Не так уж отвратительно, но все-таки я чувствовал себя хуже, чем до поездки на «Пластик», и, уж конечно, хуже, чем в тот момент, когда узнал от Зинченко, что у группы появился новый шанс из-за чудесных предполагаемых свойств четвертой и одиннадцатой молекул, которые углядел папа. Довольно мерзко было валяться в постели в этом взвешенном состоянии, когда то казалось, что я вот сейчас запросто могу вскочить на ноги, добежать до старой школы и легко отыграть два тайма на своем коронном месте, левого полузащитника (не знаю почему, но в новой школе я начисто забросил футбол), то, наоборот, что вот еще немного, и я поплыву через светло-серые стены моей комнаты в малоприятное плавание под общим названием «тридцать девять и три»; честное слово, в такие моменты возможность летать на моей «амфибии» казалась мне счастьем. Я не помню точно, как и чем именно я развлекал себя, когда мне становилось полегче — почти сносно. Я лежал какой-то вялый, вареный, даже читать было трудно, но (и это я помню очень хорошо) иногда, через силу, даже не желая читать, я вдруг набрасывался на папины книги по сверхпрочным пластмассам и читал часами, как угорелый, взахлеб: там были прямо райские сады красивейших формул, длинных, изящных, как лианы, а иногда и коротеньких, маленьких, как круглая аппетитная вишенка… На работе, в лаборатории «Пластика», на Аяксе я тоже много читал, вдруг отходил от установки, забивался куда-нибудь в уголок и читал часами, и никто меня не останавливал, не отвлекал… Иногда я пробивался через сложнейшие формулы с огромным трудом, и чем больше я узнавал, тем больше догадывался, как фантастически мало я еще знаю — даже удивительно, откуда у меня все же возникали идеи — ведь, как-никак, возникали-то они не на пустом месте, какой-то материал им был все-таки нужен.
Значит, что получалось? Если проблема «эль-три» все же была разрешима, то, чем больше я узнавал, тем больше шансов было за то, что я первым найду правильное решение, — а я ведь сам был доволен, что заболел, что не хожу в группу и папа справится там сам, один, без меня, раньше меня… Получался абсурд! Но я ничего не мог поделать: мне возиться с этими формулами было жутко интересно — и все тут!
А вообще-то читать или развлекаться было трудно, и я и не читал почти, вообще тонус был не тот, сплошная тоска, полистал, должно быть, кой-какие приключенческие журнальчики, побаловался с плюшевым медведем — и все. Помню точно, что моя любимая книжка классного охотника и писателя Джима Корбетта «Леопард из Рудрапраяга» вдруг показалась мне скучной (наверняка из-за болезни, уверен) и что мой давнишний план — попускать, если будет время, мыльные пузыри — мне разонравился. Прилетал на окно воробей, мама отыскала мой дневник за первый класс, весь в замечаниях, пришло письмо из Аргентины с предложением поработать год главным инженером в одной из их фирм, но все это было не то. О чем уж тут говорить? Раз нормальному человеку совершенно неинтересно пускать мыльные пузыри — жизнь не удалась. Единственное, что (кроме пластмасс) меня хоть как-то развлекало, — это одно, ожидаемое событие впереди, с которым я в жизни пока еще ни разу не сталкивался.
Сразу же как только произошел срыв идеи с четвертой и одиннадцатой молекулами, в группе все как бы дополнительно помрачнели, но, несмотря на это, мне незадолго до возвращения домой удалось заметить, что на чистом темном фоне этого психического поля пробегают инородные по характеристикам волны: и цвет лица, и само лицо, и движения, и блеск глаз через черные очки, и голос Юры были другие, не такие, как у остальных, и даже для него — новые. Вдруг я уловил, почувствовал как бы кривую, по которой он двигается вокруг меня, эта кривая была сложной, витиеватой, но в целом напоминала спираль, улитку, в центре которой стоял я и куда стремился добраться Юра. Наконец мы встретились. Юрино лицо мгновенно поменяло несколько оттенков — от белого к красному и обратно — и он сказал, чередуя писк и шепот:
— Митя, слушай, парень, ну… я хотел сказать, как бы это сказать? Мить, ты приходи ко мне на той неделе, я потом сообщу, так сказать, проинформирую, в какой именно день. Вот. Все. Придешь? Ты, главное, не смущайся, если хочешь, приходи с дамой (во загнул!!!), в основном будут все свои, из группы. Только подарков не неси, не надо. Понял? Подарки не надо. Будет весело, ты не думай!
Он выпалил все это и стал как бы таять, испаряться.
Я до того обалдел от всей этой непонятности, что, наверное, поэтому ляпнул явно не то, а Юра еще больше уменьшился, почти исчез.
Я сказал:
— Слушай, старик. Я честно говоря, и не собирался нести тебе подарки. С чего это вдруг? У тебя что, торжество? Первый раз слышу!
И тогда он пальнул, громче, чем надо, и сразу же успокоился:
— Я женюсь, старик! Вот… что.
Я растерялся — не передать! — и стал мурлыкать разные глупости, мол, потрясающе, поздравляю, надо же, ну, конечно приду, спасибо, а он сказал, что позвонит мне и назовет точный день. Уже потом я подумал без особой радости (другой бы мальчишка был на моем месте, наверное, просто счастлив), что вовсе не сама по себе моя работа, а именно это вот приглашение говорит о том, что я, в конце концов, хочешь не хочешь, а улетел-таки за тридевять земель от школы и, может быть, никогда туда уже и не вернусь. Как-никак, не такой я все-таки взрослый человек или какой-нибудь там Юрии друг, чтобы идти к нему на свадьбу, — просто ничего не попишешь, руководитель группы, начальство, что ли; не пригласить как-то неудобно. Наверное, именно поэтому, когда я говорил с Юрой, я несколько секунд пожил не своей, дурацкой жизнью и чуть ли не захотел похлопать его по плечу и сказать: «Привет жене, старик. Забегайте, буду рад! Колясочку детскую вам подарю, в которой еще меня, шкета, возили», или даже: «А она у тебя, Юрик, должно быть, хорошенькая, а? Если не забуду, захвачу шайбу, которой мы надрали юниоров «Факела», — я думаю, она обрадуется такому сувениру!»
Фу, чушь какая!
Но все равно забавно было думать об этой свадьбе, я валялся в постели и изо всех сил веселил себя этим грандиозным событием.
Юра действительно вскоре позвонил мне и сообщил, что они сняли малый банкетный зал Дворца бракосочетаний: день такой-то, время такое-то, корпус такой-то, подарков не надо. «С дамой?» — «Без дамы!» После он передал трубку папе, папа поинтересовался, как мой грипп, я ответил, и он попросил к телефону маму.
Он сообщил ей (я понял), что вернется поздно, будет сидеть в лаборатории на Аяксе «Ц», мама расстроилась, они поговорили минут пять о чем-то еще, и потом его оторвали от телефона, но он не попрощался, а сказал, что это кто-то из большого начальства, из управления, он надеется, что разговор будет короткий, и пусть мама не отходит от телефона, а то он и тему разговора забудет и вообще позвонить снова. Она сказала, что, конечно же, подождет, стала ждать, но тут у нее убежал суп на кухне, она сунула трубку мне, чтобы папа, когда подойдет, не столкнулся с пустотой, я приложил трубку к уху и услышал кусок разговора папы с этим большим начальником из Главного Управления.
— Это ваша идея, которая возникла сегодня, кажется вам плодотворной? Она увлекает вас?
— Трудно сказать. — Это был голос папы. — Я бы хотел сначала посоветоваться с сыном, он лучше других чувствует без расчетов и компьютеров, годится замысел или нет. Я вполне доверяю ему.
— Мне сказали, ваш ребенок болен.
— Да.
— А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная — двигатель, сердце! — вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на «ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть», пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди — самое ценное звено всей идеи! — могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним.
— Я надеюсь, — сказал папа сухо, — что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс «Ц» — надо подчищать другие расчеты.
— Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе «эль-три» следует на время позабыть понятие «рабочий день»?
— Это уже вам решать.
— Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать.
— К сожалению, «Аргусом» или «Снежинкой» здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, — я уже думал об этом.
— Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком?
— Да, завтра утром, за чаем.
— Договорились, спасибо.
— Алло! Алло! — сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет.
— Я не успеваю, — сказал он. — Бегу. Поцелуй ее. — И повесил трубку.
Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже.
Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на «Пластик». Не знаю.
Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: «Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не…»
Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс — игрек, икс — игрек, икс — игрек… Пи в кубе. Икс — игрек — пи в кубе; икс — игрек — пи в кубе. Пи-пи в павильоне в «Тропиках». Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг.
— Тебе нравится «Восторг»? — не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик!
— А нравится мчаться в «амфибии» с моей гениальной приставкой — прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули?
Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона:
— Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил:
— Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы «Дельфин»? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы «Дельфин». Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне «Факела» сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс «Ц», до того, как я в тебя влюбился.
Колокольчики звенели не переставая.
— Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? — спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное.
— Не обязательно, — сказала она.
— Какая приятная у тебя рука, — сказал я.
— Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.
— А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?
— Не ошибаешься.
— Не убирай ее, пожалуйста.
— Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.
Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.
— Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.
Я приоткрыл глаза и спросил:
— Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.
— Не знаю, — сказала она. — Накатило и укатило — какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.
— Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс «Ц» пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.
— Хорошо, что она не заглянула ко мне, — сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. — Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.
— Завиральные идеи, — сказала Натка. — Так не бывает.
— Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса.
— По-моему, у тебя уже все прошло, — сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки.
— Дай-ка я встану, — сказал я. — Все нормально.
— Цыц! — сказала Натка. — Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял?
— Да мне вполне сносно, — сказал я.
— Задачка на догадливость, — сказала Натка. — Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава.
— Ноль информации, — сказал я. — Не знаю.
— Спокойно! Ты подумай, предположи.
— Фабрика дамских причесок, — сказал я.
— Глупышка! — она засмеялась. — Очень, очень редко.
— Сидишь одна у колодца.
— О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. — И уже серьезно: — И пожалуйста, я тебе тогда сказала — и все! Не надо трепать эту тему.
— Ой, ну что ты! — Растерялся я ужасно. — Ты прости, что я ляпнул, я думал, что…
— Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще?
— Ну, читаешь, — сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия — тоже, и что-то еще, я пока не знал — что именно.
— Читают почти все, не подходит, — сказала Натка.
— Плаваешь на «Факеле», в фиолетовом купальнике.
— О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио- и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество «Друзья дельфинов», секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна?
— Вполне.
— Так чем я занимаюсь?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого «д», получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал?
— Было дело.
— Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала.
— Ну и что? Понаделаешь!
— Болтушка ты! — Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. — На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла.
— Сейчас как будто нормально.
— Умница. «А я расту, расту, расту!» — запела она модный вариант французской песенки «Нас в галактике только двое». — За год я махнула на шесть сантиметров.
— Тебе идет. Рост Дины Скарлатти.
— Ерунда! Ты читал Борисоглебского: «Химия мозга — память, интуиция, гениальность»?
— Не-а.
— Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется.
— Само собой.
— Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом «д» — уже бездарь среднего уровня.
— Спорно.
— А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы…
— Перегиб!
— И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль?
Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная.
— Нет, — сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное — не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа «Восторг» была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. — Нет, — добавил я. — Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке.
Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула.
— То есть я понятия не имею, что я делаю! — сказала она. — А ведь надо же что-то делать, а? «Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам «Нас в галактике только двое»? Ваш вкус в кино?..» Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое… чтобы, ну… в груди щемило…
Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза:
— Скажи, это ведь ваша «амфибия» стоит возле дома, ваша?
— Да, — сказал я, даже прошептал.
— Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная «амфибия», внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был?
— Да. Да.
— Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей «амфибии», а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска…
Я почувствовал, что еще немного — и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе.
— Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного?
— Нет, нет, — быстро сказала она, закрывая глаза. — Все было очень хорошо. Очень.
Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему.