- Хм... Поглядим...
Миновав пустой коридор, мы очутились в длинной комнате с потолком, полом и простенками из неяркого голубоватого пластика. В конце комнаты виднелась полукруглая скамья со спинкой, и перед ней наклонная доска пульта со множеством кнопок, лампочек и рычажков. В стене позади скамьи сверкали круглые отверстия, что делало помещение похожим на кинозал.
Стена напротив двери была стеклянная - от пола до потолка - и выходила в старый парк. Посреди комнаты виднелись тоже голубоватые и потому не сразу различимые тонкие удлиненные конструкции: они представились скульптурами абстракционистов, а потом как бы ожили и стали походить на акробатов с протянутыми руками, замерших под куполом цирка.
Рысаков подошел к "акробатам", оказавшимся просто штативами из серебристого металла. Рукопись No 700, закрепленная зажимами, повисла в воздухе.
Академик положил руки на пульт. - Пальцы его заскользили по кнопкам и рычажкам. Теперь он напоминал пианиста.
Было очень тихо.
Сдвинулись шторы на стеклянной стене, и помещение погрузилось в чернильную темноту. На приборной доске звездами загорелись цветные сигнальные лампочки. Невидимый источник белого света разредил темноту. Стало видно, как из стены позади нас плавно и хищно выдвигаются тубусы со стеклянными линзами. Напротив приборной доски раздвинулся светлый занавес, открывая экран.
Свет снова погас, но сразу же черноту пробили узкие лучи: красный, зеленый и магниевой белизны. Они скрестились на середине рукописи, отчего дерево засверкало множеством искр, как тогда, в ларьке, но гораздо ярче. Лучи вовлекли в световой поток искры и перенесли на экран. Свет временами гас; можно было догадаться, что рукопись зондировали импульсы невидимых частей спектра. Когда восстанавливался полусвет, видно было, как с потолка спускаются зеркала и огромные фотокамеры.
Рукопись начала медленно вращаться, штативы снова походили на фокусников в голубых трико.
Зеркала приближались, словно обнюхивая рукопись. Точки на экране слились в линии, похожие на зигзаги молнии. И вдруг с такой неожиданностью, что Иван Иванович вскрикнул, явственно промелькнули буквы, части букв готического начертания. Казалось, можно определить и почерк - острый, с сильными нажимами, крайне странный и при этом утомительно однообразный.
Потом шторы на стеклянной стене раздвинулись. Комнату заполнил яркий полуденный свет и тени листвы. Было до удивления приятно любоваться парком: милый реальный мир.
- Как мог человек через отверстия извне, ведь их так немного, выточить бессчетные вереницы букв и слов? - сам себе говорил Рысаков.
- Китайские резчики вырезают из слоновой кости кружевное яйцо, и в нем сквозь прорези второе, третье, десятое, - сказал Иван Иванович.
- Хоть сотое! - перебил Рысаков. - Тут сложность на несколько порядков выше. В природе чем результаты опыта парадоксальнее, тем больше надежд открыть нечто новое, но в делах человеческих невероятное внушает подозрение. А если это действительно выточено жуком-древогрызом? Мыслящий жук гипотетически возможен, хотя и безмерно менее представим, чем мыслящий дельфин. Нет, малый вес мозга - не исключающий довод в эпоху, когда природа раскрывает такие микроструктуры, как хромосома, тот же атом... - Хорошо, представим себе мыслящего жука, но нельзя же вообразить жука, пишущего готическим шрифтом?..
Рукопись совершила еще круг и замерла. Тубусы, зеркала, фотокамеры втянулись в стены и потолок. Все стало обычным.
Олег Модестович сказал:
- А если автономный металлический микрорезец в мощном электрическом поле, управляемый извне человеком?.. Снова натурфилософия и овес-овсюг, - как я заметил, словосочетание "натурфилософия и овес-овсюг" означало в устах Олега Модестовича крайнюю степень вздора. - Нет, прежде надо прочитать рукопись, не думая об авторе.
Расшифровка рукописей никак не вязалась с профилем Института кристаллографии, но Рысакову при его громадном авторитете удалось внести тему в план под "кодовым" названием "Кристаллические включения в растительные объекты". Приказом по институту была образована временная рабочая группа, руководимая Олегом Модестовичем Русаковым и Иваном Ивановичем Духовым.
- Римские трибуны, - сказал Лухов Рысакову. - Надеюсь, мы с вами окончим дни благополучнее, чем Гракхи.
Рысаков выхлопотал для Лухова денежное вознаграждение по "безлюдному фонду" - прекрасное своей нелепой печальностью лингвистическое новообразование; эта оплата успокоила мою совесть.
Для работы предоставили ту самую комнату, где проходил первый эксперимент - тихую, отлично оборудованную.
Комплектовал рабочую группу Лухов. Он включил в нее своих старых друзей из "клоба реликтов": полиглота, знатока тайнописи со звучным именем Ромео Альбертович Талиани и археолога, отставного университетского профессора Петра Климовича Кущеева, Кущеев был болезненно худ и молчалив. В институт он являлся, как на службу, к девяти, с какой-либо старой книгой - по преимуществу словарем или подшивкой журналов и весь день проводил, листая принесенный том. Он был совершенно бесстрастен и только жесточайше обижался, по-детски краснея, когда рассеянный Рысаков называл его Кащеевым вместо Кущеева. Позднее Иван Иванович пригласил в группу черноглазого, красивого кандидата биологических наук Александра Михайловича Мудрова.
Сотрудник института доктор физико-математических наук Яков Борисович Адамский принял на себя руководство экспериментальной частью, то есть бесчисленными фотографированиями рукописи.
Все члены группы по списку, составленному Иваном Ивановичем, пропускались в институт даже без проверки документов, согласно специальному распоряжению Олега Модестовича. Беспрецедентный порядок вызывал молчаливое негодование вахтеров и коменданта.
В конце второго месяца работы казавшийся поначалу "бесполезным" Александр Михайлович Мудров сделал принципиально важное открытие. Он высказал предположение, что рукопись читается по линиям годовых древесных колец. Гипотеза подтвердилась. С тех пор обрывки слов и фраз, неимоверным трудом выуживаемые из сопоставлений сотен снимков, стали соединяться в осмысленный текст.
- Чутье, - сказал Рысаков, - или инстинкт, по любимому слову Лобачевского. Они только и делают ученого ученым.
Расшифровка рукописи, кроме трудностей, обусловленных способом ее написания, "вырезания", "выгрызания", осложнялась еще тем, что записи на немецком языке прерывались словами и терминами иноязычного происхождения, изображенными латинскими или арабскими буквами, а в иных случаях чем-то вроде иероглифов. Такие слова особенно поражали при общей канцелярской обыденности текста, вызывая чувство, какое может возникнуть у путника, пересекающего безжизненное плато, если перед ним внезапно оказывается провал без дна.
Оставалось надеяться на Ромео Альбертовича с его знаниями полиглота.
Однажды встретились непонятные слова "ратлок" и "саглократлок". В дословном переводе фраза звучала так: "Одно то, что свойством письменности может владеть ратлок, а не только саглократлок, влечет к нарушениям порядка (регламента, протокола) и не должно быть терпимо".
Тут проявилась одна характерная черта рукописи. Автор ее добивается прежде всего жесткой ясности. Особенно разяще эта черта выступала в иноязычных включениях. Так, если в русском языке слово "тюрьма" происходит, как пояснил Талиани, от латинского Turma -эскадрон, толпа, то в рукописи применено древнее иноязычное выражение - "помещение без выхода и не могущее иметь выхода". Соответственно, "тюремщик", немецкое Kerkermeister - "тюремный надзиратель" заменено словом, означающим - "страж помещения, не имеющего выхода". Вместо слова "палач", у нас берущего начало от тюркского "пела" - большой нож, в рукописи встречается другое, кажется, санскритское слово - "казнитель" или "лишатель (отниматель) жизней". Вместо "судья" - человек, решающий, виновен ли подсудимый, автор предпочитает понятие "осудитель".
- "Саглок"... исаглократпок", - повторил Ромео Альбертович, рассматривая фотографию, где отчетливо выделялись приведенные загадочные слова. Постойте... Да ведь на пресловутом лашенхорском - "саглок" - жук, "ратлок" человек... А "саглократлок" - что-то вроде "жукочеловека".
- Жукочеловек? - с интересом переспросил Олег Модестович, который часто среди дня забегал к нам. На лашенхорском?.. Каюсь, никогда не слыхал о таком языке. А почему "пресловутый лашенхорский"?
- Видите ли, - охотно объяснил Талиани, - лашенхорский происходит от наименования поселка Лашенхоры в Трансильвании, близ которого малоизвестный археолог Карл Бенкс производил раскопки. Он обнаружил пять или шесть каменных таблиц на языке, не имеющем лингвистического родства с другими известными языками, и одну из таблиц расшифровал. Как ему удалось найти ключ к текстам, Бенкс утаил. Сам он отнес таблицы к четвертому тысячелетию до нашей эры. Тут все сомнительно. Тем Солее, что вскоре при землетрясении раскоп провалился в тартарары.
- Сомнительно в глазах большинства ученых, но не всех, - менторским тоном поправил профессор Кущеев. - Способ расшифровки Карл Густав Бенкс не "утаил", а не успел сообщить, так как скоропостижно скончался сразу после выхода в свет его "предварительного сообщения". И Бенкс относил открытую им культуру не к четвертому тысячелетию до нашей эры, а к шестому-седьмому.
- Спасибо, профессор Кащеев, - небрежно поблагодарил Рысаков, выслушав справку. - Ваши... хм... уточнения крайне существенны... Значит, "жукочеловек"? - Рысаков обернулся к Талиани. - Пахнет мистификацией... Но тратить на мистификацию годы?.. Такое таинственно изощренное мастерство?
- Кущеев! Извините, не Кащеев. а Кущеев, - поправил профессор, все еще пунцовый от обиды. - И мистификации часто стоят затраченных усилий. История человечества знала мистификации, которым верили не годы, а целые эпохи. Не так ли? И... простите, - Петр Климович взял из рук Талиани фотографию. - В публикации Бенкса была иллюстрация, в свое время вызвавшая особый интерес. Схематические фигурки: жук-человек, жук-человек. Помнится, они походили на это.
Кущеев поднялся, и подойдя к Рысакову, показал ему что-то в углу фотографии.
Я заглянул через плечо Олега Модестовича. Разрывая строку, смутно выступали крошечные фигурки, нечто вроде детских рисунков: при желании в них можно было разглядеть и удлиненных жучков с тремя парами ножек и человечков.
В конце рабочего дня Мудров принес результаты лабораторных анализов. Оказалось, что древесина рукописи принадлежит к Pinus silvestris -сосне обыкновенной, срубленной не в древности, а несколько десятилетий назад.
- Десятилетий? - переспросил Петр Климович, багровея, но на сей раз от обиды за рукопись.
- Именно! - отрезал Мудров и продолжал: - По характеру солевых включений и скелетам микроорганизмов, впрессованных во внешние слои древесины, можно утверждать, что так называемая "рукопись", прежде чем принять нынешний облик, длительное время соприкасалась с океанскими водами,
- Она из А-а-атлантиды... Со дна о-о-океана... Я давно, с самого начала... - возбужденно, заикаясь от волнения, заговорил Иван Иванович,
- Повторяю, сосна срублена несколько десятилетий назад, - резко перебил Мудров, хотя обычно был подчеркнуто предупредителен, даже нежен с Пуховым. - И вряд ли в Атлантиде росла Pinus silvestris. И уж совсем сомнительно, чтобы атланты изъяснялись на немецком, да еще отнюдь не гётевском, - Мудров улыбнулся, словно прося прощения за вспыльчивость. Передохнув, он продолжал: Дерево подвергалось воздействию океана, то есть предположительно было частью корпуса корабля или мачты, последнее всего вероятнее; анализ обнаружил следы выделений морских птиц...
Мы обескуражено молчали.
Окончив сообщение, Александр Михайлович быстрым и нервным шагом пересекал комнату из угла в угол. Остановившись перед Иваном Ивановичем, он сказал голосом, полным глубокого сожаления:
- Я сделал все, что в моих силах. Дальнейшая работа не имеет ни малейшего отношения к подлинной старине, любовь к которой привили мне именно вы, дорогой Иван Иванович. Я ваш вечный должник. По всему изложенному я должен искренно и сердечно пожелать вам счастья, всем вам, - Мудров по очереди поклонился каждому. - Пожелав счастья и удачи, я отказываюсь от дальнейшего участия в работе.
Он шагнул к двери.
- Постойте! - воскликнул Иван Иванович. - Да вы понимаете ли, что говорите?!
У старика перехватило дыхание, и он замолчал. На глазах его выступили по-детски крупные слезы. Иван Иванович сердито смахнул их. Мудров стоял понурившись, ни на кого не глядя.