- Ну все, Попов, ты можешь идти, - произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых), - иди и не думай, что ты оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!
Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет. Они сделали предупреждение - и приличному школьнику этого хватит! Вина моя как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы, - и мне важно, чтобы пар шел!
Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает - перед самым уже сном бабушка сказала мне:
- Ой, как все болит, сердце ломит - прямо такое предчувствие, что не проснусь!
- Что же такое, бабушка, с тобой? - всполошился я.
- Да оттепель, видно, идет! - заохала бабушка. - Давление меняется вот и болит.
Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
- Что значит... оттепель? Это значит - воздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?
Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступником - пусть? Значит, ничего нет?
Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно быть!
Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну, что? Морозец вроде бы есть - щеки пощипывает, но в темноте как-то плохо ориентируешься, вот появится солнце - все будет понятнее! Я шел быстро к решительной точке... Не могу соврать, что я не боялся, больше того, скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышал - ну, этот выдох не в счет, этот - тоже не в счет, можно даже и не смотреть - ну, какой уж тут пар?! Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее расходовать ее?
И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне, освещенной светом через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого, холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди и выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты решил - помощи нет! Вот она, помощь, - холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
Не скрою - я метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
После этого - и, хочу думать, в связи с этим - дальнейшая жизнь моя в школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто так стал ее воспринимать. И, может, думаю я, с этого моего радостного выдоха и начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам изо рта вырывается теплый пар? Но у них - просто так, а у меня - не просто так, я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я горячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно, чудо состоит из девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметно помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не навалились: "Давай, давай!" А умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И будет помощь, когда она действительно необходима тебе!
Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима, немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть грубым реалистом - пожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой пива: "Никто не любит меня!" Ты бы мог быть любим!
Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или тем более каждый час. Просто: надо соответствовать свету - и свет придет. Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства, - и обстоятельства посветлеют!
Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней, все чаще в темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли вообще что-то?
Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым вернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило, казалось - уже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезли - не без давления сверху - и те святые времена, когда вполне достаточно было и одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас, если просишь у знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал их на время поносить своим друзьям, один рукав - Острову, а другой Майофису. Но оба они - художники, называется! - через некоторое время сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!
Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не нужны - ценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да и я перестал что-то замечать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне... Одобрение я получаю только тогда, когда бодро сливаюсь с каким-либо общим направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд был направлен лично на меня? Была ли - хотя бы в далеком прошлом - какая-то личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни добился, - исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому характеру и такому же уму! И, конечно же, нелепо надеяться на возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергал - зимой! - струю пара и был счастлив. Да и я уже не тот поминутно краснеющий школьник - даже если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил, но исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.
Особенно отчаялся я, когда в этом году после долгих трудов вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились немножко в наших местах, но нигде ничего, кроме хамства и безумных цен, мы не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан, и друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:
- Ну, куда вы нас посадите?
- А никуда. Разве что на кол! - равнодушно ответил тот.
В эти дни мы поняли истину, которая раньше до нас, людей занятых, как-то не доходила: давно уже сфера, как бы призванная холить нас, существует исключительно для самой себя, и именно в ней делаются самые большие дела. Мы с другом со свойственным нам умом тут же резко попытались вклиниться в эту сферу: достали отличные швейцарские костюмы - черные, с желтыми галунами - и такие же фуражки и встали у подъезда нашего дома. Сначала мы хотели по-доброму - радостно встречали каждого, хмуро топающего с работы, хлебом-солью, низкими поклонами, распахивали входную дверь. Ясное дело - в глубине души мы, конечно, рассчитывали на чаевые, но чаевых никто не давал! Даже слова доброго никто не сказал, зато было много слов, которых я не решаюсь тут привести!.. Тогда мы решили не по-хорошему: грудью встали в наших дверях и кричали, отталкивая: "Закрыто, закрыто! Сказано вам - мест нет! Идите в другие дома!" Ясное дело, в глубине души мы рассчитывали на чаевые и тут, но уже на гораздо более большие, чем в первый раз. Но кончилось все еще хуже; все вопили: "Что это еще значит - мест нет? В доме, где с рождения живем, и то уже мест нет?! Сейчас бошки вам оторвем!" И мы (наверное, единственные из этой сферы) были смяты, отброшены, наши золоченые фуражки были растоптаны... Я отнес их к знакомому фуражечнику, но тот отказался их чинить.
Мы стали лихорадочно соображать: как же нам практически без денег провести отпуск? Сплавляться по реке в виде бревна, как мы это любили делать в студенческие годы? В нашем возрасте плюс с нашим положением - уже не солидно. Тогда, поняв, что при всех обычных вариантах ничего, кроме мучений, нас не ждет, я вдруг почувствовал, что мне надо поехать в те благословенные места, откуда пошел наш род, до сих пор поражающий меня энергией и душевным здоровьем в лице, например, отца, который при встрече гоняет меня вслед за собой по бескрайним своим опытным полям и даже не чувствует усталости, когда я еле-еле уже волокусь... Да, там наверняка колоссальный какой-то заряд, если отец до сих пор так заряжен, а я, родившийся не там, практически уже разряжен. Я поехал к отцу, расспросил все подробности. Отец горячо это дело одобрил, однако сказал, что сам поехать не может: у него уборочная, но я делаю абсолютно правильно, ибо лучше тех мест и тех людей не существует на свете.
Сначала мы с другом вообще не могли достать денег на поездку, потом достали, но слишком много. Пришлось на некоторое время задержаться, чтобы истратить излишки... Когда мы с этой задачей наконец справились, друг окончательно впал в депрессию и сказал, что никуда со мной не поедет и вообще считает, что жизнь кончена, дальше ехать некуда! Я с ним все-таки не согласился, вернее согласился не полностью и поехал один, хотя в машине лучше ехать вдвоем.
По дороге, уже в Москве, я решил заехать к другу-москвичу: вдруг он соблазнится?!
- Он в Сочи. Сочиняет, - почему-то с ненавистью глядя на меня, сказала его жена.
"Представляю, что он насочиняет в Сочи!" - подумал я. И поехал один.
Дорогу я опускаю - подробности излишни. Могу сказать только, что все шло складно и ладно и ко мне вновь вернулось ощущение везения, какого я не чувствовал уже давно. Может, кое-кто снова повернул ко мне свой лик, мелькнула мысль.
Короче: чудесный теплый вечер, низкое солнце рельефно освещает сначала предгорье, потом - горы. Потом солнце гаснет, наступает тьма, однако я азартно проскакиваю мое село, доезжаю до берега моря (но другого моря, не того, на котором живет и сочиняет мой московский друг). Сейчас моря не было видно, но зрелище впечатляло: черная, как тушь, темнота, иногда оттуда с шипением приходила волна, вскипая на камнях. Такое было впечатление, что кто-то время от времени растягивает в темноте белую резинку и снова дает ей стянуться, исчезнуть.
Я вылез из машины, дохнул морского воздуха и уехал с берега - все-таки в пределах приличного времени надо было добраться до моей цели, не будить же людей. На дороге тьма была рассеяна тусклыми, но частыми фонарями. Наконец я увидел указатель и свернул. При свете лунного серпа огляделся. Когда-то, говорят, я здесь был, но если и вспомню что-нибудь, то, наверное, не сразу. По мере того как я приближался к месту и все определеннее ощущал его пейзаж, настроение мое падало: местность была не ахти - это были не горы, и не предгорья, и не берег моря... так, что-то ровное и незаметное. Проезжая по стране и разглядывая из окон разные дома, я иногда думаю с удивлением: как вот мог человек поставить свой дом между рельсами двух железных дорог и все последующие поколения (вон бегают маленькие дети!) не постарались отсюда сдвинуться? Почему люди спокойно живут здесь, когда есть море, берега над просторной Волгой? Такие мысли у меня возникали и по мере приближения к родному селу. Почему получилось так, что они стали жить в этой ничем не примечательной местности - такие яркие, значительные люди, и не сдвинулись хотя бы на двадцать километров, к морю? Так и не получив ответа, я въехал на тускло освещенную центральную улицу, остановился. Полная неподвижность и тишина. Да, вот цикады тут звенят здорово, надо признать. Все-таки довольно далеко я заехал, сумел - и это на почти сломанной машине!
Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:
"Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда, и не ошибешься - то будет друг мой Платон!"
Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил туда. Ожидание какого-то чуда - в отрыве от привычных тяжелых обстоятельств - снова пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала, хоть я и понимал логически, что чувство это странное.
Дом, белый, массивный, стоял в глубине сада, к нему вела очень аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно, уже пешком, оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что я летел в лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят меня, всплеснут руками, воскликнут: "Ну, вылитый Егор!"
Егор - это мой отец, и, воскликнув так, они как бы увидят в этот момент все самое лучшее во мне, откинув наносное, ведь самое лучшее во мне - от отца.
Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный железный скребок у крыльца (чувствуется, здесь не лишены художественной фантазии!), поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.
Не дождавшись никакого ответа - хотя какой-то голос глухо доносился, я открыл дверь, с бьющимся сердцем вошел в прихожую с большим зеркалом, потом - на голос, - еще раз безрезультатно постучав, открыл дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную телевизором, и трех людей, молча сидевших в "гарнитурных" креслах (разговаривал телевизор). Все в комнате было "как у людей" - толстый ковер, горка, стенка, огромный цветной телевизор. Сидели - худая чернявая молодуха, длинный парень, видимо, ее муж, и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто не восклицал "Вылитый Егор!" и даже не оборачивался.
- Здрасьте! - наконец выговорил я.
- Здрасьте! - абсолютно безжизненно ответили они, даже не повернувшись ко мне.
Правда, старушка мельком проговорила: "Присаживайтесь!" - и я присел.
Некоторое время я молча вместе со всеми слушал все о тех же неразрешимых проблемах - я прекрасно мог слушать это и дома!
- Скажите... а Платон Самсонович далеко? - спросил я.
- Скоро будет... Вы насчет пчел? - не оборачиваясь, проговорила молодайка.
Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет пчел? Я же за тысячу километров приехал... Неужели не видно?
- Пчелы кончились у него! - с сочувствием промолвила старушка, видно, супруга его, видно, самая добродушная здесь.
- Ничего, я подожду.
Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные заряды, их и было-то не так много, - поберечь до Платона.