И сейчас последняя надежда - что у Гурьича Кошкин. Можем, конечно, с ним долго куражиться, гоношиться, но когда нигде уже нету жизни - подавайся к Гурьичу.
На булыжники свернул, затрясло. Машина какими-то рывками пошла видно, свечи закидало... Ну, дохлая!
Конечно, Кошкин - это фрукт! Помню, как он меня со спичками обвел, когда решали, кому к замполиту насчет абстракционизма идти. Вокруг пальца, можно сказать обвел!.. Но разве трудно - обойти вокруг пальца, если человеку это приятно?
Конечно, нельзя не учитывать того, что Кошкин в меня уже не в первый раз стрелял! Во второй
Когда мы под руководством Гурьича в Абу-Даби оказались, на известной военной ярмарке, это и произошло. Как бы я, вырвавшись из суровой жизни подо льдом в сказочную реальность, сорвался, загулял. Кошкин сварливо требовал эту роль себе, доказывая, что у него в Вятской губернии четыре поколения предков-алкоголиков, так почему же роль пьяницы поручена не ему?
- Именно поэтому! - Гурьич отрубил.
Но Кошкину тоже хорошая досталась роль: порывисто он вошел в грязный бар, где я, окончательно уже опустившись, "выбалтывал тайны" за стакан виски (а также джина, а также вермута, а также коньяка), и, сверкая праведным челом, всадил в меня обойму "макарова"!
После он не раз говорил, что с огромным наслаждением это сделал!
А мне что? Свинцовый гроб... Потом - отпуск. Потом - награда нашла героя. А Кошкину - шиш!
А вот и мыза Гурьича на мысу. Шикарное место. Как Гурьич говорит: "Положено, как ветеринару войны".
Дом темный весь, словно бы сливается с темным морем, нет ничего, только в небе уже висит освещенное окно, и в нем - Гурьич.
Долго неподвижно смотрел, не шевельнув даже трубкой в зубах, как я останавливаюсь, вылезаю... Потом спустился.
- Этот - у тебя?
- ... Нет.
Ну, все. Коли и здесь его нет! Даже из машины не стал вылезать.
- Ладно. В баню иди погрейся. Обсудим!
Разлегся в сауне, размечтался.
Вспомнил, как на Ладоге еще, сидя на рыбалке в резиновой лодке, мы с Кошкиным одновременно увидели красавицу нашу - будущую "Акулу". Причем висела она в воздухе ровно посередине между нами, и чего не видел один, то видел другой.
- Тупица! - поочередно радостно кричали мы и били друг друга ладошками в лоб.
И главное - ведь добрый был человек. Помню, как волновался: "Как там страшенные наши? К страшенным-то пойдем?"
Я выскочил из сауны, плюхнулся в туманную речку, и, когда вбежал назад, в предбаннике за тесаным столом сидели двое шейхов в бурнусах, разливая водку.
От возмущения я выскочил в уборную - там стоял унитаз, тот самый!
Даже струей его противно касаться!
Когда я вернулся и заметил, что негоже им распивать, младший, не поднимая балахона, сказал:
- Но водка же прозрачная, и стаканы прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем.
Глупо? Но чего можно ждать от людей столь низкого интеллектуального уровня?!
Лишь человек, совсем далекий от нас, не знает, что у каждой лодки своя душа. Откуда слетает она? Неизвестно. Но появляется раньше, чем хребет. И когда она вдруг оказывается легкая и прелестная (что случается почему-то гораздо чаще, чем мы этого заслуживаем) - все идет легко, все любят друг друга, комплектующие приходят вовремя и как бы сами сплетаются между собой. И ты где-нибудь на бегу вдруг останавливаешься и замираешь: Господи! За что такая милость?
И вот - спуск! Отдаешь любимую дочку! Впервые за полмесяца мы с Кошкиным бреемся. Каждый час звоним в гидрометеослужбу... Минус сорок... Минус сорок пять! Имеется в виду - уровень воды в Неве по сравнению с ординаром. Вас бы, абсолютно беспомощного, с такой высоты! Директор, все отлично понимая, тем не менее жмет: когда? Тут еще одна деталь: мэр, с которым в другое время нас мало что связывает, в субботу улетает в Италию. Италия нам тоже далека, но главное понятно: значит, в пятницу!
В спусковой эллинг, продуваемый ледяным ветром насквозь (несмотря на клеенчатый занавес), набирается народ. Занавес хлещет, бьется, завивается, будто не весит несколько пудов. За ним слышится стук: трутся друг о друга ледяные осколки в темной воде. На щитах, положенных на козлы в конце эллинга, - мэр, Высочанский (крестный), другие крупные "звезды" (не эстрады, разумеется). Хотел прийти священник, но Гурьич отказал: "Хватит Высочанского".
Толпа - на трехъярусной эстакаде вдоль стены. На наклонных спусковых полозьях - она, наша красавица. Я отвожу взгляд (глаза слезятся) в сторону и наверх... О, надо же - на самых высоких стеклах у почти поднебесной крыши висят, как пауки, два мойщика со швабрами... не успели кончить к приезду мэра?.. Или специально зависли: отличный вид!
Невнятные речи, отдуваемые ветром, потом мэр берет привязанную фалом бутылку шампанского... хлопок! Оркестр дует марш. Ураганный ветер, залетая под занавес, надутый почти горизонтально, ломает звук. И вот - тишина. Лучший газорезчик с медлительностью церемониймейстера (или палача?) подходит к задержнику - железному пруту, удерживающему лодку за самый кончик. Это палач опытный: он щегольски режет задержник не насквозь, оставляет струнку, которую лодка, порываясь в море, должна порвать сама! Или?.. Затяжная пауза... Порвала! Радостный рев... обрывается... Прыжок! Стук ледышек о корпус...
Только что звонили в гидрометеослужбу - минус сорок пять!
Я зажмуриваюсь... Мы уже ориентировочно прикинули, что в легком корпусе сломается, как латать. Снова рев! Я открываю глаза: Кошкин, уже успевший обежать все внутри, пляшет на носу с двумя поднятыми большими пальцами: обошлось! Объятия, вопли! Все ликуют. Я поднимаю глаза - два "паука" под крышей радостно трясут швабрами.
И это все, что мы имеем... Но кто имеет больше?
Снова рев - это Кошкин уже решил добавить от себя и словно бы случайно сверзился в черную воду!
Хохот, овации!
У нас любят не тех, кто служит тихо, а тех, кто служит лихо!
... Когда больше месяца уже не сходишь с лодки, начинается жуткое: ничего уже не хочется! К обеду всегда пол-литра "каберне", в кают-компании всегда коньяк, но не хочется ничего. Кок уже буквально стоит на голове - то подаст солененькую рыбку, то еще что-то остренькое, чтобы хоть как-то разбудить организм. Но не хочется ничего - второй месяц ты почти без движения!
Хлеб и булка хранятся в спирту - кладут в печку, спирт испаряется, хлеб и булка всегда как бы свежие, - но не хочется ничего.
С момента выхода в море тебе начисляется валюта, но тут как-то перестаешь это воспринимать... Зачем? И главное - перестает играть какую-либо роль время. Смотришь - четыре часа: утра или вечера, - тебе безразлично. Знаешь, что через час - на вахту, но что там наверху - темно или светло, тебе наплевать. Снова засыпая, слышишь, как при новом заглублении трещат "варыши" - будто хрустят под землей твои ребра... но тебе все равно.
Стук. Гурьич:
- Прошу в кают-компанию. Задумчиво скребешь подбородок, идешь. Почему-то битком - все свободны от вахты.
- Где этот Кошкин опять?
Все, как всегда, ищут Кошкина.
- А в рундучной смотрели?
Гурьич, как фокусник, распахивает торт.
- Ну... с днем рождения тебя!
Появляется Кошкин и его менестрели - такие же бледные, пухлые, как и все мы. И тут, на страшной это глубине, дудит оркестр.
У нас любят не тех, кто служит тихо, а кто служит лихо!