Наконец-то!
Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за границей, в пяти километрах отсюда, идет война.
Входим в кабинет с витражами: бывшая комната настоятеля монастыря. Навстречу поднимается Ромка - гладкий, вальяжный. Снисходительно обнимает меня, хлопает по спине - словно Пушкин в ссылке какого-нибудь заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.
- Вот - бровь вчера сжег: электропилой кость пилил! - усмехается Ромка. Да... жизнь!
- Тебя тут один клиент хочет видеть.
Геныч! Наконец-то!
Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную галерею, дальше просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!
- ... Что с ним?
- Да - обычная местная штука: слоновье яйцо!
- ... Слоновье?
- Ну, да. Крохотная местная мошка, даже без крыльев, забирается в мошонку по струе и вьет в яйце гнездо. Предпочитает правое.
Геныч! Прости меня! Это ж я тебя сюда упек!
У высоких стеклянных ворот - охранники: в темных масках с узкими прорезями, не поймешь даже, местные или наши.
Ромка произносит гортанную фразу - и они отстраняются.
Геныч!..
С кресла тяжело поднимается Мбахву. Мы обнимаемся.
- А помнишь, как в общагу ходили, - улыбается он с натугой. - И ничего! А тут!.. Хочешь, покажу яйцо?
Выражаю нетерпеливое желание...
Да, курсантская дружба не ржавеет. Вспоминаем, кстати, одно посещение общаги "с вытекающими последствиями". Было дело!
Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет к самому главному, но Мбахву начинает издалека:
- Ты знаешь, кто я?
- А хули не знать? Ты - царь!
- Нет, я не царь. Я блад.
- Кто?
- Блад!
Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.
- Почему? - вежливо спрашиваю.
- Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но взял ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она убежала от меня. Я знаю, где она... но не трогаю. Бладом работает!
- Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?
- Нет. Это русское слово!
- Хочешь увидеть ее? Поехали!
Мы выходим через низкую дверку в грязный хозяйственный двор. Здесь стоит два тарантаса, таких, как возят туристов - сплошь в кисточках и бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта к желтому паху, хватают из кучи длинную ярко-зеленую траву. На козлах сидят грязные темнокожие мальчишки.
И это все! Тарантас, скрипнув, скособочивается под Мбахву - мы с Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву опускает бурнус на лицо неофициальный выезд.
Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе - единственный охранник с узкой прорезью для глаз.
Мы враскачку катимся по узкой глинобитной улочке, и взгляд сзади прожигает мне спину - столько ненависти в нем!
Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..
Геныч!!
Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.
- Тихо ты! Он шуток не понимает!
Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.
Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив автомат на колено.
Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят огромные наши рудовозы, высотою до неба. Удивительная советская ханжеская привычка - называть огромные океанские корабли именами городков и поселков, никогда не видевших моря, с населением наверняка меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск, Устюжна, Соть! Но сердце все равно сжимается.
Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.
- Я блад! - снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в виду другое.
Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются совсем жуткие улицы. Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке, хватают за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.
На грязной площади останавливаемся.
- Все! Дальше не могу! - произносит Мбахву. - Давайте пешком!
Колесницы, звеня, разворачиваются и уезжают. Геныч с поднятым автоматом остается на улице, но не приближается ни на шаг. Безвольно, безуспешно машу ему рукой - и следуем дальше.
- Понял, где она живет? - говорит Ромка. - Я, конечно, пользую ее... по старой дружбе.