Однажды только пытался прорваться к нему, и то он при этом дома находился, а я в Москве.
Зашел, помню, на Главпочтамт - перевода ждал.
На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины. Вспоминаются все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те, кто забыл меня, и грусть переходит в жалость - жалость к себе и к своим бывшим знакомым, а потом и ко всем людям, которых когда-нибудь тоже забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.
И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на тележке груду посылочных деревянных ящичков: больших, средних, мелких и совсем маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок. Я посмотрел на них и вдруг почувствовал, что с трудом сдерживаю слезы. Тот, кто якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит: "Как же, амбал чертов, ящичков ему стало жалко!" Но тем не менее все было именно так. Я предъявил в окошечко паспорт.
Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее столе записку: "При предъявлении паспорта на имя Елоховцева Виктора Максимовича срочно сообщить в милицию".
Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то фамилия не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!
Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как и следовало ожидать, не оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но что-то в ней было приятное. Уходить с почты было неохота. Гулкие неясные звуки под высокими сводами, горячий запах расплавленного сургуча, едкий запах мохнатого шпагата - все это создавало настроение грустное и приятное, как в осеннем лесу. И вдруг моя грусть получила вполне конкретное наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!
Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его, особенно это грустно. Как это постепенно мы разошлись?
Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма - это уж, как говорится, святой долг!
Сунулся снова к окошечку, посмотрел художественные бланки с цветочками. Да, Леха будет поражен, получив от меня поздравление с цветочком... Совсем, подумает, ослабел человек! Нет, лучше простой честный бланк с простыми душевными словами! Я взял бланк, деревянную ручку и написал цепляющимся, брызгающим пером: "С днем рождения поздравляю, в жизни счастия желаю!" - и подписался.
Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:
- С вас восемь копеек!
- Почему так мало-то?
Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!
- У вас номерная телеграмма, - сказала приемщица, - плата взимается только за номер.
- Как номерная? - уязвленно спросил я.
- Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?
- Нет, представьте!
Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с которым у меня столько связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже в список, существующий для людей умственно отсталых.
Восемь копеек - цена моего излияния!
- Так даете вы деньги или нет? - агрессивно проговорила приемщица. Вы же видите, мы перешли на полуавтомат, всяческие задержки вредно сказываются на его работе!
- Полуавтомат, - сказал я. - Извините... Можно телеграмму мою назад?
С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к щели полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и кинул разлетевшиеся голубые бумажки по направлению к урне. Нет... Автомат, полуавтомат - это не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается самый поганый.
- А скажите, а свой какой-нибудь текст передать по полуавтомату можно?
- Можно. Но это значительно дороже! - сухо ответила приемщица. - И потом, надо еще его сочинить, а это не каждому дано! - с прозрачным намеком закончила она.
Я взял снова ручку, новый бланк.
- А можно такой текст передать: "Поздравляю тебя, морда, с установлением рекорда!"?
- Какого рекорда?
- Это уж мы знаем с ним...
- Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные толкования, мы не передаем.
- Да это не двусмысленный вовсе - трехсмысленный!
- Тем более! - отвечает.
- Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!
- Гражданин, я же вам объяснила - у нас полуавтомат...
Заплакала вдруг, утираясь шалью.
Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.
Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.
- Уйдите, гражданин! - всхлипывая, проговорила приемщица. - Здесь у нас материальные ценности. Уйдите!
Она вдруг вынула револьвер...
Я вышел в большой гулкий зал.
Хотел душевность по телеграфу проявить, а в результате лишь бедную женщину расстроил!
Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и того же хотят - счастья, но так все постепенно запутывается, что и запах-то счастья забывается!
Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем проживаем день за днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие было, которое хоть немножко бы к счастью подвигало!
Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал, - через год никто про это и помнить не будет, не важно, что полуавтоматы на почте стоят, - думаю, месяца через два уберут их как нерентабельные... Не важно это все! Другое важно - с Лехой связаться, сказать ему, как я его люблю, и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого не будет ничего!
И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же - как это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.
Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.
Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха, где "отдохнул" Леха сейчас... Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот и пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон и домик, видимо, бывшая часовня, где размещалась сейчас спасательная станция...
Внутри ее были своды, тускло освещенные керосиновой лампой. За служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.
Я протянул руку.