К вечеру, миновав шлюз с поэтичным названием "Чайка", теплоход вышел из Белозерского канала в Шексну.
Дождь продолжал моросить, падали редкие серые хлопья снега, но я не уходил с верхней палубы и любовался широко разлившейся рекою, невысокими холмами с деревнями, буйными зарослями нежно-золотистого ивняка и цветущей черемухи... В сумерках открылся нам Горицкий монастырь. Навсегда уже отзвонили в нем колокола, - лишь белое здание по-прежнему высилось на холме,-я у меня почему-то возникло ощущение покоя, простора и света, и думалось о людях, некогда живших здесь, и еще об обманчивости этого самого ощущения покоя. Не было его, покоя, хотя так хотелось верить в вечную тишину, в вечный покой, глядя на растворяющиеся в сумерках очертания монастыря, на тихую широкую Шексну... Сложная, трудная, богатая событиями жизнь бурлила по берегам спокойных северных рек,- и разве не свидетельство тому судьба Пересвета и Владислава, двух братьев, связанных вечной дружбой, судьба каменщика, наконец?
Когда-нибудь, мечтал я, без всякой предварительной подготовки высадимся мы с Березкиным в каком-нибудь древнем захолустном местечке и поколдуем с хроноскопом на его погостах, в разваливающихся старинных церквах, и забытые люди яркой неповторимой судьбы непременно воскреснут, пройдут перед нами...
"НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ"
Глава первая,
в которой сообщаются детали, относящиеся к истории исследования Антарктиды, а также выясняется, что не только хроноскоп, но и хроноскописты имеют в глазах людей некоторую самостоятельную ценность
Весною, в конце марта, в Париже проходила Международная конференция специалистов по счетно-решающим устройствам, и Березкин получил приглашение участвовать в ее работе. Очевидно, из вежливости пригласили и меня. Заранее отлично представляя себе, что я ровным счетом ничего там не пойму, я все-таки увязался с Березкиным, потому что мне хотелось, воспользовавшись случаем, посмотреть Париж
- Хорошо, смотри,- сказал Березкин - Но старайся не попадаться на глаза кибернетикам
Итак, вылетев с Внуковского аэродрома на ТУ-104, мы через положенные три с половиной часа приземлились в Париже, в аэропорту Бурже, и нас разместили в отеле "Коммодор", что стоит в центре города на Османовском бульваре
Березкин тотчас исчез из номера, и потом мы вообще встречались только поздно вечером.
По-моему, я трудился в музеях не менее напряженно, чем Березкин на своей конференции, и позволял себе лишь одну небольшую роскошь: вставал по утрам чуть позже, чем он.
Утром и застал меня звонок из нашего посольства, мне сообщили, что некто Анри Вийон просит помочь ему встретиться со мною или с Березкиным.
Я заехал в посольство и прочитал письмо Анри Вийона, в котором он писал, что в его распоряжении находятся дневники русского полярного исследователя Александра Щербатова. Анри Вийон просил встречи с нами, чтобы рассказать о некоторых подробностях дела.
У меня плохая память на имена, и сам я, при всем желании, не смог бы назвать все фамилии даже тех русских полярных исследователей, которых упоминал в собственных книгах. Но-тут уже вступают в силу какие-то свои законы - я могу безошибочно сказать, встречал ли когда-нибудь названное мне имя.
Имени Александра Щербатова я не встречал ни разу.
- Вийон был одним из руководителей французской антарктической экспедиции, работавшей по программе Международного геофизического года,-сказал мне сотрудник посольства. - Не прояснит ли это вам что-нибудь?
Я лишь молча покачал головой: до первой советской антарктической экспедиции в Антарктиде побывал только один русский-Александр Степанович Кучин, гидрограф, участник экспедиции Амундсена на "Фраме".
- У Анри Вийона давние связи с нашими полярниками, - сказал сотрудник посольства. - Но почему он не захотел переслать дневники прямо в их адрес, я не знаю. Наверное, ему нужен хроноскоп.
Сотрудник посольства при мне позвонил Анри Вийону, и тот любезно согласился заехать за мною в отель.
Ровно в пять часов меня по телефону пригласили в вестибюль, и я увидел там невысокого человека с седыми висками, тонким смуглым, иссеченным густыми морщинами лицом. Для марта он был одет, пожалуй, слишком легко - в летний светлый макинтош.
- Рад вас видеть, мсье Вербинин, - сказал Анри Вийон, делая ударение на последнем слоге и резким движением протягивая мне небольшую крепкую руку.
Он смотрел на меня настороженно, испытующе и как будто даже не старался этого скрыть... Потом, словно преодолев последние сомнения, улыбнулся и предложил зайти в ресторан.
Мы заняли угловой столик в небольшом голубом зале ресторана "Коммодор", в котором почти никого не было, и мсье Вийон, заказав вина, спросил, знаю ли я что-нибудь о Щербатове. Очевидно, он предвидел мой ответ и, коротко кивнув, сказал, что я и не мог ничего знать о нем.
- Имя вашего соотечественника помнили только в нашей семье, - пояснил Анри Вийон и, предупреждая мой вопрос, добавил: - Он участвовал во французской антарктической экспедиции Мориса Вийона...
Я быстро вскинул глаза на своего собеседника.
- Да, - сказал он. - Это был мой дед. Официант разлил бургундское по бокалам, и мсье Вийон, сделав небольшой глоток, продолжал:
- Теперь вы понимаете, что дело, в которое я собираюсь посвятить вас, отчасти имеет семейный характер. Потому-то и настаивал я на личной встрече с русским специалистом.
- Слушаю вас.
- Ни Морис Вийон, ни Александр Щербатов не вернулись. Они погибли в Антарктиде в шестнадцатом году. Одна из партий нашей экспедиции случайно обнаружила зимовку, выстроенную моим дедом, и там мы нашли его дневники и дневники вашего соотечественника. Они знали, что погибнут, и оставили дневники вместе с геологической коллекцией, надеясь, что когда-нибудь их найдут. Это случилось не скоро, но все-таки случилось...
Анри Вийон умолк и молчал довольно долго, барабаня тонкими нервными пальцами по столу. Он смотрел мимо меня, в дальний угол зала. Я терпеливо ждал, когда он заговорит вновь, думая о своем: я думал, что мы с сотрудником посольства ошиблись-Анри Вийон все знает, и хроноскоп ему не нужен. Но для чего же тогда потребовался я, один из хроноскопистов?
- Дневники Мориса Вийона и Александра Щербатова - это документы, исполненные трагизма и величия, - тихо сказал Анри Вийон. - Руководитель экспедиции и его каюр сами повинны в своей гибели, если слово "повинны" уместно в данном случае. Они остались бы живы, если бы не задержались в открытом ими оазисе. Но они пошли на риск во имя науки и не вернулись... Не вернулись,-повторил Анри Вийон. - И к вам я обратился не потому, что вы обладатель чудесного хроноскопа, и не потому, что вы занимались историей полярных исследований... Парижские газеты перепечатывали выдержки из некоторых ваших отчетов, и я понял по ним, что главное для вас - люди, их судьбы. А хроноскоп или еще что-нибудь-не более чем средство... Я не ошибся?
- Вы не ошиблись.
Анри Вийон энергично кивнул.
- Значит, мое обращение к вам-это обращение человека к человеку, а не клиента к следователю-хроноскописту. Вас это не удивляет?
- Меня это радует,- совершенно искренне ответил я.- Не сомневаюсь, что мой друг Березкин тоже будет обрадован.
- В истории исследования Антарктиды имена Мориса Вийона и Александра Щербатова должны стоять рядом, - тихо сказал Анри Вийон. - Очень просто отдать предпочтение начальнику экспедиции перед каюром... Когда вы познакомитесь с записками Щербатова, вы поймете, что так же просто поднять на щит его, потому что в Антарктиде неожиданно подтвердилась удивительно смелая гипотеза вашего соотечественника... Но я ценю выше всего их человеческий подвиг и считаю, что мы обязаны равно воздать должное памяти обоих исследователей...
Поскольку уже выяснилось, что никаких разногласий по этому вопросу у нас не предвидится, мы отправились к Анри Вийону.
Неизменно упоминаемые при описании Парижа-и неизменные в Париже "сиреневые" сумерки уже медленно заливали город. Свернув с шумного Османовского бульвара, мы миновали просторную площадь Согласия и вышли к набережной Сены-почти безлюдной, если не считать рыбаков, терпеливо рассматривавших поплавки собственных удочек... Анри Вийон молчал, думая о чем-то своем... А сумерки становились все гуще, и теперь уже совсем слабо вырисовывался за мостом Альма вознесенный к низкому небу решетчатый силуэт Эйфелевой башни. Было прохладно, как бывает прохладно ранней весной по вечерам, и некрупные листья на каштанах вдоль набережной казались съежившимися от холода... Я смотрел на старые, темные от времени и копоти дома, на низкие мосты над Сеной, на Сену, такую же неширокую и мутную, как наша Москва-река, на тихие каштаны, уже протягивающие на ветвях незажженные зеленые свечи будущих цветов,-смотрел и думал, что, наверное, очень трудно надолго расставаться с родным городом, уезжать на другой край света, добровольно переселяться в мир, не имеющий ничего общего вот с этим, привычным, -в мир морозов, ветра и льда...
Трудно и - по странному свойству человеческой души - радостно. Никто ведь не принуждал полярников отправляться в полярные страны. И сам я до сих пор жалею, что так и не удалось мне в более молодые годы попасть в Антарктиду-не удалось, несмотря на мои неоднократные попытки устроиться в экспедицию... Что ж, своеобразным утешением будет теперь для меня самое необычное из наших хроноскопических занятий - подготовка публикации о Морисе Вийоне и Александре Щербатове. Самое необычное, но и самое простое, наверное.
Дома, у себя в кабинете, Анри Вийон достал из папки несколько старых фотографий и показал мне. На фотографиях были запечатлены люди в меховых одеждах, бородатые и усатые, и поэтому очень похожие друг на друга. На последнем снимке, сделанном перед началом санного похода, Морис Вийон стоял в группе товарищей, отбросив на спину капюшон меховой парки, а Щербатов, присев, поправлял ремни на вожаке упряжки-крупной, светлой масти, ездовой лайке... Я внимательно просмотрел и остальные фотографии Щербатова, но описать его внешность все равно затрудняюсь, потому что отросшие за зиму борода и усы скрадывали черты лица, а надвинутая на лоб меховая шапка делала его портрет еще менее выразительным.
Анри Вийон положил передо мною толстую тетрадь в добротном кожаном переплете. Я раскрыл ее наугад. Страницы были исписаны ровным мелким почерком, и в глаза сразу же бросилось иное, чем теперь, но такое же, как и в тетрадях Зальцмана, написание отдельных букв, бесконечные твердые знаки в конце слов...
- Вы еще успеете прочитать дневник, - сказал Анри Вийон. - Но чтобы понятнее стали вам причины гибели путешественников, а также значение их открытия, вам придется познакомиться с рукописной статьей Щербатова, сохранившейся у нас в семье. В статье излагается его гипотеза о прошлом Антарктиды, о которой я вам говорил...
- О прошлом? - переспросил я.
- Да, о прошлом, - сказал Анри Вийон. - И возьмите на память вот это, - он протянул мне обломок темной горной породы. - Это из их коллекции...
Глава вторая,
в которой излагаются совершенно неожиданные соображения о прошлом Антарктиды, а также выясняются взаимоотношения Мориса Вийона и Александра Щербатова
История, которая первоначально показалась мне самой простой за последнее время, обернулась для нас с Березкиным полной неожиданностью. Неожиданность эта - не в характере хроноскопии, но именно в самой истории.
Я нахожусь сейчас на берегу Белого моря, в Онеге, - нахожусь один, потому что Березкин не смог вырваться из Москвы. Одиннадцать часов вечера. В окна гостиницы бьют слепящие, мешающие писать солнечные лучи. А за окнами-тихий деревянный городок с зелеными, без наезженной колеи, улицами, с гнездами ласточек на окнах государственных учреждений, с ленивыми, спящими поперек деревянных тротуаров, собаками, с устойчивым запахом свежего сена, который ветерок доносит и сюда, в комнату...
Впрочем, теперь, хотя бы мысленно, нам предстоит ненадолго вернуться в Париж.