По-моему, я разглядел крону платана, когда мы подлетали к Халаи-Хумбу, и все-таки спешил на центральную площадь, чтобы проверить и себя и Рубакина. Я нежно думал и о прошлом, и о платане, словно был он для меня символом неизменной преемственности бытия...
Нет, с платаном ничего не случилось. Да и что могло случиться за столь короткий для него срок - за пять лет?... Я отнюдь не считаю платан современником палеолитического человека, но теперь подумал, что его лишь чудом не затоптали конные дружины гуров, боровшиеся в двенадцатом веке с афганской династией газневидов за власть над Бадахшаном. Если бы годичные кольца деревьев, как монастырские свитки, хранили летопись минувших событий, какую подробную - гордую и безжалостную - историю края рассказал бы платан!
Из окна ошханы, в которую мы зашли пообедать, я смотрел на потемневшую веранду магазина напротив, на затертый до блеска скамеечный многоугольник вокруг дерева, слушал густой шум платана, и, как почти всегда перед началом расследования, было мне и тревожно и грустно.
...У Халаи-Хумба Большой Памирский тракт покидает ущелье Пянджа и поднимается на Дарвазский хребет. Это если ехать от Хорога к Душанбе. Но мы двигались в противоположном направлении, и у Халаи-Хумба Пяндж впервые открылся нам с воздуха. А сейчас, перед взлетом, пока вертолетчики отдыхали в тени фюзеляжа, Пяндж неслышно подполз вплотную к нам и молча, стиснув зубы, покатился мимо... Был он внешне спокоен. Не потому, что медлителен, нет. Он стремителен и там, за горами, где, скрывая какие-то свершения свои, под псевдонимом "Аму-Дарья", пробивается сквозь пустыни, чтобы раствориться, исчезнуть в Аральском море... Он величаво спокоен потому, что глубок и могуч и может позволить себе недозволенное, а глубина скрадывает, скрывает его бурный и недобрый нрав.
Я ощутил движение Пянджа, темп его жизни и характер его, когда вертолет понесся над ним вверх по течению.
Одинаковые горы возвышались и справа и слева от нас; одинаковые ущелья рассекали их; одинаковые кишлаки и одинаковые заросли урюка отлетали назад, как в небытие. Справа был Афганистан с рваными лоскутами полей, с зыбкими оврингами на недоступно крутых склонах, а слева - иной, с иным укладом жизни Бадахшан с пробитой по самому берегу Пянджа широкой дорогой. Пяндж казался мне живым воплощением времени, - все покоряющего и покорного самому себе времени, - его реальным потоком, бессильно бившимся в неодолимо противоречивых, в неодолимо властных берегах-тисках. Нет, время-пяндж здесь не было всемогуще и ничего оно не могло скрыть - ни подводных течений, ни каменистых порогов, ни прошлого и настоящего с их сложными взаимосвязями, с их негромкой, но явной перекличкой. И не время-пяндж направляло свой ход - оно подчинялось неизбежному, оно бежало туда, куда и положено ему, - из прошлого в будущее, и все несло с собой.
А мы, нарушая законы истории, летели из будущего в прошлое, к началу, к истоку времени, почему-то называвшемуся здесь Пянджем, и там, у истока, нас ждала встреча с подвигом: там люди хрупким плечом своим сдвинули в сторону безжалостный поток времени, заставили его посторониться и создали островок вечности с вечными его вневременными тайнами, сквозными проблемами...
Только удастся ли разгадать их?..
Мы не остановились ни в Хороге ни в Сучане. Вертолет точно вышел на лагерь археологов, завис над расчищенной специально для нас площадкой и опустился на нее.
В прошлые годы работа наша обычно складывалась так, что и Березкин и я уже привыкли к неторопливой хроноскопии. Здесь, в Сучане, мы, к сожалению, не имели права долго задерживаться, - я уже говорил, что нас ждут в Ферганской котловине, - и могли позволить себе провести у археологов не более двух-трех дней.
Археологи, гостеприимные и радушные, как почти все экспедиционные работники, предложили нам пообедать и лечь поспать в большой, с подвернутыми краями (чтобы продувало) палатке, но мы предпочли сразу же пойти в пещеру, к раскопу.
- Познакомьтесь с нашим магом, - сказал Рубакин, представляя тощего, с козлиной бородкой человека, неожиданно возникшего перед нами. 'Антрополог-чародей. Все знает, все понимает. Специально привезли его сюда из Душанбе. Среди друзей - а мы тут все друзья - чародей для краткости именуется "Три вэ", "Три-ва". По паспорту он, если не ошибаюсь, Вениамин Вениаминович Вениаминов. Своего сына он тоже назвал Вениамином. Как видите, чувство юмора у них в семье передается по наследству.
"Трива", очевидно, привык к такого рода шуткам и, не обращая внимания на Рубакина, пригласил нас следовать за ним.
- Хорошо, что вы не улеглись отдыхать, - сказал он. - Посмотрите сначала находки, а потом уж никто вас до утра беспокоить не будет. Не знаю, как кому, а мне самые правильные мысли по ночам приходят.
- На полюсе бы вам работать: полгода на Северном, полгода - на Южном, сказал кто-то сзади, но Трива, не оглянувшись, уже шагал по тропе к пещере.
Вход в пещеру был широк, хорошо заметен, и я даже немножко удивился, что достопримечательности ее не стали известны значительно раньше.
- Обыкновенная история, - сказал Рубакин. - Местные жители - а сучанцы не исключение - относятся к пещерам настороженно, внешне она ничем не привлекала их внимание. А наш брат, ученый, еще бог весть когда осмотрит все интересное, что сохранилось на Земле...
- Лирика - потом, - прервал его Трива. - Прошу сначала выслушать меня, а затем уж высказывать свои суждения.
Последние слова относились к нам, и мы охотно приняли программу Тривы.
- Перед вами - явные неандертальцы, - сказал Трива, наконец-то пропуская нас в пещеру. - Там они, в дальнем углу.
"Явные неандертальцы", достаточно хорошо освещенные, чтобы не подсвечивать фонарями, лежали рядом, очень близко друг к другу. Я почему-то предполагал, что ноги их будут согнуты в коленях и подтянуты к животу, и сначала обратил внимание на эту, несущественную для хроноскопии подробность: ноги неандертальцев, если можно так выразиться, были "разбросаны".
Трива заметил, что именно заинтересовало меня.
- Неандертальцы, судя по всему, еще не знали погребальных обрядов, сказал он. - Вероятно, они просто зарывали трупы или бросали их и уходили. Вам, наверное, вспомнились какие-нибудь фотографии или же макеты из исторических музеев. Все они иллюстрируют более поздние события. А теперь, все-таки, слушайте.
- Слушаем, - сказал Березкин, заподозривший, что я могу вновь отвлечь гида. Но гид отвлекся сам.
- Рубакин, конечно, изложил вам свою альтруистическую версию - дружба, забота о человеке и все такое прочее. Я не философ, я эмпирик, и верю только в эмпирическое знание. Иначе - в точное знание, хотя антропологам далековато до математиков.
- Далековато, - величественно кивнул Березкин, пренебрегший скромностью.
- Итак, факты и только факты. Сейчас вы убедитесь, что я прав, называя этих людей явными неандертальцами, - в руках Тривы появилось что-то вроде указки, больше, впрочем, похожее на длинный ивовый прут. - Обратите внимание на выступающие надглазничные валики, на невысокий свод черепа...
Мы обратили внимание на эти подробности, но ни Березкин, ни я не располагали, как говорится, сравнительным материалом, и потому не могли иметь своего суждения.
- Некоторая, правда, незначительная, искривленность бедренных, лучевых, локтевых костей также свидетельствует, что перед нами неандертальцы...
- Ясно, - сказал Березкин. - Все настолько убедительно, что больше не требуется никаких доказательств. Вы действительно маг и чародей. Но поведайте нам что-нибудь о повреждениях.
- А не запустить ли сразу хроноскоп? Вас же не характер увечий интересует, а происхождение их...
- Все нас интересует, - сказал Березкин. - Не скупитесь на подробности.
- На подробности, - машинально повторил Трива. - Для самого себя - моим коллегам это кажется вульгарным - я называю одного из неандертальцев "Альтруистом", а второго просто "Калекой". Прошу не возражать против моей терминологии - як ней привык, хотя и не верю, что Альтруист действительно был таковым.
Убедившись, что мы не собираемся возражать, Трива продолжал:
- Альтруист, собственно, мало интересен. Он погиб молодым, и я не обнаружил у него никаких прижизненных повреждений костей. Ну, а как его убили, вам, конечно, рассказывали. Можете сами осмотреть череп.
Мы опустились на колени у раскопа. Да, на черепе Альтруиста ясно виднелись проломы и разбегающиеся от них трещины.
- Такой же, правда, одиночный, пролом есть и на черепе Калеки, - сказал Трива. - Но пролом - не самое интересное. Обратите внимание на зубы Калеки: они сточены не только сверху, они еще стерты изнутри и как бы вывернуты наружу... Выглядел Калека весьма свирепо.
- Рубакин говорил нам, что Калека потерял руку задолго до смерти...
- Так оно и есть. И кроме того, он сильно хромал: кости правой ноги срослись после перелома очень неровно.
- Веселая картинка, - вздохнул Березкин. - А что вы думаете о его загадочной судьбе?
- Ничего не думаю. Я уже говорил вам, что гадания не по моей части, Триву, видимо, рассердила наша забывчивость, но Березкин уже размышлял о своем, о хроноскопии, и не обратил внимания на его тон.
- Если вы не возражаете, - сказал Березкин, обращаясь сразу ко всем, - то мы с Вербининым немного побродим по окрестностям. Целый день в вертолете просидели, и сразу - в пещеру...
- Бродите, - согласился Рубакин. - Здесь не заблудитесь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой, после некоторых общих рассуждений, мы проводим стремительную хроноскопию и делаем попытку объяснить загадочную судьбу Калеки.
До прилета к археологам я почему-то полагал, что сучанская пещера расположена в труднодоступном районе Рушанского хребта, вдали от селений. Теперь, убедившись, что это не так, я думал о ее приближенности к сегодняшней жизни, о том, что она принадлежит и современности.
Мы отошли совсем недалеко от пещеры, и с обрыва открылся нам Сучан. Высота скрадывала расстояние, и казалось, что он совсем рядом, хотя пешком нам пришлось бы добираться до него часа два. Кишлак стоял на конусе выноса какого-то притока Гунта, и все дома его словно наклонились к реке, медленно, но верно сползая в нее... Солнце уже завернуло за противоположную вершину, и резкая синяя тень надвое разделила Сучан. В той его части, что попала в тень, прямоугольные, обмазанные глиной дома горнобадахшанцев сдвинулись, будто надо им было на ночь встать потеснее, а на освещенной половине розовыми бликами играли похожие на перевернутые блюдца окна на плоских крышах, там просторней шумели сады и улицы были шире... На самом берегу Гунта с его подвесным, с провисшими проволочными перилами мостом, одиноко стояло непонятное двухэтажное строение, и было ощущение, что кишлак упирается в него и потому не сползает в Гунт.
- Высокогорный Памир заселялся, конечно, снизу, с равнины, - сказал Березкин, таким образом подытоживая какие-то свои раздумья.
- Несомненно, - ответил я. - Люди поднимались по берегам и заселяли речные долины. И боролись за них с новыми пришельцами. Обособленность горцев привела к тому, что горные таджики по некоторым племенным особенностям подразделяются на язгулемцев, ванчцев, или рушанцев, как здесь, на Гунте, в долинах Рушанского хребта...