Дежурный орёт: «На развод всех!»
Бригадиры рапортуют о больных.
— Никаких больных, все на работу! — орет начальник лагеря.
И по два здоровых берут под руки больного и после шмона /обыска/ — не взял ли кто сухарей, заготовленных для побега, отправляются на работу, волоча и больных.
Идут все сначала в ногу, а потом вперемежку — кто как попало. Впереди вожатые, по бокам 2 или 3 охранника, а сзади остальные с собакой.
Приходим на лесоповал. После расстановки часовых, начинается работа. Визжат электропилы. Несутся то с одной, то с другой стороны крики «Бойся!»
За этими криками, оглушая окрестности сначала сильным шумом, а потом ударом подобным выстрелу из тяжелого орудия, падают высокие стройные и могучие сосны и кедры, сметая своими длинными верхушками все на своем лету, нередко и зазевавшихся или неосторожных рабочих.
Многих тайга искалечила, подорвала, а многих забрала и в недра своей земли. Многие кончили свой жизненный путь в ее дебрях, далеко от своих родных и родных Краев, избавившись на веки от всех житейских невзгод и тоски по свободе, семье, Године, о прошлых днях, своей несчастной загубленной доле.
На упавшую сосну набрасываются сучкорубы, стучат и заливаются острые топоры, вонзаясь в тело неподвижного великана, оголяя его от пышных веток и сучков, делая его чистым и гладким, напоминающим гигантскую свечу темно-коричневого цвета.
После сучкорубов вступают в действие трелевщики. Трелевка дело не легкое. Лошади и быки надрываются наравне с людьми, перетягивая громадные деревья к складочным местам.
В лагере 12 быков для трелевки. Это были не быки, а красношерстные гиганты. Я такой крупной скотины, кажется, еще не видывал. Перед ними люди кажутся детишками. Вначале страшно было подходить к ним, но они так кротки и послушны, как ягнята. По их глазам видно, что они далеки от всяких злых действий. Смотрю с грустью на этих красавцев великанов, а сердце сжимается от боли. Бедные животные — и их постигла такая же участь, как и нас. И их оторвали от вольных стад и привезли сюда на погибель, прежде выкачав из них их здоровье. Да так и бывало. Через 2–3 месяца они, подорванные тяжестью работ, шли на мясо.
Попадало нам в котел и конское мясо /от искалеченных лошадей/, но я не мог есть такого мяса. Я знал, что это мясо моих несчастных четвероногих товарищей, деливших со мной наравне все тяжести лагерной жизни «прекрасного» сталинского режима.
Из них так же безжалостно выжимали и выбивали последние их силы и они покорно и безропотно отдавали их и гибли в непосильном труде. А лагерному начальству все мало и мало и оно все больше и больше кричит: «давай, давай»! — выполняй план!
Да, это настоящий ад в коммунистической «счастливой» стране, называемой СССР — Россия.
Если бы были черти, то они многому бы позавидовали и пришлось бы им поучиться у палачей знаменитой «свободной страны».
Целый день работали мы без отдыха, чтобы раньше вернуться в лагерь и поэтому в четыре часа и тридцать минут работу прекратили.
Строимся. Часовые снимаются с постов и — шагом марш, прямым путем, тайгой по буеракам, кустарниковыми зарослями, через столетние лежачие великаны сосны, буранами сломанные.
Конвоиры, молодые и отдохнувшие, легко вспрыгивали и перепрыгивали через них, а несчастные заключенные, за целый день выбившиеся из сил, а особенно ослабевшие и старики, не в силах уже поднять ног, чтобы взобраться и прыгнуть, ложатся животом или садятся на ствол громадины и, перебрасывая ноги, вертясь волчком, вскакивают и бегом догоняют колонну и маршируют далее, спотыкаясь от усталости о кочки и заложники тайги.
Но Боже упаси отстать — подгонит тебя — в лучшем случае — приклад, а то и пуля.
Запыхавшиеся и усталые подходим к лагерным воротам и выстраиваемся. Начальник конвоя вызывает вахтеров. Тщательно — рядами — делается ощупывание потом пересчет. Ворота раскрываются и бригады, подобно овцам, спешат всяк в свой барак к своему ложу, чтобы хотя на миг полежать и отдохнуть. Быстро сбрасывается лишняя одежда и начинается выглядывание, не идет ли дежурный звать на ужин. Едва показался вдалеке дежурный и махнул рукой, как вся братия летит строиться и ускоренным шагом шагает в столовую.
Занимают столы, как положено, Раздатчик, как и утром, раздает по 200 гр. хлеба, баланду и кашу, если ее не привозили на работу. Все быстро съедается и бригада оставляет место для других, но но все слушаются и околачиваются у окна выдачи пищи в надежде получить добавку — чашку баланды, оставшейся после раздачи.
С нетерпением ожидается «проверка*', после которой усталые, особенно пожилые, спешат забраться на «топчаны» /двух ярусные/ и устроиться поудобнее, чтобы как можно лучше уснуть и отдохнуть от дневного труда и набраться сил на завтрашний день.
Кроватные принадлежности очень бедны: матрац с трухой или опилками, и наволочка с немного соломы. Низковато под головой. И вот слышишь: сынок, или паря! подай пожалуйста бревнишко. — Какое, отец, вот это хочешь — оно помягче и с седловинкой, как раз для головы.
Относительно «мягкости» все хохочут. Хохочет и сам старик. — «Давай уж, раз оно мягче. Ну вот, теперь засну, как барин»…
Через горы, от Сталинска, километров за сто находится «Долина смерти». Туда никто не проникал, кроме смелых охотников в погоне за зверем, уходившим в те просторы, а зверя там было много.
Но и они часто платили за это своей жизнью, — почему она и названа была «Долиной смерти». Главной причиной тому была вода. Напившийся воды из реки в той долине заболевал и никакие медицинские средства не могли его спасти.
В этой местности среди гор, покрытых лесами, геологи нашли большие залежи медной руды. Правительство решило взять из недр это богатство и открыло там рудник. Вольные не захотели туда ехать, ибо слава об этой долине разошлась слитком далеко и смельчаков не находилось, чтобы попытаться там счастья и хорошо заработать.
Тогда власти решили этот вопрос легко и просто: погнали туда заключенных и открыли там лагерь на две тысячи человек. Заключенные начали работать, доставая из недр «Долины смерти» большое количество медной руды. Но закон этой долины суров и немилосерден: руды своей она легко и даром не давала, а отбирала жизнь лагерников. Люди в лагере вымирали, а советская власть еще упорнее гнала туда «врагов народа», как она называла всех заключенных.
Власть с жертвами не считалась и решила доказать, что она не признает и не боится законов природы и решила «плетью перебить обух». Так посылаются туда тысячи, а возвращаются оттуда 2–3 на тысячу и то больных, никуда не годных.
Да, «Долина смерти», взамен руды, принимает в свою утробу тысячи невольников, а советская власть этого не боится, ибо источники невольников слишком велики и богаты — миллионы! — и на пути к тому никто но стоит, чтобы помешать ей, в этом варварском деле.
Идем мы с работы от реки Тош:. День кончается и усталое солнышко близится к закату. Усталые ноги едва поспевают передвигаться, чтобы не отстать от ведущего конвоира и не получить приклад от боковых или задних конвоиров, следящих за каждым движением заключенных, как кошка за движением мыши.
Дорога лежит по мочаристой почве, мягко угибающейся под тяжестью наших ног, как бы стараясь уменьшить боль, причиняемую нашим ногам. По сторонам болотистые места, покрытые зеленой пышной травой, из которой при нашем прохождении, вспархивают испуганные птицы.
Но что это? Издалека, как будто бы, слышны песни, и то в этом захолустном в Сибирском крае, где но видно ни одной избушки и где люди почти но поют?
Что то родное слышится в этой песне. Какими судьбами эти песни сюда долетели? Вслушиваюсь лучше: «Чом не йдете визволяти нас з тяжкой неволи»! — Да это, никак, наши родные кубанцы да еще и черноморцы. Они, наверное, одни могут встречать, сживаться и выпровожать свое горе с песнями, не унывая, — «Нехай наши вороги плачуть, а ми будемо спивати», говорят они. И вот, из-за, впереди заслоняющих зеленых березок открывается 2-е и 1-е Абашево.
Впереди ужо упомянутого у Зыряновки, крутого подъема, на котором раскинулись богатые широкие сибирские нескончаемые степи, а в самом подъеме, подобно шурам /птица делающая свои гнезда в стонах скал и обрывов/ врылись казаки и зажили в землянках, как это было во время войны 1914–1917 гг на западном фронте. Хвала и слава вам, дорогие мои станичники, неунывающие и в пасти красного дракона, который каждую минуту может проглотить любого из вас.
Горжусь я ваши, дорогие мои соратники, но унывайте, крепитесь и пойте на зло вашему и нашему палачу и его приспешникам, пока сердце горячо бьется в казачьей груди, пока кровь еще струится в ваших жилах, не опускайте голову — всякому горю бывает какой нибудь конец.
Проходим Абашево 2-е и 1-е, в свои Зыряновские лагерные хоромы а на душе отрадно, что там еще не замерли аккорды родных песен, а с тем и какая то горечь, боль, что такая горькая участь постигла этот богатый душой, непобедимый наш казачий народ.
Красивое название для коммунистов не правда ли? Ото же хваленный коммунистами город, что ого сделали комсомольцы, как они в печати об этом кричат. Но кто же, фактически, строил этот город?
По рассказам заключенных, работавших там тогда, следует такое пояснение: «чтобы втереть очки всем, в том числе и иностранцам, советские властелины однажды привезли очень много людей, совершенно незнакомых со стройками.
Дали им мастерки, молотки и пр. инструменты. Поставили на стенах, где работали вчера заключенные, и команда: «начинай», и мастерки и молотки, как будто заработали в руках комсомольцев, а кинооператор крутил, снимая фильм, как комсомольцы строят «Комсомольск». Съемка кончилась.
Комсомольцы слезли и уехали, а лагерников пригнали на свои места, чтобы продолжать работу. Так строился Комсомольск.
Да простят мне женщины, выросшие в СССР, за время владычества диктатора Сталина, за мои наблюдения и отзывы о них, Я не хочу быть критиком. Я слишком далек от этой мысли, но хочу показать то, что многие но замечают тех результатов тяжелой участи женщины, уравненной с мужчиной во всем, и особенно в тяжелом труде.
В г. Прокопьевске впервые мне пришлось поближе видеть вольных советских людей. Там были переселенцы или, вернее, загнанные и бежавшие со всех концов России, а в особенности с Кубани и Дона, казачки и казаки. С первого взгляда мне бросилось в глаза то, что женщины, выросшие под соввластью, во многом по внешнему виду отличаются от женщин дореволюционного времени и внешнего мира. Черты ее грубое, фигура полнее, конечности — руки и ноги развиты сильнее. Грации не видно. Женственность ее очень пострадала, она отупела, огрубела и стала мужеподобной во всех отношениях, нежели женщины свободного мира.
Сталин постарался выковать новый тип советской женщины, которая должна всюду заменять мужчину. Мужчины почти такие же, как и везде, но все же имеют особый отпечаток на их лицах, выдающий их, что они сыны СССР, да еще и вездесущая их худоба, в сравнении с мужчинами свободного мира.
Идет колонна белых рабов через Прокопьевск, с яркими, белой материи, кусками пришитыми к нашим спинам, рукавам, штанам и шапкам, на которых красуется огромный номер заключенного.
О, как неприятно это носить на себе. Это отделяет нас по внешнему виду от всего свободного мира. Кажется номер кричит: «Вот идет заключенный — страшный враг людей, берегитесь»! Мне казалось, что все нас ненавидят и презирают с этими большими белыми четырехугольникам — латками и огромными номерами и его строгими конвоирами, шествующими окружив нас и держащих на изготовку заряженное оружие, как на охоте на зверя.
В стороне идут три женщины и обращаются к конвоиру — «Дайте нам по мужу». Конвой молчит. «Изверги, вы забрали всех мужей, верните нам наших мужей»! Дальше идущая девочка лет десяти, подходит поближе к нашей проходящей колонне и во весь голос кричит, как бы подавая команду: «В шуршу! Что им подчиняетесь, что их боитесь»?! О, бедная, ты наша маленькая «Жана ДАрк», ты еще не знаешь, на сколько велико зло на этой земле, как ее опутал сетями проклятый коммунизм, и, послушав твою команду, мы не освободимся от этого ига, этого рабства, а напрасно преждевременно погибнем.
Наша маленькая, милая «Жана ДАрк» проводила своим печальным взором удаляющуюся колонну, повернулась и тихонько побрела в другом направлении.
В лагере «Красная горка» в нашей рабочей группе, состоявшей из 850 человек и работавшей на «шахтстрое» ко мне особенно благоволил 9-й бригады лагерник, казак В. В. Донского — Дудинов,