И вот так началась наша жизнь, новых лагерников в знаменитых, незабываемых сталинских учреждениях — спецлагерях.
Урки с охранниками, как шакалы не могут оторваться от палаток, стараясь поживиться чем либо отобранным у уже ограбленного люда, устраивая «шмоны» (обыски) даже своевольно, чему начальство потворствовало. Частые построения и проверки не давали возможности отдохнуть и собраться с мыслями и ясно представить свое трагическое положение.
Невольно пришлось вспомнить птиц, лишенных свободы и животных, загнанных в железные клетки, тоскующих по свободе. Да, мы были в гораздо худшем положении. С нам;: были беспощадны и грубы, морили нас полу-голодом и, спустя два дня, погнали нас на работу.
Бесчеловечной и непосильной работой выжимали из нас последние соки. Вдали стоит сосновый лес темной угрожающей стеной, словно хочет двинуться вперед и покрыть нас своей массой. Душа рвется к этому лесу, как будто бы в нем твое спасение, твоя воля.
Слышны глухие раскаты взрывов, как в былое время разрывы снарядов и гранат. Невольно хочется верить, что это боевой клич, что кто-то идет с боем освобождать несчастных узников из сталинского «рая». Но, увы, все чаяния и надежды напрасны… С другой стороны (с юга) лощина шириной в полтора-два километра, отделяет нас от горы, у подножья которой протянулась железная дорога на Осиники. Из-за другого склона горы выползает темная полоса поезда.
Пыхтя и, как будто выбиваясь из сил в гору, паровоз оглушает окрестность трехтонным ревом гудка. О, как же надоели эти гудки, как терзают они расшатанные нервы, надоев нам еще в далеком пути.
Сил не хватает переносить их ужасного дикого рева. С ненавистью смотрим в ту сторону, посылая нелестные пожелания. Какая то буря негодования и злобы бурлит в груди против гудков поезда, как будто они были виною того, что нас в таких же вагонах при — везли сюда, отобрав все: свободу, право человека, честь, твое «Я», унизив тебя до положения ниже животных, лишив всего и дав возможность мучиться, страдать, быть может до твоей смерти, которая поспешила протянуть свою костлявую руку к своим исхудавшим телом и душой жертвам.
А исхудалость, начиная от лагеря Шпиталь, все больше и больше усиливалась. Пищей нас не баловали. Утром давали суп такой, что, если посмотришь в консервную банку, которая случайно была найдена в сорном хламе счастливчиками, то видно дно и в каком оно состоянии: чистое или уже пораженное ржавчиной.
Полагалось пол литра, но сколько не получали на обед такая же порция с кашей-размазней, которой, конечно, никогда полагаемых 200 граммов не получали. Ужин — такой же суп, как и утром. Хлеба полагалось 600 гр. но получали на много и на много меньше. О сахаре вообще и разговоров не было. Для котла получали свиные туши, которые получались из Америки, но на кухню поступало очень мало. Заведующая кухней — «мать казачества», как ее называли с иронией наши молодые казачки и офицеры, молодая развратная женщина (приблизительно 28 лет) русская коммунистка, была не матерью а злющей мачехой. Большая часть свиных туш шла на сторону: начальству и продавалась ею или менялась на водку или самогон и с ее поклонниками пропивалась, а желудки несчастных лагерников все ближе и ближе подтягивались к спине.
Еще с утра сообщили, что сегодня посетит лагерь генерал, который сделает смотр лагерников. К 11 часам все обитатели лагеря были построены по обеим сторонам главной линейки. Издалека от ворот показалась группа лагерного начальства, торжественно шла по главной линейке. Среди них шла невзрачная фигура советчика в брюках с красными генеральскими лампасами и с такой же красной подкладкой на шинели. Меня, как военного и новичка, заинтересовало шествие а особенно тип с красной подкладкой и лампасами.
Подходят. Всматриваюсь и не верю своим глазам. Вокруг слышу шепот: «генерал, генерал». Золотые генеральские погоны сияют на солнышке. Смотрю на фигуру и о ужас!.. и это генерал? — это карикатура, пародия генерала. Генеральская форма сидит на нем как на корове седло и видно, что она была не для него сшита.
Невольно напрашивается вопрос: «Не из наших ли генералов этот тип содрал форму и сам в нес влез подобно вороне, которая оделась в павлиньи перья, выправка совсем не военная. Да и вообще у него нет выправки. Физиономия отталкивающая. Идет расхлябано подобно подпаску свинопаса, предыдущему по грязи, шлепая ногами за свиньями и в этом находит для себя полное удовольствие.
Да, на плечах у него царские золотые погоны, а давно ли эти золотые погоны для коммунистов были наибольшим злом? Давно ли эти «товарищи генералы» вырезали кожу на плечах «погоны» у несчастных офицеров, взятых красными в плен и в плечи вбивали гвозди по числу звездочек?
Давно ли они были палачами золотопогонников? А теперь сами напялили на себя эти же погоны, разукрасили себя ими же, проклятыми им погонами? Чем же они отличаются от африканских дикарей, которые украшают себя костями, головами и одеждой убитых ими жертв? Позор, где же здесь логика и здравый смысл?
Одно можно сказать, что русские коммунисты — белые дикари, но только не Африки а цивилизованной Европы.
Кончилась первая фильтровка. Нас, казачьих офицеров, выделили и под усиленным конвоем 7-го августа походным порядком погнали в гор. Прокопьевск. Путь был недалек (10–12 километров), но для нас он был довольно большим и тяжел: м. Многие из гас так ослабели, что не могли успевать за впереди идущими конвоирами а потому и отставали. Но конвоиры нашли способ как подогнать отстающих. Приклады и площадная брань сделали свое дело и отстающие напрягая последние свои силы и в свою очередь по адресу красных владык и их опричников посылали свои проклятия и старались не отставать.
С небольшими приключениями приближались к городу Прокопьевску.
Вошли в город. Постовая глухо отдается под нестройными шагами колонны «врагов народа», как нас всегда называли красные палачи.
Усталые, изнуренные голодом, плетемся, едва передвигая ноги, по улице, которая была вымощена диким булыжником. Женщины казачки Кубани и Дона встречали и провожали нас печальными взорами и незаметно вытирали слезы со своих глаз. Иду и боюсь взглянуть в лица с устремленными на нас глазами. В душе моей разыгрывалась сильная драма. Беспомощность моя унижения и оскорбленное чувство не давали мне смелости взглянуть в лица этих, тоже несчастных, высланных сюда из своих родных краев.
Боюсь даже встретиться с ликующим взглядом, какой либо коммунистки, к счастью не оказавшейся в числе присутствующих. Топот со стороны привлекает мое внимание. С трудом поднимаю голову и взгляд мой, взгляд страдальца, встретился с глазами, по всему видно, казачки, заглянувшей на миг в глубь моей души.
Крик боли вырвался из уст ее и она повалилась в объятья своей подруги. Луша, казачки заболела о братьях казаках обессиленных, измученных и шагающих на красную московскую Голгофу. Обильно льются слезы казачек, с сильной болью бьются их сердца, но «слезами горю не поможешь», а мы шаг за шагом оставляем родные лица наших казачек и центр города.
Да, мы в Прокопьевске, в городе, который останется в моей памяти на всю жизнь. Город шахт и лагерей. В нем и в его окрестностях я насчитал до 20-ти лагерей (отделений), и из них в некоторых находилось до 2000 и больше заключенных.
В городе для нас моста не оказалось и мы гонимые опричниками, едва передвигая ноги, поплелись за 3–4 км. от города на Тырганские уклоны, где уже для нас подготовлен «баз» с высоким забором и вышками для часовых.
Это было лагерное отделение № 825-е, лагеря № 7. Приходилось удивляться «богатству» СССР лагерями и лагерными отделениями, переполненными до отказа заключенными, собираемыми усердной рукой красных коммунистических московских палачей, изо всех уголков бывшей Российской Империи, сателлитов а особенно из Восточной Германии и военнопленных. Бедные, бедные, сколько такой почти, непосильной работы пришлось сделать им и теперь делать?
Даже приходится Европе и всему миру сделать укор, как они не понимают этого, и еще говорят, что агрикультура в слабом положении, что покупают хлеб (зерно) в Австралии и Канаде, а как же не покупать, если земли не хватает (1/6 земного шара). Это только глупая царская Россия разбрасывалась и продавала зерно за границу, говорят, промышленности другие отстают.
Да, хорошо вам там за границей, да еще и гнилой, как ее окрестили советские вожаки, рассуждать, а попробуйте вы в любой стране 20 000 000 — 30 000 000 загнать в лагеря, а в 1945 г. говорят, что эта цифра доходила и до 50 000 000 человек, разве это малая работа, разве этого мало, разве это легко? — но попробуйте сами и увидите воочию чего все это стоит. Да возьмите во внимание еще и то, что сколько миллионов душ пришлось расстрелять и уморить голодом, разве это малая и легкая работа? А какую армию шпионов и агитаторов пришлось подготовить и послать по всему свету и с какими громадными капиталами для саботажа и подкупов, разве это малые достижения, а мир слепой не видит и вполне не ценит нашу пролетарскую коммунистическую работу.
Так вот и мы пришли на новое, конечно, временное «местожительство». Внутри никаких построек, кроме кучи старых палаток а вокруг, как уже сказал выше высокий забор с 8-мю вышками для часовых, широких ворот и проходной.
Делать нечего, надо устраиваться. Работа закипела и в течении 2–3 часов на месте пустыря вырос полотняный лагерь с двух-ярусными нарами из жердей которые нам подвозились.
Матрасы и подушки нам заменяла высокая трава, которая в изобилии росла на нашем пустыре. Мы зажили «со всеми удобствами» на «новых квартирах». Вечером старший нашей палатки войск, стар. Кал…. заявил, что если мы услышим какой шум или выстрелы, то никто не должен выходить из палатки. Я поинтересовался, что бы это значило? Он, по секрету, мне сказал, что этой ночью выведут на расстрел есаула Бондаренка, известного храбреца, наводившего ужас на титовские и советские полки своим дивизионом, которым он командовал в Казачьем Корпусе ген. Фон Панвица в Хорватии.
Кровожадные красные палачи уже начали забирать свои жертвы и пожирать их, благодаря проклятой иудинской услуге англичан.
Ночи уже были довольно прохладные а потому спать было холодно. Те у кого были шинели все же могли уснуть, а многие, желая представиться главкому Александеру во френчах или гимнастерках, шинели не взяли, а теперь почувствовав холодное дыхание сибирской ночи, выбивали трели зубами, сворачивались в клубочек, мучились без сна. Некоторые ложились рядом с тем у кого была шинель и прикрывался полой шинели. Так и я с братьями Калюжными укрывались моей шинелью и были счастливы. Могли уснуть спокойно, согревая друг друга теплотой своего тела, а с верху и боков прикрывала нас шинель. Под головы клали сапоги вместо подушек а главным образом, чтобы во время сна не стянули их урки или блатные, которые зорко следили за всеми нашими вещами и при первом удобном случае забирали все и относили стражникам а уже днем надежным посыльным относилось в город и променивалось на самогон.
Бывшие подсоветские офицеры оказались умнее и практичней нас старых эмигрантов. Они забрали с собою все свое имущество: одежду, белье, одеяла и др., а потому не страдали от холода, как беспечные старые офицеры, и при первом удобном случае подсоветские смогли за свои вещи, оставшиеся после «шмоков» (обысков) выменять продукты питания и утолить мучительный голод.
Наступила осень а потому на подсобных хозяйствах началась уборка урожаев. Нас 50 счастливцев назначили на уборку брюквы на ближайшем к лагерю подсобном хозяйстве, но главное и большое подсобное хозяйство находилось значительно дальше.
Началась уборка картофеля. Набирают группу в 150 человек и под усиленным конвоем и походным порядком ведут по, доселе не известным нам, дорогам. С жадностью вдыхаем чистый воздух полей.
Глаз нельзя оторвать от осенней красоты природы, которая готовится к зимней спячке. Правее и левее дороги раскинулись свободные поля, разукрашенные желтеющей травой, из под которой местами выглядывает еще зеленая трава, а там в дали виднеются запоздалые осенние полевые цветочки, растут себе на свободе. Никто их не караулит, не тиранит, как наши тела и души ненавистные энкаведисты. Эх, почему мы не цветочки, почему у нас отобрали свободу?
Почему в сказках все возможно так легко и просто. Превратится в какую либо птичку или мотылька, вспорхнуть и улететь подальше от этого суетного и ужасного житейского мира в свободные поля или в густые непроходимее дикие леса. А вот и кустарники начинаются, как предстража далекого леса. Они издалека подходят к дороге все ближе и ближе. Легкий ветерок шаловливо играется с цветочками. Они машут нам и зовут на свободу в непроходимый лес.
В лес к птицам и зверям подальше от звероподобных двуногих животных, имеющих образ человека, но хуже зверей.
Со мной рядом идет войск, старш. Кал….с одной стороны а с другой стороны идет войск, старш. Ник… Головко. Послушайте, неужели Вам слаже умирать постепенно в этих ужасных условиях лагерной жизни? Я же предпочитаю умереть, хотя бы и от голода в лесу, но на свободе. Если желаете, то давайте убежим в лес а там видно будет? Бог не без милости, казак не без счастья, оба согласились. Решено было бежать с бивуака в лес.
После двухдневного марша, кусты перед нами расступились и мы вышли на довольно большое поле, которое было засажено картофелем но еще с высокими стеблями. В нижнем конце поля в 30-ти метрах от леса стоял курень на 150–200 человек, покрытый соломой. Внутри (по средине) куреня был сделан ров 30 сант. глубины и 11/2 метр, ширины. Земля выбрасывалась на обе стороны. Образовавшаяся по сторонам возвышенность была покрыта соломой, на которой не один год спали заключенные.
Квартира не так плоха в сравнении с тырганскими а главное удобна для нашего побега, а пока что нужно хорошо накушаться картофеля. Вооружились мы лопатами и под наблюдением агронома с усердием начали копать картофель.
Огромный котел наполнили водой и картофелем и повесили на рассошки, разложили под котлом огонь и за очень короткое время картофель был готов. Кошевар заявил нам, что картофель готов и можно его получать. Заключенные построились в длинную очередь для получения дорогих клубней картофеля. Через несколько минут томительного ожидания мы получили по 2–3 клубня картофеля.
Усаживаемся вблизи котла, с большой жадностью съедаем полученный картофель, чтобы утолить нечеловеческий голод. Многие надеялись получить еще добавочные клубни картофеля. Напрасны были ожидания. Добавки нам не дали.
О, как страшен голод. Люди забывают о себе и о том, что с ними делается. Наблюдаю с какой жадностью поедается картофель. Многие так увлеклись едой, что забыли о своих носах, из которых выползает противная и непрошеная «зинзю» которая выползает и качается под носом, как часовой маятник. Заключенный на это не обращают внимания и с жадностью поедает картофель.
В трудовых лагерях этой болезнью страдали многие а в особенности военнопленные немцы. После съеденного картофеля я решил сделать ближайшую разведку. В 30 шагах от куреня начинается лес а в самом начале, как я сказал, в глубокой тени деревьев журчит маленький источник и ручеек, который своей холодной и питьевой водой охлаждал наши худые утробы и лица. За этим ручейком начинается довольно густая чаща леса. О, как она меня сильно тянула в свои недра. Возвращаюсь к своим приятелям и делюсь с ними своими мыслями и тем, что мне дала разведка. Советую им с побегом поспешить и воспользоваться слабой бдительностью конвоиров. Мои соучастники, что я заметил, с побегом особенно не спешили и моя и моя мечта о побеге пропала, С разбитой душой и щемящим сердцем через пару дней мы возвращаемся назад на Тырганские Уклоны и о побеге больше вопроса но подымали т. к. названных соучастников стал бояться, как колаборантов СССР.
С Тырганских Уклонов нас перевел в «Березовую Рощу в Прокопьовск. Дизентерия, как я уже упоминал о ней, еще с вагонов очень свирепствовала а теперь несмотря на зимнее время стала сильнее свирепствовать и каждые сутки умирало от 10–30 человек.
Результатом к этому послужило для многих: перемена климата, полуголодное существование, нечистая и вонючая вода, которая для питья подавалась нам из рудника, который находился на Тырганских Уклонах. В уборных стояли непрерывные очереди в 30–50 человек, корчившихся от болей в желудках. За порядком и чистотой в уборных следили вольнонаемные «кацапы-неотесанные», полуоборванные, деревенские парни, которые возомнили себя начальством. К ним обращались с просьбой, особенно подсоветские «начальничек», гражданин начальник пустите, не могу больше терпеть. А «начальничек» гордо ходит гусаком с поднятой головой «потерпишь, потерпишь».
Но это злостное «потерпишь» не выдерживало критики и несчастный больной при всем желании не мог терпеть и от уборной спешил к ручью. Уборные стали терять свое назначение а потому все свободное пространство лагерного отделения а ночью и линейки покрывались слизисто-красноватыми испражнениями больных.
Смерть не замедлила воспользоваться случаем, когда ей на пути не стояли препятствия т. е. ни доктора, ни медикаменты, как это додается в цивилизованном мире. Она свободно разгуливала с острой косой и скашивала стариков и молодых, как в палатках, так и на местах испражнений, откуда несчастные больше не возвращались. Смертность, как я уже сказал, доходила до 20–30 человек в сутки. Хоронили сначала по одиночке а потом ужё десятками.
Больные умирали а на их место присылались все новые и новые здоровые, которые спешно копали «котлованы» для постройки землянок-бараков в Тырганском лагерном отделении. С постройкой землянок спешили потому, что наступала сибирская морозная зима и заключенных, легко одетых, нужно было поместить в теплых землянках, чтобы сохранить их как бесплатную рабочую силу.