— У нас немного времени, — Варидас колеблется, а подошедшая и выглядывающая из-за его плеча Стурма смотрит на меня с испугом и… жалостью. И мне становится страшно. — Нидра, пожалуйста…
…и моё сознание взрывается от сонма видений.
* * *
Я стою перед зеркалом.
Я — или не я?
Тёмные волосы обрамляют худое осунувшееся лицо, на мне какой-то застиранный халат невнятного бирюзового оттенка. За спиной слегка щербатая по краям, некогда белая в прошлом кафельная плитка. Зеркало мутное, заляпанное отпечатками жирных грязных пальцев. Я опираюсь на раковину, из крана унылой струйкой течёт вода.
Голова немного кружится, и низ живота тянет, неприятно, но ещё вполне терпимо. Перевожу взгляд на локоть с полуотклеившимся пластырем на сгибе. Брали кровь из вены? Я в больнице? Я больна?
Опускаю взгляд — и вижу, как недвусмысленно топорщится на животе флисовый халат.
* * *
Я смотрю на спящего мальчика в детской кроватке. Тёмный пушок на голове. Ребенок подтянул ноги к животу и смешно приоткрыл рот. Ямочки на пухлых щеках.
— Как решила его назвать? — говорит стоящий в этой же комнате мужчина с коротким ёжиком волос на голове и прямоугольными очками без оправы.
— Тельман.
— Странное имя какое-то, в школе дразнить не будут? — но на этом вопросы заканчиваются, Слава поворачивается и отходит. Ребёнок ему решительно неинтересен, а мне неинтересен он сам. Хотя — кольцо на пальце красноречиво намекает на то, что всё в моей жизни идёт не в ту сторону. Или — почти всё.
Я смотрю и смотрю на малыша, и сердце разрывается. Почти физическое ощущение — половина или даже жалкая четверть этого самого сердца остаётся у меня, а всё остальное — там, в нём. Хочется прижать его к себе, чтобы не чувствовать эту мучительную и опасную, неизбежную разделенность. И страх. За себя. За него. За себя — жалкую четверть страха. За него — целую бездну крошечных тревожек и внушительных болючих тревог. _К_н_и_г_о_е_д_._н_е_т_
* * *
Врачи разводят руками и говорят слова, которые не желают укладываться в моей голове. Аудиологическое обследование, регистрация коротколатентных слуховых вызванных потенциалов, нейросенсорная тугоухость…
— Не переживай, — говорит Славка, щёлкает зажигалкой, а проходящая по коридору медсестра грозит ему кулаком. — Купим всё, что нужно, аппараты — шмапоратты, в конце-концов, руки-ноги на месте. Протезы конечностей стоят дороже, а тут — вполне приемлемо по деньгам. Года через четыре можно и в Израиль съездить или в Штаты.
Славке трудно поверить, что в мире есть что-то, чего нельзя купить, а деньги у него всегда водились немалые — такой уж у человека особый талант, деньги его любят. Мне не нравится в нём многое, просто потому, что я совершенно ничего к нему не чувствую, кроме несколько тяготившей меня же саму благодарности, но легкого отношения к жизни и полное отсутствие скупердяйства у него не отнять.
— Ты не понимаешь, — сбивчиво говорю я. — Они ничего не могут у него найти, никаких проблем, они…
* * *
Тель играет с деревянными палочками. Складывает треугольники и пытается сложить квадрат. Квадрат не выходит, но он не сдаётся, двигает по гладкой пластмассовой поверхности столика палочки, роняет их, наклоняется, поднимает…
Я сижу за компьютером, печатаю очередную главу. Глаза устали, но пальцы ещё попадают на клавиши. В это трудно поверить, но ребёнок, не достигший двух лет, практически мне не мешает. Он сосредоточенно сопит над палочками, а я сохраняю новый кусок главы — мало ли, в этом деле всегда лучше перестраховаться, чем пускать дело на самотёк, — поднимаюсь, потягиваюсь и подхожу к нему. Зарываюсь носом в шёлковые волосики.
Он пахнет молоком. И какими-то травами. И чем-то ещё, таким, что хочется обнять его и стоять так долго-долго. Но долгое бездействию Телю не нравится, и он нетерпеливо мотает головой. Осторожно, чтобы он не заметил, пододвигаю одну палочку к уже почти сложенному треугольнику — получается кособокий, но четырёхугольник.
Тель улыбается, оборачивается и ищет моё лицо глазами — говорить он до сих пор не говорит, что неудивительно, но хочет поделиться успехом, он всегда так делает.
* * *
Я выныриваю из воспоминаний, как утопающий — из толщи тяжёлой солёной и холодной воды. Меня трясёт — от увиденного, от понимания того, что произошло. И того, что произойдёт.
Воспоминания — мои собственные, а ещё — магов, побывавших в щедро оставленной после развода Славкой нам с Телем шикарной квартире, а ещё — размышления магов о моём возвращении — это слишком много для того, кто хотел бы дышать полной грудью.
Тельман более меня не удерживает, и я подхожу к Варидасу, испытывая огромное желание вцепиться ему в ворот и трясти, а лучше — порвать на лоскуты.
— С кем мой ребёнок? С кем сейчас мой ребёнок?! Отвечай! — я почти привычным жестом схватила острый камень, полоснула себя по бледной расцарапанной ладони.
Боль физическая по-прежнему не ощущалась. Ладонь неохотно наполнилась кровью, и эту кровь я размазала по лицу застывшего передо мной Варидаса. Маг прижимает ладони к лицу.
— Я не заслужил такого подарка, демиург…
— Это не подарок, я тебе их заново выцарапаю, как ты мог его оставить!
— С ним всё в порядке. Он спит, — вмешивается Стурма. — Всё в порядке, демиург… Но вам действительно пора возвращаться.
Нидра безучастно подбрасывает мне новые картинки — плачущий Тель, заходящийся в истерике. Но и он же — играющий с этой самой светловолосой женщиной с дурацким именем. Мирно спящий в кроватке…
Варидас медленно отнимает от лица руки — и я вижу, как сползает, тает багровая запёкшаяся корка на его лице. Вижу его глаза — карие, будто чайная заварка. У Славки были такие же… Они вообще очень похожи и неудивительно — я же сама его придумала.
Его и всех остальных.
Поворачиваюсь к Тельману, про себя в глубине души удивляясь тому, что он не ушёл, не выплёскивает на меня своё раздражение, свою обиду — за ложь, за обманутые надежды, за всё вообще…
— Я хотела сказать тебе сама, — беспомощно говорю я. Злость и страх — неконтролируемые, смешанные с усиливающимся тиканием включившегося внутреннего таймера обратного отсчёта — точно иглы, проткнувшие насквозь сердце и лёгкие. — Я хотела сама тебе всё рассказать, объяснить, но… У меня есть ребёнок, Тельман. Ему всего два года, и он там, в моём мире, совершенно один. У него никого нет, кроме меня. И я…
Тельман молчит, и я ничего не могу прочитать на его лице. Не уверена, что он вообще слышит, понимает мои слова
— Я не сказала тебе всей правды сразу, но как я могла сказать, мы так долго притирались с тобой друг к другу… Я не знала, что миры иногда оживают, что я это умею, конечно же, я не знала, наверное, так оно и должно быть — иначе эта магия не происходит. И далеко не всё, что происходило в твоей жизни, в Криафаре вообще, придумывала я — этот мир стал очень самостоятельным. Я не знала, что Лавия жива, и про кровь служителей у тебя — не знала, и ещё о многом, многом другом — тоже! Если бы ты знал, как я хочу переписать все те моменты, которые делали твою жизнь невыносимой, но это уже не в моих силах. Я должна вернуться в свой мир, Тельман. К сыну. Потому что… Потому что тут даже выбора быть не может, но если бы ты только знал, чего мне это стоит…
Я ждала от него чего угодно. Обиды, злости, презрения, обвинений: в том, что врала, выдавала себя за другую, в том, что оказалась не той, что сотворила мир таким враждебным, опасным и неудобным для жизни в нём, в том, что уготовила для него и многих других такую неправильную, ненужную им судьбу.
Но Тельман молчал. Его пушистые ресницы чуть подрагивали, а серые глаза смотрели на меня пытливо и требовательно. И он не уходил. А потом осторожно обхватил меня руками и прижал к себе. Я спрятала лицо у него на груди. Меня трясло. А таймер внутри тикал всё громче и громче.
— Значит… — он словно не мог подобрать слов, и это как раз понятно, на его месте я бы тоже, наверное, не знала, что сказать и как поступить. — Значит… Я для тебя — ненастоящий?
Я улыбнулась сквозь слезы его вопросу, такому наивному, и одновременно — такому болезненно-точному.
— Нет, конечно же, нет, — я обхватила его руками — самого всамделишного, насколько только это возможно. Плечи и лопатки, коротенькие волоски на шее, волосы, слипшиеся от уже засохшей крови на затылке. — Ты самый настоящий. Другого такого и быть не может. Настоящий и только мой, я… Я говорила, что сама тебя придумала, но это не совсем так. Это совсем не так. Я как будто тебя вспомнила, понимаешь? Словно это там, в той жизни, я была лишена памяти о тебе, но она прорывалась наружу моими книгами. Я пыталась жить нормальной жизнью, я даже замуж выходила, тебе, наверное, дико это слышать… — да, ему это было, дико, я чувствовала сковавшее его напряжение, но не могла остановиться. — Я пыталась жить, как все, но одновременно — я мучительно пыталась вспомнить тебя. Если бы я могла остаться…
— А ты не можешь.
Он не спрашивал, не возмущался, не возражал, не обвинял, но от этого не становилось легче.
— Я хочу этого больше всего на свете. Но мой сын… Ему только два года, Тельман, и у него больше нет никого, кроме меня. Я не могу остаться.
Тельман молчал. Не задавал вопросов, а я смотрела на золотистую жилку на его виске и абсурдно думала о том, что мой Вират, никогда не остававшийся в одиночестве, всегда находившийся под чьи-то присмотром, вероятно, сам не знал, что иногда его кровь светится плавленым золотом каменных драконов.