Вечерней стране и вернется обратно вместе с Машей, совсем
повзрослевшей
В м е с т о э п и л о г а, который как будто
рассказывает совсем о другом
________________________________________________________________
Вместо пролога
(объясняющего в старых книгах то, что следует читать между
строк)
Дипломант Всесоюзного фестиваля самодеятельного творчества хор пенсионеров при ЖЭУ № 33 исполнял песню Серафима Туликова "Родина". Запевала обычно Грымзина из девятнадцатой квартиры по Малому Кривоколенному, и баянист Шляпников, он же и художественный руководитель на полставки после того, как проводили в последний путь заслуженного работника культуры Семена Шмулевича, привычно качнул ей головой. "Ро-о-о-ди-на-а-а!.." - вдруг звонким почти юношеским дискантом мелодично вывела Грымзина, и у инструктора областного Дома народного творчества Валентина Петровича Шалимова слегка вытянулась физиономия, припухшая еще со вчерашнего вечера. Расправились тяжелые складки, и звук, пробившись сквозь треск и гул, образовал спасительный ручеек, мгновенно расчистивший болевую зону. Голова у Шалимова перестала шуметь, и он вспомнил то, что позабыл еще со вчерашнего вечера: зайти к дворничихе Венере Галимзяновой и забрать у нее стиральный порошок "Лотос", который та достала для жены в обмен на трехрублевые колготки. "У Шляпникова вроде бы еще портвейн "Кавказ" остался или мне показалось?.." - подумал Шалимов. Он закрыл на мгновение глаза, любимая песня один к одному звучала точно так же, как в исполнении хора мальчиков при Московской консерватории.
Он открыл глаза и увидел три ряда пенсионеров - лысые черепа, обтянутые бледно-желтой кожей, крашеные космы, морщинистые печальные лица. И пели, как подобает пенсионерам, правда, чуть высоковато, но что делать, стар да млад, одна душа, как говорится... Валентин Петрович закрыл глаза, и снова зазвучал хор мальчиков с чистыми, звенящими, трогающими за душу голосами, "Как это интересно получается?! - подумал он. - С открытыми глазами - одно, с закрытыми - другое?.. Явление природы, феномен!.. А может, я и есть феномен?! А?!"
Шалимов вздрогнул от такого вопроса и даже оглянулся. Но за спиной никто не сидел. "Нет, а что, а вдруг я тоже - феномен?!" Шалимов тихо ругнулся на радостях от такого собственного открытия и почувствовал, что голова совсем свеженькая и даже мерзнет с затылка. И вообще, он чувствовал себя сейчас гораздо лучше, чем вчера и даже чем пять минут назад. "Искусство, оно все же облагораживает!.." "Мои родные кра-а-а-я!.." затянул Шалимов, вспомнив и речушку Ласьву, и свое босоногое детство, и деревушку Сопени на взгорке... Шалимов расчувствовался и сам не заметил, как уже запел во весь голос, не в лад, невпопад, Шляпников махнул хору, чтобы все замолчали, и минуты две хор слушал одного Валентина Петровича Шалимова, с хрипотцой выпевавшего дорогие сердцу слова. Спохватившись, Шалимов наступил на горло собственной песне и сердито махнул Шляпникову рукой, чтобы продолжали дальше. Хор покатил дальше, и Грымзина снова пробила ручеек в сопревшем от конфуза сознании Шалимова. Он облегченно вздохнул. "Вот тихушники!.. - не без злости проговорил в душе Шалимов. Обязательно надо своего же ответственного работника подлягнуть! Я тихо себе подпеваю, можно сказать проникаюсь их проблемами, ан нет, надобно тебя выставить в неподобающем виде. Как дурака какого! Вот, мол, пришел и поет себе! Да хоть и пою?! А ты сделай вид, что не замечаешь! Уважь, как говорится!.." - Шалимов еще хотел что-то сказать, но забыл, увидев, что и вправду Крюкова нет. "И ведь не докажешь, что нет, - вздохнул он. - Как уж вывернется!.. В особое положение себя поставил, от критики отгородился! Тренер по плаванию! В сауне, небось, сидит с девицами полуголыми! Доложу, конечно, Правлению, толку-то что только?! Им, Великим Магам, любые выходки сходят с рук! Управы на них нет!.."
Шалимов еще долго так шипел, пока не почувствовал, что ручеек куда-то сгинул, и в голове снова осел треск и гул. "Ну, вот, доигрался, доворчался!" - подумал Шалимов и решил больше никогда не думать о Магах плохо. "Слово даю! В последний раз! Прошу поверить!.." - умоляюще проговорил он, замер и вдруг снова услышал журчание ручейка. "Пронесло!" как порыв освежающего ветра мелькнуло в сознании. Шалимов даже повеселел и снова вспомнил про "Кавказ", который ему явно не примерещился. "Только бы не забыть про стиральный порошок!.." "Родные кра-а-а-я-я-я!.." - пропел он негромко. Бодрость духа снова возвращалась к нему.
Вечерняя спевка подходила к концу. Шалимов был удовлетворен состоянием дел в хоре, заверил пенсионеров, что будет готовить документы на представление хору звания "народного".
- Вы достойны этого! - ободряюще сказал он. - Думаю, Правление нас поддержит!.. Репертуар хороший, чувствуется художественная рука товарища Шляпникова!.. Вы будете первый народный хор среди всех ЖЭУ города. Это обязывает!..
Пенсионеры разошлись по домам воодушевленные. А Шалимов остался, чтобы высказать еще частные замечания баянисту Шляпникову, тем более что их поджидал слесарь Баратынский, истосковавшийся по простому человеческому общению. Вообще-то он тоже ходил в хор, но именно от этой спевки Шляпников его освободил, так как Баратынский слуха не имел, а глотку драть любил. Зато у него и Шляпникова всегда оказывались совместные интересы другого рода, не совпадавшие с интересами тех, кто слух имел. Шел май, пекло нещадно, хотя в точности никто не мог сказать: май шел или июнь. Это был тот редкий случай, когда время, в общем-то даже и не шло, а, честно говоря, стояло на месте, а если и шло, то совсем в другую сторону. В какую, никто тоже не знал, да и узнать было негде. Работы хватало под завязку, планы составлялись огромные, графики делались один напряженней другого, потому что все теперь двигалось вперед семимильными темпами. Так что, никто и не интересовался, идет время или нет.
Шалимов же чувствовал напряжение на себе. И Шляпников с Баратынским чувствовали. И были счастливы небывалым чувством причастности. Вот вкратце такая обрисовывалась обстановка того времени. Или этого, потому что неважно, не о нем речь, ибо в пространстве многое сходится, даже две параллельные прямые. Во всяком случае, пока Шалимов, Шляпников и Баратынский оживленно обсуждали частные вопросы, Азарий Федорович Крюков действительно сидел с полуголыми девицами в сауне. Точнее, девицы были вообще голые, но в простынях. И не простые девицы, а пловчихи, и сидели они в родной сауне бассейна "Буревестник". Крюков же устал за день и не вслушивался в разговор Шалимова, Шляпникова и Баратынского. Тренировал Крюков второй состав молодежной женской сборной университета, тренировал уже восьмой год, и спортсменки своего "папашку", как звали его за глаза, не стеснялись.
Глава 1
О девочке Маше, Алике, Ларике и начале необычного путешествия,
а также непонятно почему, но и о Флоре Галимзяновой
Солнце еще не всходило, но слабый свет уже лился сверху невидимым дождем, асфальт загадочно блестел, кусты жимолости волнительно вздрагивали, и так одуряюще пахло жасмином, что непременно должно было что-то случиться.
Маша не шла, а летела по двору, точнее ее кто-то легонько подталкивал в спину. Это было смешно и удивительно одновременно. Смешно, потому что толстушка Маша издали напоминала тумбочку, и видеть, как летит тумбочка, было смешно, но и удивительно, ибо мало кто видел, как летают вообще тумбочки. Вот и летела похожая на тумбочку Маша, а ее белые летние туфельки стучали так громко, что мгновенно проснулась дворничиха Венера Галимзянова, жившая через дорогу, в доме напротив, и очень удивилась тому, как рано начал работу слесарь Баратынский: ходики показывали только три часа утра, а Баратынский грозился нагрянуть в восемь, что само по себе было уже невероятным, но, чтобы начать менять трубы в три утра, такого даже при Сталине не видели. Не успела дворничиха Венера помянуть имя Сталина, как Машенька завернула за дом и остановилась как вкопанная.
Так бывает, когда идешь себе преспокойненько, думая о самом обычном, ну, к примеру, из чего крылья бабочек сделаны (из пыльцы, что ли?), как вдруг, подняв голову, видишь на первом этаже панельного дома живую тигриную голову. Голова преспокойненько себе дремлет на солнышке, а увидев тебя, лениво, но вежливо скажет: "Ну, что ты, девочка, глазеешь?.. Тигра, что ли, не видела?!"
Тигры, конечно, спали еще в зоопарке, но у въезда во двор стояла настоящая серебряная карета, запряженная тройкой белоснежных лошадей. Неизвестно, откуда вдруг появился возничий, мальчик с копной светлых кудрей и большими голубыми глазами. Он застенчиво улыбался и никак не мог принять нужную позу. Дело в том, что возничий был соткан из тысячи мельчайших рыжих пылинок, роящихся облаком у кареты, и это живое бурлящее облако то превращалось в мальчика, то растекалось в стороны и снова заполняло контуры мальчишеского тела, причем это растекание мучило и возничего, он боялся как бы Машенька не испугалась его странного вида, который то и дело менялся: вытягивался нос, съезжало лицо, закручивались руки.
Не мальчик, а рыжее облако с носом, большим ртом и глазами. Возница то и дело приводил себя в порядок, стараясь держаться при этом в полный рост. Он успел распахнуть дверцу кареты, мученически улыбнуться и пригласил Машу войти, протянув ей руки. И едва Маша коснулась его невесомой легкой руки, как в тот же миг сильный электрический ток пронзил ее; она чуть не потеряла сознание от внезапного удара, но уже через секунду почувствовала себя свободной от всякого притяжения, в том числе и земного. Она впорхнула в карету, и тысячи запахов вскружили ей голову. Возничий заглянул в карету и, смутившись, представился:
- Меня зовут Ларик, я взял на себя смелость представиться сам, надеюсь, что Вы на меня не разгневаетесь за такую вольность, просто я давно мечтал об этой встрече и сейчас мои мысли смешались!..
Он держался за ажурную из серебряных паутин дверцу и смотрел так грустно, будто все еще извинялся за свое глупое и бесформенное состояние, однако и Маша теперь плавала в карете, как облако, постреливая рыжими пылинками, и могла сколько угодно вытягивать шею или вообще превратиться в одну длиннющую руку и сорвать у Грымзиной из девятнадцатой квартиры красную головку мальвы, что Маша тотчас и сделала.
Послышался топот ног по тротуару, Ларик оглянулся и растерянно посмотрел на Машу. Выглянула и Маша, увидев около кареты Алика Лаврова, с которым училась в 7 "б" и в которого была тайно влюблена, хотя Лавров всем сердечным мукам предпочитал химию, а если и обращал свое драгоценное внимание, то, конечно, не на Машу-тумбочку Петухову, у кого нос уточкой и вообще ничего выразительного в лице: так, одна болезненная мечтательность. Вот разве что глаза светлые-пресветлые, и Петухов-отец однажды заметил, что они у нее в темноте светятся и можно даже лампу на столе не включать.
Петухов-отец после работы почти всегда сидел за письменным столом, писал диссертацию, которая ему была не нужна, а нужна маме-Петуховой. Вообще ужасно, когда все под одной фамилией, все Петуховы!.. Отец то и дело напоминает маме, что надо продолжать род Петуховых, а значит, заводить сына Петухова. Но это их заботы. Однажды Маша на цыпочках зашла к отцу в кабинет, думая, что он работает, а он просто сидел в темноте за столом.
- Папа, ты что делаешь?.. - испуганно спросила Маша.
- Диссертацию пишу, - ответил из темноты отец.
Диссертация и жизнь Петуховых-старших пока к делу не относятся, важно лишь, что Алик, несмотря на любимую химию, всегда косил взглядом в сторону Флоры Галимзяновой, младшей дочери дворничихи Венеры Галимзяновой, ибо Флора имела много преимуществ перед Машей. Во-первых, была стройной брюнеткой, которую в трамвае принимали за дамочку, и ухажеры всех мастей роем вились вокруг Флорки. Во-вторых, у нее было кукольное личико, что в представлении Алика означало высшую степень красоты. В-третьих, одевалась Флора лучше всех в школе - и каракулевая шубка, и сапоги, и золотые сережки, и духи "Нина Ричи", которых даже у Беллочки не было (Белла Ефимовна, математичка, их классная). "А одеваться в наше время - это все равно что университет кончить"*, - любила повторять мама-Петухова. В-четвертых, Флора дружила с Птицыной, которая была страшнее атомной войны, и, конечно же, на ее фоне она выглядела сногсшибательно. А это уже выказывает ее ум, комментировал Петухов-отец, встревая в обсуждения жены и дочери, после чего его снова выгоняли писать диссертацию.
_______________
* Из афоризмов Петухова-отца (здесь и далее прим. автора).
- Ни трамваи, ни автобусы не ходят, - пробухтел Алик, сам не понимая, зачем он приперся сюда в три часа утра, но замолчал, ибо увидел такое, отчего на него напал столбняк: Маша из тумбочки превратилась в русалку с хвостом, ибо ножки ее, едва она взмывала с сиденья, превращались в золотисто-красный хвост.
- Извините, - вдруг покраснев, деликатно проговорил Ларик. - Но разве Вы должны были прийти сюда в столь ранний час?..
- А я откуда знаю?! - поеживаясь от утреннего холодка и не отрываясь от Маши, зевнул Алик. - Сказали: одевайся и беги! Я и побежал!..
- Давай, возьмем его! - неожиданно сказала Маша, и Ларик, помедлив, вздохнул, открыл дверцу и подал руку.
От прикосновения Алик вспыхнул странным светом, мелькнули искры, что-то затрещало, но через мгновение и он превратился в пушистое облако из рыжих пылинок и тотчас влетел в карету.
- Он чуть не сгорел! - побелев всем своим облаком, прошептал Ларик.
Лошади нетерпеливо забили копытами, послышалось ржанье, потом удалой посвист, карета рванулась, и Маша с Аликом от резкого толчка закувыркались на подушках.
- К морю! - воскликнула Маша, хотя еще секунду назад она никуда не собиралась.
Опомнившись, Маша выглянула в окно и чуть не задохнулась от увиденного: лошади неслись по воздуху.
Глава 2
В ней впервые рассказывается о Вечерней стране, которой нет на
географических картах, о встрече с бабушкой и о том, что
Азриэль фон Креукс жив
О, кто не летал в серебряной карете, запряженной тройкой белоснежных лошадей, тот не знает, какое это потрясающее удовольствие! Тебя так и наполняет воздухом, раздувает, разносит во все стороны, но ты не разлетаешься по частям, ты только вытягиваешься, сколько угодно твоей душе, и вновь собираешься в комок или просто полощешься на ветру, как знамя. А внизу мелькают ромбики, квадратики и прямоугольники пшеничных полей, словно божьи коровки, разбросаны домишки, как цветные лоскутки, дразнят глаза клеверные, ромашковые и васильковые луга.
Маша и думать позабыла об Алике, смеялась, хлопала в ладоши, кричала, как сумасшедшая, кувыркаясь на подушках кареты.
Алик оторопело смотрел на Машу, не понимая, что с ней произошло: из тумбочки она вдруг стала стройной и длинноногой, ее утиный носик выпрямился, заострился, чуть удлинились скулы, а глаза стали такими большими и глубокими, что он долго не мог оторвать восхищенного взгляда. Его же лицо, наоборот, сделалось таким скучным, невыразительным и пресным, хотя не изменилась ни одна черточка, что Маша, взглянув на него, даже закашлялась, ибо, глядя на Алика, только и хотелось кашлять. "Какого черта он потащился за нами, только настроение будет портить", - подумала она, и Алик, прочитав эти мысли, совсем скис, как молоко на подоконнике в жаркий день.