— Единственный, у кого ты могла это видеть, был Наш Эдуард, а ему вообще не делали обрезания! — насмешливо фыркнула Черная Тетя.
— Закрой рот! — крикнула Рыжая Тетя. — Ему таки да делали! Его родители знали, что мы встретимся, еще когда он был младенцем. Они это сделали для меня. В мою честь!
Она опять покидает комнату в слезах, с выпрямленной, ломкой спиной, с трясущимися плечами, обиженной походкой, и Бабушка кладет конец спорам о «галстучке», заявляя с обычной своей практичностью: «Всегда лучше, чтобы осталось побольше, чем чтобы потом не хватило».
И вот уже мне предлагаются на выбор руки — две, или три, или десять, или пять, — и пряди ласковых волос Матери, и шалфейный запах Черной Тети, и голубизна платья и взгляда Рыжей Тети, которая уже вырвала, и поела, и снова вырвала, и успокоилась, и вернулась, и вот она тоже трогает, и улыбается, и вытирает слезы, и произносит вместе с ними: «Красавец!», и «Наш мальчик!», и «Он еще будет разбивать сердца!».
В КОНЦЕ КОНЦОВ
В конце концов я все-таки пошел и сказал Аврааму, что Бабушка просит его прийти и убрать камень из нашего двора.
Авраам был вне себя от радости: «Уже иду, Рафаэль, уже иду, только сполосну лицо и только переоденусь!»
Я думал, что он зайдет для этого в свой маленький дом и я смогу улучить минутку, когда дверь будет открыта, чтобы заглянуть вовнутрь. Но Авраам снял пару чистых брюк хаки, что висели на ветках харува, и сильно встряхнул их, разглаживая, а голову сполоснул прямо из крана во дворе.
Вода вычернила его волосы, смыв с них беловатый грим каменной пыли. Лицо его, изможденное от печали, потрескавшееся и потемневшее от солнца, вдруг ожило и засветилось. Он повесил ведро с инструментами на плечо, и мы двинулись в путь. Я шел медленно-медленно, сдерживая свои рвущиеся колени, чтобы приспособиться к шагам его волочащихся ног.
Бабушка встретила его холодно, как будто делала одолжение, хотя это она нуждалась в нем, а не он в ней. Она провела Авраама через квартиру на заднюю веранду — он шел, жадно рыща глазами по комнатам, — спустилась с ним во двор и показала камень. Авраам посмотрел, потом легко, словно проверяя, постучал по нему своей матракой, и улыбнулся довольной улыбкой.
— Здоров, как бык, — сказал он. — Послушай, послушай, Рафаэль, как он звенит — совсем как колокол. Мы сможем сделать из него что-то красивое.
— Вытащи его, забери к себе, а там делай с ним, что захочешь, — сказала Бабушка. — Мне главное, чтобы его духу здесь не было.
— Пойди ко мне во двор, — сказал Авраам, — разбери мою «люльку», сложи доски и джут на тачку и привези все сюда, да, Рафаэль? И захвати там несколько гвоздей и канистру с водой, а заодно привези мою доску, чтобы сидеть, и подушку тоже привези.
Он вбил шесты по обе стороны камня, прибил гвоздями поперечины и натянул на них джутовое полотнище. Канистру с водой он поставил в тени веранды, чтобы она запотела и охладилась, а сам уселся на свою доску, подложив под себя подушку, и принялся за работу.
— Что ты там стучишь, Авраам? — сказал Бабушка. — Выковыряй его этим своим ломиком, и все. Он нам здесь не нужен, этот камень. Вытащи его совсем, как зуб со рта.
Но дядя Авраам стучал себе, не обращая внимания на ее слова, а поскольку она продолжала ворчать, он поднялся, натянул джутовое полотнище по обе стороны навеса, чтобы мы с ним и с камнем были укрыты от глаз Большой Женщины и могли без помех продолжать нашу работу — работу мужчин.
Авраам стучал и поливал, стучал и поливал, и слаженные звуки его матраки и шукии, не знавшие ни композитора, ни нот, ни дирижерской палочки, казались мне волшебными и влекущими. Но прошло несколько часов, и в них стало слышаться нетерпение и даже раздражение, потому что Рыжая Тетя все не появлялась. Так мы работали под маленьким джутовым навесом, пока не село солнце, и тогда Авраам собрал инструменты обратно в ведро, выполз наружу, расправил кости и попросил меня приготовить ему чашку чая.
Он растянулся под Маминой Санта-Розой и закурил одну из своих плоских и вонючих сигарет «Эль-Аль» — тех, что горят с одного конца и намокают от слюны с другого и сами по себе гаснут, когда огонь и слюна встречаются друг с другом.
Все это время Рыжая Тетя сидела, закрывшись, у себя в комнате, а Мать, и Бабушка, и Черная Тетя шепотом обсуждали, «пригласить его внутрь поужинать» или «вынести ему что-нибудь во двор». Но тем временем его сигарета уже погасла, голова медленно-медленно откинулась назад, глаза закрылись, и он уснул. Мы с Черной Тетей укрыли его простыней и положили на нее сверху джутовое полотнище, чтобы защитить от ночной росы, и я еще долго смотрел из окна, как он лежит там, постепенно исчезая в темноте.
На следующий день удары начались сразу же с восходом и снова казались моему слуху волшебными и влекущими, и в полдень, вернувшись из школы, я поскорее присоединился к нему под тенью навеса. Так продолжалось семь дней, а потом мы с Авраамом выползли из-под полотнища и позвали Большую Женщину глянуть на приготовленный для нее сюрприз.
Авраам рывком сдернул с шестов джутовое покрытие, протянул свою огромную ладонь и показал женщинам то, что я уже знал: камень превратился в спину, плечи, бедра и затылок обнаженного каменного мужчины, лицо которого, грудь, руки и ноги скрывались в земле, а голова, могучие лопатки, поясница и ягодицы выступали наружу.
Мать сказала в изумлении: «Это великолепно, Авраам».
Черная Тетя прыгнула и уселась верхом на спине каменного человека, размахивая длинными руками, шлепая его по твердой заднице и хохоча.
Бабушка крикнула: «Я же тебе сказала «совсем», Авраам! Убери этот камень совсем! Мне не нужен этот труп у меня во дворе!» И, хлопнув дверью, скрылась в доме.
Миновали еще четыре дня постукиваний, и дядя Авраам снова появился из-под своего джутового покрытия и снова позвал Большую Женщину прийти посмотреть.
Глыба, которая превратилась в каменного мужчину, теперь превратилась в белую каменную скамейку, низкую и плоскую, для двоих, чтобы они могли сидеть на ней, читать и беседовать.
«Ты что, идиот? Не понимаешь, что к тебе говорят? — кипела Бабушка. — Убери его совсем! Я не желаю никакого камня, ни в каком виде, чтоб он торчал посреди моего двора!»
А ты шепнула мне: «Он нарочно тянет, чтобы оставаться тут подольше».
Авраам снова скрылся под своим навесом и по прошествии двух дней снова позвал Большую Женщину прийти посмотреть. Глыба, которая превратилась в мужчину, который превратился в скамейку, теперь превратилась в шахматную доску, клетки которой не были покрашены в разные цвета, а отличались друг от друга направлением высеченных на каждой из них глубоких насечек, так что тени этих бороздок то зачерняли, то просветляли каждую клетку. По мере движения солнца и тени клетки меняли свой цвет. Те, что были черными утром, становились белыми после полудня.
— А ровно в полдень? — спросил я.
— В полдень жарко. В полдень не сидят во дворе и не играют в шахматы, — сказал дядя Авраам.
Эта доска вызвала большой восторг. Черная Тетя вытащила Рыжую Тетю из ее комнаты, чтобы она тоже полюбовалась, и та сказала: «Наш Эдуард тоже иногда играл в шахматы».
Авраам велел мне принести из его пещеры несколько сухих веток оливы, чтобы нажечь углей для жаровни. Он раскалил и заново заострил свои зубила, выдолбил на углах доски два квадратных углубления и вернулся к себе домой.
Несколько дней спустя он пришел снова и принес шахматные фигуры, которые вырезал у себя во дворе из особо твердых пород камня: светлого «мизи йауди» и темного «хаджар асвад». Там были два маленьких широкоплечих короля со слепыми глазами, и, хотя они весьма отличались друг от друга, оба были удивительно похожи на своего создателя. И две высокие, изящные королевы, и четыре плотно сбитых ладьи, одна из которых с тех пор уже потерялась, и четыре толстеньких слоника, один из которых уже сломался, четыре коня с раздувающимися ноздрями и шестнадцать пешек, которые представляли собой попросту шестнадцать одинаковых женщин — без лица и без талии, приземистые и с огромными грудями. Авраам положил фигуры в каменные углубления и, не задерживаясь, вернулся к себе.
ВСЁ ПЕРЕПЛЕТАЕТСЯ ДРУГ С ДРУГОМ
Всё переплетается друг с другом. Как-то, примерно с месяц назад, в наших пустынных краях выдался чудный весенний день, и я решил посвятить то утро закупкам для дома, ленивому сидению в кафе и разным мелким служебным делам в главной конторе «Мекорот» в Беер-Шеве[88]. Но когда я вышел оттуда, на меня набросился какой-то старик, которого я не раз видывал там мельком. Он побежал за мной, догнал, повернулся и заслонил мне дорогу.
— Ты хороший человек? — спросил он.
— Я очень хороший человек, — сказал я.
— Ты подаешь милостыню?
— Каждый день, — сказал я. — Спроси кого угодно.
Его длинное, сутулое тело вдруг затряслось, моргающие красные глазки уставились на меня. Он отвесил мне поклон и пропел:
Поздравляем нашу Симу,
Поздравляем и тебя,
А твоя кликуха Рафи,
Я супружница твоя.
— Возьми, — протянул я ему монету. — Возьми и замолчи. Главное — замолчи.
И тут я ощутил легкое головокружение, потому что туловище мое вдруг само собой повернулось кругом, а ноги сами понесли меня назад в контору даже прежде, чем мозг мой понял, чего они все хотят. Я сказал начальнику, что мне нужно взять отпуск на день, и прямиком из конторы направился к вам. Я не хотел заявляться в ваш дом раздраженным и раздерганным и поэтому решил ехать кружным путем, по проселочным дорогам, через Лахиш и Бейт-Шемеш, и уже оттуда подняться в Иерусалим.
Я зашел в лавку и купил «еду на дорогу», чтобы не пришлось «одалживаться у людей» или выбрасывать «уйму денег» в придорожных киосках, и возле перекрестка Бейт-Кама, не сдержавшись, свернул с автострады в сторону мягких, гладких, уже чуть проросших холмистых полей и стал пробираться на север и восток проселочными дорогами, по которым в эту пору года вести машину — одно удовольствие.
Немного погодя я сделал привал на зеленом, с красными пятнами маков, пригорке, чтобы отдохнуть и перекусить. Я разостлал на траве свою старую замызганную брезентовую подстилку и разлегся на ней. У меня было с собою все, что мог бы попросить для последней трапезы приговоренный к смерти: свежая хала и банка анчоусов, огурцы и помидоры, головка чеснока и кусок сыра, и все это, вкупе с зеленым пучком петрушки и большой, запотевшей от холода бутылкой пива, навеяло на меня дремоту.