КАК-ТО РАЗ
Как-то раз, в ночь летнего полнолуния, я увидел Черную Тетю, которая сидела на камне, что в нашем дворе, с каким-то мужчиной, обращенным ко мне спиной, и играла с ним в шахматы. Лунный свет был так ярок, что его доставало затенить насечки на темных клетках каменной шахматной доски и высветить ее светлые клетки. У себя дома, когда луна вот так сияет над пустыней, я зачастую выхожу на улицу, завожу машину, спускаюсь в одно из белых ущелий и долго брожу там в мертвенном лунном свете, глядя, как моя тень движется меж скалами и меловыми стенами, которые под луной становятся голубоватыми. Мама, которая по ночам вечно бодрствует и читает, загибая для меня «ушки» на страницах, чтобы я их выравнивал, пряча записки, чтобы я их находил, и оставляя мне концы книг, чтобы я их дочитывал, однажды сказала мне, что в полнолуния она слышит, как луна вздыхает. Ты тоже? Тебе тоже?
Ночь была теплой, Тетя сидела в своих коротких штанишках, и ноги ее сияли с двух сторон камня, поблескивая в мягком лунном свете.
— Что, тебе уже надоели твои паскудства? Ты перешла на шахматы? — дразнила ее Мать наутро.
— После того как ставишь им мат, они делаются куда мягче, — сказала Черная Тетя. — Пора бы и тебе попробовать.
БОЛЬШАЯ ЖЕНЩИНА
Большая Женщина не любила принимать гостей. Хрупкие равновесия нашего дома — меж двумя соединенными квартирами, меж мертвыми и живыми, между самими женщинами — были достигнуты с большим трудом, и она боялась их нарушить.
«Гости — это как рыба, — говорила Бабушка. — На второй день они начинают пахнуть».
Со своими друзьями — моими и сестры — мы встречались на улице, или у них дома, или в поле, где мы часами прыгали с камня на камень, не касаясь земли. Родственники приезжали к нам только на дни поминанья, группами Больших Женщин, что окружали своих маленьких и сердитых сыновей, — неужели и я казался им таким? — а старые друзья из Киннерета приезжали и того реже, но и тогда от них требовали заранее приискать себе другое место для ночлега, а входя в дом, предъявить какой-нибудь подарок: свежую сметану, яйца, финики для Черной Тети и фотографии для Матери — изображения дома, улицы, большого фикуса и старого коровника.
Бабушка просила, чтобы они привозили ей грейпфруты, и мы все смеялись: Рыжая Тетя — неслышно, трясясь всем телом, Мать, ты и я — улыбаясь, а Черная Тетя — громко хохоча, потому что все мы знали, что ее интересуют не сами грейпфруты, а та бумага, в которую они упакованы. Она разрезала ее на маленькие прямоугольники, чтобы использовать потом в туалете.
— Зачем зря выбрасывать бумагу? — удивлялась она. — Она мягкая и хорошо пахнет, а в магазине туалетная бумага стоит уйму денег.
— Ты даже картоном готова задницу вытирать, лишь бы сэкономить, — со смехом говорила Черная Тетя.
А когда мне исполнилось шестнадцать лет и я захотел пригласить домой подружку, они сказали:
— Неудобно, чтобы какая-то девица расхаживала нам здесь по всему дому.
— Что неудобно?! — вскипел я. — Она будет со мной в моей комнате, она не будет расхаживать вам по всему дому!
— Это неудобно, — повторила Большая Женщина, закрывая дискуссию.
А потом сестра сказала мне:
— Ты что, спятил, Рафауль? Если сюда войдет другая женщина, хотя бы на полчаса, знаешь, что тут произойдет?
— Нет, — сказал я. — Я не знаю, что тут произойдет.
— Это потому, что ты не женщина.
Но в основном дверь дома была закрыта для мужчин. Помню, как Бабушка сердилась на Черную Тетю: «Ты свои дела делай не дома! Слышишь?! Они мне здесь не нужны». Но еще хуже обстояло дело в тех редких случаях, когда Рыжая Тетя, которая не скрывала своего желания снова выйти замуж, вдруг находила себе подходящего кандидата и осмеливалась привести его к нам. Мать кривила губы. Черная Тетя говорила: «Если хочешь, я тебе его проверю». Моя сестра усмехалась, а Бабушка роняла замечания, которые заставляли кандидата, побагровев, удалиться.
— Зачем ты мне делаешь назло? — плакала потом Рыжая Тетя.
— Гости не входят в наш уговор, — говорила Бабушка и тут же торопилась подсластить пилюлю: — Я не хочу, чтобы ты еще раз страдала.
— С каких это пор ты так обо мне заботишься? Я здесь страдаю каждый день, с той минуты, что встаю, и до той минуты, когда ложусь спать.
— Ты сама захотела жить с нами, — сказала Бабушка. — Потому что знала, что для тебя это самое лучшее. Куда ты денешься одна? Ты наивная, мужчины тебя используют.
— А ты? Ты меня не используешь?
— Как это, интересно? — В сердце Бабушки вспыхнул праведный гнев. — Ну-ка, скажи, как это я тебя использую?
— Ты сама хорошо знаешь. Я не обязана и я не хочу говорить это вслух.
— Нет, ты уж скажи, пожалуйста... А мы все послушаем...
— Я не могу, я не могу...
И снова вставание, и уход, и выпрямленная спина, и накипающая в глазах слеза, и рука, прижатая к губам, стон, громкий удар дверью, рвота в туалете, а потом шмыганье носом, и еда, и возвращение, и объятье, и прощение, и любовь, и возобновленная сплоченность Большой Женщины.
Правда состояла в том, что дом не нуждался в мужчине. Черная Тетя могла накостылять по шее всякому, кому следовало. Бабушка ведала финансами. Мать с ее решительными руками и яростью, пылавшей в плоской груди, чинила все, что нужно было починить. Я любил помогать ей, когда она меняла ленту, поднимающую жалюзи. Я любил следить за ней, когда она чистила горелку примуса, если пламя не было достаточно синим, или подстригала фитили керосинки и налаживала нашу круглую прозрачную печь «Перфекшн», о которой Бабушка говорила, что при ее свете вполне можно читать, не тратя впустую электричество. Даже сегодня, когда Большая Женщина приезжает навестить меня в моем доме в пустыне, Мать, не в силах сдержаться, чинит мне капающий кран или перегоревшую розетку.
А Рыжая Тетя, так я думал тогда, не делала ничего. Она просила дать ей какую-нибудь работу, в особенности такую, которая была связана с уходом за мной, но другие женщины ей не доверяли. Они поручали ей только два дела. Одно, которое она любила, состояло в том, чтобы будить меня по утрам. Она входила в комнату и открывала жалюзи, солнечные лучи высвечивали тонкий силуэт ее тела внутри платья, и, если у нее было хорошее настроение, она театральным жестом отодвигала занавес и провозглашала: «Сейчас появится розовоперстая Эос!»
Вторая обязанность, которую она ненавидела, состояла в том, чтобы готовить пятничный куриный суп. Большую часть мы съедали сами, а остаток я приносил в маленькой кастрюльке Аврааму, чтобы он поел тоже.
Бабушка говорила мне: «Иди, снеси ему его суп», и я наливал в маленькую кастрюльку Авраама его порцию, с кусочком белой куриной грудки, и зеленоватым кабачком, и оранжевой морковкой, и зелеными листьями сельдерея, и золотистым луком, добавлял немного лапши и шел к нему, громко насвистывая, чтобы какая-нибудь испуганная кошка не выпрыгнула на меня из мусорного ящика и суп не выплеснулся бы на тротуар.
— Это она варила? — спрашивал он всегда.
— Да, — говорил я.
— Ты уверен? Ты видел своими глазами?
— Да, это она варила.
Но, кроме того, что она будила меня по утрам и варила суп, Рыжая Тетя не делала ничего. Долгими часами сидела она в своей комнате, вынимала из коробок старые фотографии, ела шоколад, смотрела на них и снова возвращала их в темноту коробок. Дважды в год она ездила в свою Пардес-Хану, где жили ее очень старенькие родители и младшая сестра, которую я никогда не видел, и где находилась могила ее брата, Нашего Элиэзера, в точном и подробном завещании которого содержалось ясное указание похоронить его именно там, хотя он знал, что этим удаляет себя от своей черной вдовы.
«Он прав, — сказала она в ответ на мой вопрос. — Я не так уж без ума от могил, и вообще люди совсем не обязаны оставаться рядом даже после смерти».
И добавила: «А кроме того, я не нуждаюсь в могиле, чтобы знать, что он любит меня и сейчас. Он любил меня при жизни, так с чего вдруг он стал бы менять свое отношение после смерти?»
Из каждой своей поездки в Пардес-Хану Рыжая Тетя возвращалась, содрогаясь и кипя. «Там еще хуже, чем здесь!» — сообщала она, швыряла свой маленький чемодан и бежала в туалет, чтобы вырвать.
Когда я был маленьким, я думал, что Пардес-Хана — это такое место, где все люди рыжие и «стригутся сквозь пальцы», что-то вроде кибуца Афиким, где по всем дорожкам носятся огромные и разгоряченные племенные быки, которые насмерть давят кибуцников. Но Черная Тетя хохотала и говорила: «Ну что ты, Рафаэль! В Пардес-Хане найдется и парочка-другая чернявых, а в Афикиме тоже есть несколько очень симпатичных парней».
Я тебе не рассказывал, но, когда я учился в университете, у меня был короткий и ненужный роман со студенткой с кафедры психологии, тоже из Пардес-Ханы, которая имела привычку лизать и даже кусать мои соски. Мне не нравилась эта ее привычка, а еще больше — то выражение, которое при этом появлялось на ее лице, словно она удостаивает меня наслаждением, которое предназначено только для праведников в раю.
«Ты единственный мужчина в мире, который не любит этого, — сказала она, когда я однажды, не сдержавшись, сбросил ее с себя, но, поскольку я напомнил ей, что в мире, возможно, существуют и еще несколько мужчин моего типа, она согласилась слегка сузить свое утверждение и сказала: — Во всяком случае, у нас в Пардес-Хане все это любят». Я прыснул, она обиделась и ушла. Так вот, эта девушка знала всю семью Дяди Элиэзера и Рыжей Тети и рассказала мне, что их родители тоже рыжие.
Как-то раз, пытаясь угодить Бабушке, я сказал:
— Вы все время работаете и работаете, а она не делает ничего, хотя она нам даже не родственница по крови.
Но к моему великому удивлению, Бабушку мои слова не обрадовали. Она сказала: