Продавец засмеялся, нагнулся и вытащил из-под прилавка картонный ящик.
— Выбирай, — сказал он. — Мне нравится, что ты так разбираешься в овощах.
— В таком случае добавь мне еще несколько вон тех поломанных морковок и пару-другую побитых яблок.
И на обратном пути, когда Рыжая Тетя уезжала с сумками на автобусе, а мы бежали домой, и играли в футбол камнями, и разбивали ботинки, и экономили проездные билеты, мы снова останавливались у стены «Шаарей Цедек», и Черная Тетя скармливала коровам доктора Валаха побитые яблоки и обломки морковок, которые выцыганила на рынке.
Вот она: стоит на камне, который «ее ребята» притащили для нее. Легкий ветер свивает края ее брюк и прижимает их к телу, и хороший, гладкий запах поднимается от ее кожи.
СТЕНА В КОРИДОРЕ БЕЛАЯ И ХОЛОДНАЯ
Стена в коридоре белая и холодная, и, когда Рахель Шифрина поднимается с кровати и идет в ванную комнату, она касается ее рукой, ощупывает ее — сначала ладонью, а потом только скользящим пальцем — и, вымыв лицо и руки, возвращается обратно в убежище кровати, где проводит все свое время.
Ее тело съежилось и стало худым и дряблым, волосы отросли, потемнели и спутались, кожа побледнела. Только зелень глаз сохранялась, и жила, и светилась на тусклой белизне кожи.
Даже когда Мама приходила читать ей книги и рассказывать, что они учили в школе, она не поднималась с кровати.
«Я скучаю», — говорила она. Но не по лицам или видам скучала Рахель, не по образам того освещенного мира, в котором жила прежде, чем упала с «веселого стула», а по тем последним искоркам света, которые видела в Шотландской больнице в Тверии. «И по той полоске света я скучаю», по тем последним мигающим, умирающим точкам. По той сужающейся, задыхающейся полоске.
«Я не хочу вставать. Я только хочу увидеть тех светлячков».
Мать Рахели не корила ее, а отец, погасший и даже словно укоротившийся от отчаяния и скорби, все разыскивал и расспрашивал и в конце концов вступил в переписку со «знаменитым глазным профессором» из города Вены.
«Если в мире есть хоть один доктор, который может спасти мою дочь и вернуть свет ее глазам, так это именно он», — сказал господин Шифрин Дедушке Рафаэлю.
В те времена слова «знаменитый профессор из Вены» были окружены особым ореолом. Даже мне, хоть я услышал эту историю много лет спустя, чудилось в этих словах какое-то странное и дивное очарование, и в детстве я был уверен, что подобно кибуцу Афиким, где по всем тротуарам расхаживают бодливые племенные быки, и Пардес-Хане, где все люди рыжие, а все женщины лижут мужчинам соски, так и вся Вена — не что иное, как одна большая больница, все ее дома — палаты, и все ее улицы — коридоры, и запах лекарств веет во всех ее парках, а все ее жители — знаменитые профессора, которые растят коров при своих больницах, или опасные больные, которые все время пьют свежее молоко и подвергаются операциям.
Господин Шифрин послал и получил несколько писем и, в конце концов, продал свой дом и свою землю, свой скот и свою мебель и купил билеты на пароход. Мама, которая прислушивалась к разговорам взрослых, и видела продавцов, покупателей и посредников, и поняла, что ей предстоит разлука с Рахелью, не могла найти себе места от страха и гнева.
В школе учитель сказал детям:
— Наша Рахель едет к знаменитому доктору за море, давайте пожелаем ей, чтобы она вернулась к нам здоровой.
И вдруг Мама, страх которой еще более усилился, а чуткость к словам была и без того чрезмерной и которую потрясли все эти «наша» и «за море», вскочила с места и крикнула:
— Это из-за вас она уезжает! Из-за того, что вы ее ударили и выгнали из школы! Из-за вас! И она не вернется к нам никогда!
— Замолчи немедленно, — крикнул учитель, но мочки Маминых ушей уже пылали от гнева, того гнева, который уже тогда невозможно было ни усмирить, ни обуздать.
— Из-за вас! Из-за вас! Из-за вас! Она никогда не вернется! Я знаю! Чтоб вы сдохли! — И она продолжала кричать даже тогда, когда учитель дал ей пощечину, и вытащил ее, извивающуюся и плюющуюся, из класса во двор, и выбросил за ворота на главную улицу мошавы.
Семь дней сидела она со своей подругой, держала ее за руку, читала ей последние книги, как будто нагружая ее припасами на дорогу. Кругом паковали вещи, двигали и выносили мебель, складывали одежду, но две девочки не обращали никакого внимания на эту суету.
А в конце той недели Дедушка Рафаэль запряг лошадей в повозку, помог соседу сложить в нее пожитки и повез семью Шифриных на ближайшую железнодорожную станцию в Цемах.
Две девочки сидели на чемоданах у края повозки, держались за руки и клялись друг другу в верности и тоске.
— Я буду думать о тебе каждый день, — сказала одна.
— Я вернусь к тебе зрячей, — сказала вторая.
Двое отцов разгрузили повозку и понесли узлы и чемоданы в вагон, и Рахель сказала Маме, что хочет прочесть ее лицо пальцами, чего она никогда не делала с тех пор, как ослепла.
— Чтобы запомнить тебя и так тоже, — сказала она.
Она коснулась Маминого лица, скользнула по лбу и вискам, зазубрила переносицу, выучила уголки губ и крылья носа и что-то пробормотала на подбородке.
Они снова обнялись, а потом госпожа Шифрина перенесла свою дочь из повозки в вагон. Рахель потребовала, чтобы ее посадили у окна, потому что слепота уже преподала ей несколько уроков расставанья. Она хотела, чтобы Мама смогла увидеть и запомнить резкую картинку в рамке, увидеть, и запомнить, и скучать по ней после того, как она исчезнет.
Начальник станции поднял флажок, маленький черный паровозик окутался клубами пара, дымом и свистом, и в Маминой груди тоска стала острой болью. Потрясенное сердце сжалось там, точно в кулаке. Она не представляла себе, насколько мучительна беда, когда она приходит на самом деле, даже если ты ее ждал.
— Она никогда ко мне не вернется, — сказала она своему отцу.
— Пошли, — сказал Дедушка Рафаэль. — Нам пора домой.
Он тронул лошадь, и повернул повозку, и всю обратную дорогу не сказал дочери ни слова. Может быть, он понимал, что это первая большая боль в ее жизни и что она хочет остаться с ней наедине. А может, уже замышлял свою собственную беду, чувствуя, как она оплетает его горло и все туже сжимается на нем.
А когда они въехали на главную улицу мошавы и подъехали к школе, он крикнул лошади: «Тпру!» — а Маме велел подождать его в повозке.
— Не иди за мной, — сказал он.
Но едва он скрылся внутри, как она спрыгнула, подбежала к зданию школы и стала прислушиваться к словам, которые доносились до нее из открытого окна.
— Вы, господин хороший, не годитесь в учителя, — встал Дедушка Рафаэль перед потрясенным учителем. — Вы не годитесь даже в дрессировщики животных. — И тут же, в яростном гневе отбросив свою обычную вежливость и не обращая внимания на присутствие учеников, продолжил, перейдя на «ты»: — И я приложу все свои силы, чтобы тебя вышвырнули вон из этой школы и из этой мошавы, даже если это будет последним делом моей жизни.
— В таком случае мне предстоит преподавать здесь еще много-много лет, — попытался пошутить учитель. — Вы ведь еще так молоды...
И никто из слышавших эти слова — никто, кроме Мамы, которая стояла снаружи, по другую сторону стены, и знала о проклятии, висящем над мужчинами нашей семьи, и вздрогнула от внезапно нахлынувшего на нее страха, — и представить себе не мог, как скоро они станут реальностью.
УДАЛЯЯСЬ ОТТУДА
Удаляясь от Цемаха, маленький поезд медленно пополз на юг, пересек русло Иордана и вади Пиджас, с большим трудом вскарабкался на западные склоны и, пыхтя, двинулся по долинам по направлению к Хайфе. Там, в гавани, держась за руку отца, Рахель впервые почуяла запах большого моря и услышала его голос. До этой минуты она трогала, нюхала и слушала предметы, которые видела раньше, ощупывая и располагая их перед теми призрачными их двойниками, что были похоронены в ее глазницах. Море было первым, чего она раньше не видела никогда.
— Я хочу его потрогать, — сказала она матери.
— Тут нечего трогать, это грязная вода.
— Я хочу его попробовать.
— У него вкус, как у грязной воды с солью, — сказала госпожа Шифрина. Напудренная и накрашенная, она стояла, выпрямившись во весь рост, и тело ее уже обрело прежнюю красоту и энергичность. — Пойдем, Рахель, — сказала она, — подымемся на корабль.
Они делили большую пассажирскую каюту еще с несколькими людьми. Там были другие дети, которые уже познакомились и хотели играть и разговаривать друг с другом, но Рахель улизнула на палубу, потому что хотела остаться одна.
— Где она? Она уже, наверно, упала в воду! — в ужасе закричала госпожа Шифрина.
Она бросилась на палубу, схватила дочь и повела обратно в каюту. Но Рахель вырвалась из ее рук и снова пошла бродить по коридорам корабля. Она считала шаги, заучивала ступеньки, гладила и запоминала длину перил и вечером смогла уже самостоятельно взобраться на палубу.