— Кто ты? — спрашивала она ее. — Ты не вода и ты не воздух. Кто ты?
Какой-то пассажир крикнул: «Смотрите, дельфины!» — и она улыбнулась.
Неделю плыл корабль, и Рахель чувствовала, что она растет с каждым днем, что ее детские соски болят и набухают, что тоска по подруге горит в ее теле.
— Я сама! — повторила она, когда корабль причалил. Отпустила отцовскую руку, взялась за веревочные перила и спустилась по трапу на новую сушу.
Отсюда они направились поездом в Вену, там отец купил ей палку для слепых, и отныне она больше ни у кого не просила помощи. Она начала нащупывать свой путь во тьме другого мира, где не было ни воспоминаний, ни подруг, ни образов, ни других препятствий, о которые могла бы споткнуться ее нога.
ЗА ТО КОРОТКОЕ ВРЕМЯ
За то короткое время, что прошло со дня его прибытия из Америки в наш квартал, желтый кот сумел распространить свою власть и свое семя по всем просторам своих новых владений. Вскоре он заполнил эти просторы множеством пузатых, беременных самок, избитых самцов с растерзанными ушами и хвостами и маленьких котят, таких же желтых и воинственных, как их родитель.
Устрашающий то был кот, необыкновенной смелости и силы. Не то что запуганные коты нашего квартала, которых мы забрасывали камнями и загоняли в мусорные ящики. Как-то раз я сам видел, как он одним могучим толчком перевернул бидон Бризона-молочника, а потом лакал из огромной лужи, которая образовалась на тротуаре. Другой раз он чудом спасся от мясника Моше, секач которого полетел ему вслед через окно мясной лавки, а однажды прокрался в нашу кухню и вонзил клыки в кусок мяса, который Мать вынула из холодильника, чтобы приготовить нам котлеты.
Ее гнев был так силен, что в ней уже не осталось никакого страха.
— Как это «не осталось»? — спросил я.
— Не было места, — сказала она. — Когда ты вырастешь, ты поймешь, Рафаэль, — добавила она, — как иногда чувство может быть таким сильным, что оно не оставляет места ни для какого другого чувства. Иногда тоска так сильна, что не остается места даже для той любви, которая ее породила. Иногда желание отомстить так огромно, что уже не остается места для ненависти, с которой все началось. А у меня из-за сильной злости на этого кота уже не осталось места для страха.
Она сорвала висевшую на крюке тяжелую сковороду, и североамериканский черно-белый желтый гигант, который даже представить себе не мог, какая ярость бушует в этой маленькой женщине, и не мог поверить, что она осмелится его ударить, не успел увернуться.
Мать ударила его изо всей силы. Его тело было таким мускулистым, твердым и сильным, а ее удар — таким тяжелым, что ее запястье, как она потом с гордостью рассказывала, болело целую неделю. Кот убежал, хромая, а Мать, все еще в ярости, созвала заседание Большой Женщины и снова объявила, что «пора уже, чтобы кто-нибудь сейчас же прикончил этого кота».
Все посмотрели на Черную Тетю, единственную в семье, кто был достаточно силен, чтобы привести приговор в исполнение, но Черная Тетя опять повторила, что таковы кошачьи повадки вообще, а этому конкретному коту она лично весьма симпатизирует.
— Коты охотятся за птицами и воруют мясо, а коровы жуют траву, и вы все должны сказать спасибо, что природа не устроила наоборот, — сказала она.
— Обойдусь и без твоей помощи, — сказала Мать. — Рафаэль вырастет и убьет его для меня.
Эти слова я слышал собственными ушами, а некоторое время спустя увидел их собственными глазами в одной из записок, которые она писала мне и Отцу и прятала меж страницами недочитанных книг.
Я стоял и подслушивал из-за двери, и в моем сердце царила растерянность. Как и Мать, я тоже ненавидел желтого кота из Дома слепых, но, как и желтый кот, я любил Черную Тетю. Я не открою тебе ничего нового, если признаюсь, что порой я любил ее даже больше, чем нашу Мать. Даже сейчас, когда ее мозг уже крошится от старости, а тело одрябло, я благодарен ей за шалфейный запах ее молодости и юношеский запах моего желания, и за наше мытье полов, и за наши разговоры в парке слепых, и за баклажанную гладкость ее кожи, и за черный сверкающий бугорок волос на ее лобке, когда она перед сном взмахивала надо мной простынею, и за наши игры в «шарики», и за бег наперегонки, и за шоколадные жала ее грудей, и за посиделки, которые она устраивала.
Она работала в рассаднике в районе Бейт а-Керем, и ее скудное жалованье добавлялось к вдовьей пенсии, которую Мать получала от министерства обороны и к двум Маминым заработкам на подработках: время от времени Мать ходила в начальную школу в том же Бейт а-Керем, подменяя учителя в каком-нибудь из классов, а три раза в неделю отстукивала всевозможные письма и протоколы в конторе большой мельницы, что находилась к западу от нашего квартала.
— Мама и Черная Тетя еле зарабатывают, а ты и Рыжая Тетя не работаете вообще, — в очередной раз спросил я у Бабушки. — Как же мы живем?
— Вдовы получают разные наследства, — сказала она. — Но ты прав, этого не хватает. Надо следить и экономить.
Но я продолжал донимать ее расспросами, и тогда она встала и спросила:
— Что ты так беспокоишься, Рафинька? Тебе что, чего-то не хватает? У тебя нет одежды надеть? Или нету хлеба поесть? Иди себе лучше на улицу, иди, поиграй с другими детьми на тротуаре.
Пополудни Черная Тетя возвращалась со своей работы в рассаднике, сбрасывала высокие рабочие ботинки, смывала с себя грязь и удобрения и торопилась на улицу — босиком, еще разбрызгивая капли с пальцев.
— Куда ты уже несешься? — кричала Бабушка.
— Играть с детьми в балуры[131].
— У тебя только иголки в заднице!
— Хорошо, если только иголки, и только в заднице, — подытоживала Мать.
Через час Черная Тетя возвращалась, и карманы ее коротких штанов раздувались от трофеев, которые тугими виноградными грозьями проступали сквозь ткань и звонко постукивали по запыленным, загорелым бедрам.
Лицо ее смеялось:
— Я выиграла у них все их балуры и надавала им всем шелобаны. Одному за другим.
А вечером дети приходили к нашему дому, терпеливо стояли на тротуаре, столпившись в круге желтого света, который отбрасывала лампа, висевшая у входа в наш подъезд, и ныли с робкой надеждой, жалобно и монотонно:
«Рафина тетя, пожалуйста, отдай нам те шарики, которые ты забрала...»
«Рафина тетя, родители нас убьют...»
«Рафина тетя, почему мы всегда проигрываем, а ты выигрываешь?»
«Пожалуйста, Рафина тетя, хотя бы тот, голубой, с бабочкой...»
Они ныли до тех пор, пока она не выходила. «Я верну вам всё, но только на условии, что вы будете называть их не шарики, а балуры».
Бабушка то и дело делала ей замечания:
— Вдовы не ведут себя так.
А Рыжая Тетя добавляла:
— Так ты никогда не найдешь себе мужа.
Но Черная Тетя смеялась и кружила по комнате широкими шагами, распахнув крылья рук:
— Я не вдовы, и я не веду себя, и мне не нужен никакой муж.
Рыжая Тетя злилась:
— Зато мне он нужен, а ты портишь мне все дело. Какой мужчина захочет жениться на женщине, у которой такая невестка?!
— А ты спрячь меня, — предложила Черная Тетя, завершила последний круг и с размаху прислонилась к стене. — Сделай вид, что ты меня не знаешь, скажи, как она... — И тут она показала на свою сестру: — Скажи: «Эта? Да ее привезли со свалки в Тверии. Понятия не имею, кто она!»
А Бабушка, которой не нравилось, когда Рыжая Тетя говорила о возможности снова выйти замуж, сердилась.
— Не нужен тебе никакой муж, — говорила она ей. — Тебе лучше быть у нас.
— Конечно, мне лучше быть у вас, чем одной, но самое лучшее мне было бы с мужем.