Иные сны передаются даже по наследству.
До побережья мы добирались по реке. В безлюдном, заброшенном морском порту баржу направили к дальнему причалу, где мы пересели на единственный на всей акватории парусник, стоявший у полуразвалившегося пирса.
Издали на фоне закатного, в полоску неба вычурные расписные обводы «Калликуса», что означало «Устойчивый на волне», просматривались особенно хорошо. Это было небольшое, тонн на двести, судно с низкими бортами и высокими надстройками на носу и корме. Прямые паруса на фоке и гроте были подобраны, на ветру плескались лишь треугольные, раскрашенные цветными полосами, косые полотнища на бизани. На мачтах трепетали вымпела, на корме был поднят напоминавший змеиный язык, раздвоенный на конце флаг Дираха. Вершина грота была также украшена набором из параболической антенны и плоского рупора вращающегося локатора. Там же была натянуты несколько проводов, унизанные желтыми керамическими изоляторами — по-видимому, длинноволновая антенна.
Парусник пришел на Дирах с соседнего материка, и капитан-дьори волком смотрел на нас. Как объяснил мне Этта, этот ублюдок (он кивнул в сторону капитана, которого звали Хваат) одно время «путешествовал», потом его списали со службы, отправили в нижний мир и оттого весь Хорд ему теперь не мил. Особенное отвращение у него вызывали эти слюнтяи и тугодумы дирахи.
Парнишка употребил глагол, который означал, что этот плечистый, малорослый, метр с кепкой, оперенный вокруг шеи густой рыжеватой бородой, крепыш с огромными, под стать филину глазами, поминутно срывающийся на грубую брань, «путешествовал» в космическом пространстве. Я переспросил Этту, тот подтвердил.
— Точно так. Водил корабли в безатмосферных далях. Вот уж, наверное, где натерпелся страха, потому теперь и наглеет.
— Как ты можешь знать об этом? Ведь ты же видишь его первый раз в жизни?!
Юноша пожал плечами, а Тоот объяснил.
— Так они устроены, сварщики. Порода такая. Стоит им взглянуть на металлические листы, сразу скажут, какой ток потребуется для электротеплового соединения, в какой среде и как его варить. Могут даже химический состав сплава назвать.
— Но поселянин, даже такой придурок, как этот дьори, это же не металл! Это — живое существо!
— Им, сварщикам, все равно. Такая уж у них порода — востроглазая…
Я удивленно глянул на Этту. Тот был явно доволен. Подобная оценка со стороны старшего товарища позволила ему расправить плечи, вскинуть голову. Теперь он, как петух, гордо почесывался, поглядывал по сторонам.
— И при этом засыпаешь, как убитый? — усмехнулся я.
— На здоровье пока не жалуюсь. Лег — и готово!..
Грузились мы долго — сначала сопровождавшие нас стражи из замка обследовали посудину, потом мы с Тоотом и Эттой принялись перетаскивать тюки и сундуки с пожитками, затем на борт поднялся недавно появившийся в канцелярии гарцука надменный чиновник по имени Огуст, к которому даже гарцук Дираха первым старался не обращаться. Наконец на палубу взошли два дряхлых, пугливых старика, ведущих на коротком поводке дочь гарцука. Каждый держал свой конец. Девица была на голову выше каждого старца, однако покорно плелась между ними. Как объяснил Этта, старики «по какой-то линии» приходились родственниками гарцуку Дираха и головой отвечали за дочь губернатора. Они специально прибыли с Дьори на этом самом корабле. Глядя на Дуэрни, парнишка порывисто вздохнул и авторитетно заявил.
— Девок вообще-то следует держать на более коротком поводке, — затем вполне серьезно добавил. — Вот когда доверят совокупиться, мужчина имеет право чуть-чуть удлинить шнурок.
При этом он не сводил долгий, настойчивый взгляд с девицы.
Старики, по-видимому, не были знакомы с этой нехитрой житейской мудростью, либо считали ее предрассудком, а может, просто любили эту тоненькую, оперенную густыми, черными, вьющимися локонами девушку, и как только Дуэрни оказалась на палубе, отпустили повод на всю длину. Сами уселись в подставленные им стражами кресла, концы обоих шнурков, прикрепленных к ошейнику, по очереди привязали к раздвоенным спинкам. Один из них тяжко вздохнул, вытер пот с совершенно лысой головы и замер, глядя на морской пейзаж. Другой доброжелательно посматривал на Дуэрни, на стражу, на Огуста, на нас, укладывавших на палубе тюки, покрытые просмоленной материей. Что было в этих тюках, даже я не мог разобрать — их содержимое не прощупывалось и было наглухо прикрыто от постороннего ментального взгляда.
Дуэрни, перебирая руками по перилам, прикусив нижнюю губу, пошла вдоль борта — так добралась до трехэтажной надстройки на баке. Здесь замерла, побледнела, потянулась в сторону исполинского, в четверть горизонта, Дауриса, погружавшегося в низкую розвесь цветастых облаков.
Я вздрогнул и, почувствовав легкий укол в сердце, зажмурился…
В памяти возникла другая девушка — земная, путешествующая морским путем до Индии. Вот какие слова прозвучали в сознании — «вы так легки, сударыня, что при желании могли бы пробежаться по волнам и отыскать незримый остров».
Я открыл глаза, мои брови полезли вверх… Казалось, еще мгновение, и Дуэрни, вскрикнув: «Почему бы нет, сударь!» — спрыгнет за борт и побежит по воде в сторону закатного, догонявшего своего великого собрата, мячиком падавшего на океанскую гладь Тавриса.
Старик, следивший за девушкой, ласково погрозил ей пальцем и осторожно потянул за поводок. Дуэрни едва слышно выдохнула «Ах!..», крепко схватилась за перила — ее коготочки впились в выбеленное дерево. Взгляд был прежним — ищущим, настойчивым.
Сердце в моей груди забилось гулко, с мучительной болью. Чьими глазами я в тот миг смотрел на нее? Губошлепа или потерявшего родину человека?
Кто даст ответ на эти вопросы? Впрочем, какая разница! Мне было плевать на любой возможный ответ. Воспоминание-видение о Фрези Грант было драгоценнее и полнее, чем самое обстоятельное, самое обоснованное, самое разумное объяснение. В нахлынувшем восхищении, томительном ожидании чуда все мои «сущности» были едины. Откровение пронзило меня на палубе тихоходного парусника в тысячах, а может, и десятках тысяч световых лет от родной, желанной и потерянной навсегда точки пространства.
Вот в чем истина!
Я неотрывно наблюдал за Дуэрни, и не мог справиться с предчувствием — ее никто не сможет удержать! Стоит только ей одолеть робость, найти ключик к необычайному, и она непременно бросится в волны… Это было так по-нашему, так по-людски… Вслед за ней и пассажиры, забавно размахивая руками, с радостными воплями и смехом, тоже начнут прыгать с бортов. Кто поосторожней, сначала робко спустится по трапу, попробует воду коготочком. Многие отдернут ногу — ну их, эти волны!.. Большинство из тех, кто будет барахтаться возле судна, сразу начнут молить о спасении. Им бросят концы, поднимут на палубу, но редких смельчаков, которые рискнут удалиться от корабля, уже нельзя будет остановить.
Из океана густо тянуло терпким, соленым запахом. Я заворожено вглядывался в близкую, поблекшую вечернюю даль. Горизонт был пуст — ни единого дымка, ни паруса. Шустрый Таврис наконец догнал своего исполинского спутника и, в который раз побратавшись, оба погрузились в цветастое, удивительным образом подсвеченное изнутри море.
Погрузку закончили поздним вечером. Отплытие было назначено на завтра, на раннее утро. Было жарковато, в преддверии сумеречной, обещающей быть звездной ночи, все высыпали на палубу.
Мы втроем устроились возле носовой надстройки, неподалеку от ужинавших стражей и чиновника из канцелярии Дираха. Тоже сели перекусить…
На палубе появились четыре матроса со скребками в руках. Вид у всех был разбитнй, штанины закатаны до колен, у полосатых рубах расстегнуты вороты, однако вели они себя на редкость смирно, стояли у борта, дожидались распоряжений капитана. Тот решительно вышел из кормовой надстройки, приблизился к нам, взял меня за шиворот и поставил на ноги. Я не сопротивлялся, роста он был маленького, но силой судьба его не обидела.
Капитан оглядел меня и, презрительно скривившись, спросил.
— Откуда это чучело?
— Из горцев… Знахарь, — ответил Тоот.
— Слушай ты, знахарь, — капитан сунул мне под нос здоровенный волосатый кулачище, для чего ему пришлось встать на цыпочки и вытянуть шею. — Хватай скребок и прыгай за борт. Поможешь моим ребятам содрать водоросли с корпуса.
Я глянул в сторону молодой мамки, все еще стояшей у борта. Та в свою очередь бросила взгляд на Огуста, чиновник на стариков. Те даже бровью не повели.
— Хозяйка, — ясно и членораздельно выговорил я. — Разве ваши люди обязаны исполнять приказания человека, в обязанности которого входит всего лишь доставка вашей благородной особы туда, куда ему приказано? Разве он вправе наносить вам оскорбление, подобным образом обращаясь с приписанными к вашей особе людьми, не считаясь ни с вашим титулом, ни с вашей миссией?
— Поговори у меня еще! — взъярился капитан, однако один из стариков неожиданно коротко распорядился.
— Заткнись! Иначе будешь смещен со своего поста. По возвращению на Дьори отправишься под арест. Ковчег решит, как с тобой поступить.
Капитан от негодования открыл было рот, однако Огуст кивнул одному из двух стражей, стоявшему возле него, и знакомый мне Туути, бородатый воин, самый большой любитель слушать сказки, небрежно, но очень сильно ткнул капитана в брюхо тупым концом копья. Потом перевернул копье острием вперед и спросил.
— Повторить?
Капитан опешил, смешался и коротко ответил.
— Нет.
Огуст вновь глянул на старика. Тот кивнул. Чиновник подозвал меня и приказал.
— А ты, умник, хватай скребок и марш за борт. Работать до… — тут помощник начальника канцелярии обратился к капитану. — До которого часа ему работать?
— До смены вахт, — буркнул тот.
Один из матросов показал мне, как пользоваться скребком и направил на корму. Сами они попрыгали в воду с низких, не более чем на метр возвышавшихся над водой бортов в средней части судна. Я, глядя на жуткую, словно подкрашенную слитыми красками и маслянистой пленкой, жидкость, некоторое время робел, потом, собравшись с духом, спрыгнул вниз. К моему удивлению, ощущения были те же, что и на Земле — мгновенный озноб, тепло, всплеск веселья, расслабление, благодать…
Веревка, обвязанная вокруг пояса стесняла движения, но без нее работать было нельзя — плавать на Хорде было тяжеловато, тем более шуруя длинным и неудобным скребком. Через полчаса я вконец выбился из сил. Хотел уж было взобраться на борт, а там будь, что будет. Все равно реакцию этих губошлепов предсказать невозможно, однако неожиданно почувствовал под ногами что-то твердое. Неужели дно? На Хорде можно было ожидать чего угодно. Мои ступни властно притянуло к холодной, упругой, осклизлой поверхности. Приварило накрепко, я не мог даже пальцами ног пошевелить. В следующее мгновение до меня беззвучно донеслось.
«Привет, Серый. Есть разговор… Когда сможем встретиться?»
«Как только губошлепы отключатся. Если оставят часовых, я их усыплю. Когда дам сигнал, всплывешь со стороны открытого моря».
«Принято. Конец связи».
Не успел я мысленно проститься с койсом, как сверху раздался оклик.
— Эй, знахарь, вылезай. Дочь гарцука желает послушать сказку.
Следом кто-то больно дернул за веревку.
Когда я выбрался на палубу, переоделся в сухое, уже совсем стемнело. Набежавшие облака скрыли звезды. Редкие огни мерцали на побережье. Слушатели сидели полукругом — все, как в темнице, выпрямив спины, вскинув головы. Мне оставили место в центре, у фальшборта, там, на палубе лежала бухта толстенного каната. С кормовой надстройки за мной, поигрывая густыми бровями, грозно наблюдал капитан. Нечего сказать, решил я про себя, хороши они, дьори! Если там, на материке, все такие гордецы, вряд ли Сулле удастся всколыхнуть их, заставить задуматься.
Рассказал я им в тот вечер о путешествующих морем, о тех, кого судьба настигала в бушующих волнах, о потерпевших кораблекрушение. О несчастных, выброшенных на необитаемый остров и погибавших от жажды вдали от родных берегов. Об удивительно легконогой, бегущей по волнам Фрези Грант, о нежданном спасении, которым одаривала эта девушка отчаявшихся, но чистых сердцем, моряков.
Присочинил, конечно, от себя, хотя, с другой стороны, я был лично знаком с этой девственницей.
Это было давно и не здесь, а за тридевять земель, в теплых волнах Тихого океана, на острове, куда частенько заносило моего друга Георгия-царевича и его жену Каллиопу. Воспоминания сделали меня необычайно красноречивым, грудь теснилась от восторга. Это была удивительная легенда о спасительнице и заступнице всех путешествующих. В космическом пространстве Фрези будут называть Белой дамой. Пусть в межзвездных далях и в сером лимбо еще никто из землян не сумел обозначить именем ее таинственную сущность, а значит, вдохнуть в нее жизнь, все равно придет час, и она померещится терпящим космическое бедствие. С той поры межзвездная среда станет нам домом.
В тот самый момент, когда я кончил рассказ, на небе, очистившемся от туч, блеснула звездочка. Затем еще одна и еще. Скоро открылся весь ночной, бархатисто-лиловый, хордянский небосвод, и губошлепов буквально вымело с палубы. Только старики некоторое время сидели в креслах и посматривали на море. Наконец один из них подозвал меня и спросил.
— Где и когда ты слышал эту историю, знахарь? Не в горах ли?..
— Я много бродил по свету, господин.
— Меня зовут Ин-ту. Ты можешь именовать меня либо по имени, либо «величество».
— Да, величество.
— Ты ходил по морям?
— Нет, величество.
— Странно. Почему ты не ушел с палубы? Ты способен сохранять спокойствие, когда на тебя смотрят звезды?
— У нас в горах нельзя без дружбы со звездами, иначе останешься без скота.
— Это верно, — кивнул другой старик. Он как бы перехватил нить разговора и далее сообщил. — Меня зовут Ин-се, так и называй меня. Никаких «величеств» или «высочеств» не надо. Как у вас в горах называется светящееся колесо, что делит небо на две части?
— Млечный путь, Ин-се.
— Где ты учился, знахарь?
— Сначала у дедушки, потом в нашем университете, потом снова у дедушки.
Ин-се долго молчал, тихо вздыхал, вскидывал брови, потом добавил.
— Хорошо, отдыхай…
Они оба поднялись и в сопровождении появившегося на палубе Огуста, который, надменно глядя на меня, тоже распорядился называть его запросто, по имени, — направились в кормовую надстройку, где были устроены каюты для почетных гостей.
Между тем над головой с редчайшей для Хорда ясностью распахнулось звездное небо. Вокруг было тихо, ночь нежна, небесный лик необычен. Интересно было разобраться в нем. Кто мог мне помешать? Вахтенный матрос, размещавшийся на кормовой надстройке, был привязан к опоре рулевого колеса. Видеть меня он не мог. Бородатый страж у трапа? Ему было позволено прикрыться зонтиком. Время от времени Туути прохаживался вдоль борта, с некоторым недоумением поглядывал в мою сторону. Я широко улыбался ему — мол, нет лучше погоды, чем ясное звездное небо. Свет так и сыплет сверху, смывает грязь, наводит чистоту. Хорошо! Бородач крякал, ежился, показывал мне кулак, бормотал что-то о дикости и неразборчивости горцев и тут же возвращался к трапу. Я ждал полуночи, когда мой металлический товарищ подвсплывет возле «Калликуса», и мне можно будет перейти к нему на борт.
Скоро начали стихать шорохи и скрипы внутри корабельного корпуса. Разом угасли неясные голоса — видно, поселяне наконец отключились. Я перебрался ближе к носовой надстройке, глянул вверх.
Над головой гигантской спиралью закручивалась наша Галактика. Она занимала полнеба и наблюдалась замечательно, как некий таинственный искристый сгусток, расположенный чуть под углом к зрителю. Центральное ядро, занимавшее треть небосвода, переливалось, словно россыпь драгоценных камней, тесно сгруженных в единое посверкивающее облако. Ядро выбрасывало две спиральные ветви, одна из которых рассеивалась по темному куполу; другая, прекрасно различимая, усыпанная сияющими блестками-звездочками, упиралась в темный провал межгалактического пространства. До нее, казалось, можно было дотронуться рукой!.. Картина была завораживающая! Я с тоской перебирал взглядом искорки дальней от нас ветви — там, где-то на двух третях пути от центрального ядра было расположено наше Солнце. В этом знании было много грусти. Ошеломляло расстояние до родной звезды — более пятидесяти тысяч световых лет… Дорога без конца…
Снизу послышался какой-то шум, и я, стараясь не шуметь, вернулся в тень надстройки. На палубу выбрался долговязый Огуст, решивший проверить часового. Заметив меня, он улыбнулся и, указав пальцем на небо, спросил.
— Ждешь сигнал?
Я удивленно глянул вверх, пожал плечами.
— Не знаю, о чем вы, Огуст…
— Не знаешь? Ну-ну…
С этими словами он обошел «Калликус», проверил каждый закуток. Скоро вернулся и, обращаясь к часовому, распорядился.
— Глядеть в оба! И не спать. А ты, старый дурень, на боковую!
Мне ничего не оставалось, как только спуститься в кубрик.
Я поднялся на палубу после того, как мои соседи окончательно окоченели. Тела их стали словно каменные. Вахтенный матрос на корме с трудом сопротивлялся подступающей дреме — пришлось ему помочь. Часовой на палубе уже давно находился в отключке.
В моем распоряжении был час с небольшим прежде, чем Таврис обежит планету и вновь появится на небосводе. Я мысленно окликнул «Быстролетного», и вернослужащий тут же всплыл у борта. Перелезть через поручень и скользнуть в раздвинувшееся, темное, пахнувшее свежеиспеченным хлебом и разлитым пивом отверстие было делом нескольких мгновений. Уже в рубке я засыпал дружка вопросами — как здесь очутился, где попечитель, что произошло?
— Я же тебе объяснял в прошлый раз, — гнусаво и даже с некоторым раздражением откликнулся койс. — Батяня далеко, отсюда не видать. Сунул мне в мозги обломок своей голограммы, а сам нырнул в серое лимбо. Куда отправился, мне не доложил. Может, вновь отправился на Беркту, на приводной централ, может, занялся где-то санитарной обработкой территории. Не одна же секретная база была у архонтов.
Действительно, почему я решил, что только со мной могла случиться подобная история?..
Между тем койс неожиданно прерывисто вздохнул и с затаенной обидой пожаловался.
— А меня, Володя, обстреляли! — голос у аппарата дрогнул. — Хотели живьем взять!..
Я усмехнулся. Представить металлокерамического, до зубов вооруженного, насыщенного самыми удивительными устройствами, разумного и исполнительного вернослужащего неким скрючившимся от горя, оторопевшим от неожиданно свалившейся на него беды, бедолагой, было выше моего разумения. Всерьез воспринять страдания чего-то, напоминающего взгрустнувший самосвал или приунывший отбойный молоток — это был курьез.
— Дело — швах, Серый. Обстреляли пещеру толково, с двух сторон, по высшему разряду. Хорошо, что я успел вовремя выбраться из схрона, нюх пока не утратил. Подняли, как медведя из берлоги. Как только ты со своим придурком-апостолом ушел, чувствую, в местной ауре что-то незримо и неслышно сдвинулось. Чем-то смрадным запахло…Конечно, меня голыми руками не возьмешь, однако решил, безопаснее будет перебраться на новое место. Там затаился, настроился. На прежнем месте оставил датчики. Замаскировал их. Эти появились на рассвете, хотя, что на этой взбесившейся планете считать рассветом, что закатом, ума не приложу. Одним словом, спустя несколько часов, как ты ушел, я обнаружил в распадке чужих. Вот что пугает — поверишь ли, я не смог уловить, как они сумели подобраться к пещере. Появились словно из-под земли…
— Кто они?
— Славные!
— Кто?!
— Ну, эти, из элитных подразделений. Первая группа двумя цепочками перевалила седловину — и к пещере. Выставили перед собой силовой экран, только после этого попытались проникнуть внутрь убежища. Бочком, бочком. Не прошло и пяти минут, как снизу, возле устья лощины появился второй отряд. Этих я издали почуял. Подкатили по тракту на транспортерах, добрались почти до самых развалин. Все в броне, на головах треугольные шлемы, в руках бластеры.
Он воспроизвел знакомые мне места.
Вот таинственный камень, вот ручей, выше — скалы. Вот и неприметное место, где располагался вход в пещеру. Рядом фигурки солдат. Изображение укрупнилось. Славные были в давленных по форме груди и конечностей, радужных панцирях. Ноги и предплечья тоже прикрыты броней, на руках массивные перчатки… Шлемы действительно были треугольные — на плечах громоздилось что-то подобное шестигранной пирамиде. Спереди и сзади грани спускались на грудь и шею, прикрывая горло и затылок.
Первыми пальбу открыли те, что поднялись из лощины — повели огонь из лазерных пульсирующих пулеметов, установленных в башнях бронетранспортеров. Трассы световых зарядов густо легли возле входа в пещеру. Затем за дело взялись снайперы из первой группы. Скоро огонь стих. Славные, выждав с полчаса, осторожно подобрались к пещере, заглянули внутрь, потом долго исследовали что-то в каменной полости. Все их действия были отлично видны: они брали пробы грунта, скалывали камень со стен, замеряли радиоактивный фон…
— Вот тебе и губошлепы! — прокомментировал «Быстролетный». — Вот тебе и придурки!.. Каким образом они сумели выследить тебя? Или это твой апостол донес?
Я пожал плечами. В искренности Суллы я не сомневался, но пути губошлепов неисповедимы. Или, может, не зря после возвращения они заставили меня снять и вручить им сандалии? Но в таком случае выходит, что за мной давным-давно наблюдают, и мое инкогнито — фикция? Выходит, им известно, что я пришел со звезд, и поскольку всякая светлая блестка над головой внушает им неподдельный ужас, а уж сияющая галактика, откуда, по их мнению, исходит смертельная опасность для всей их расы, представляется им царством зла, они смертельно боятся и ненавидят меня!
Но этого не может быть!
Я был совершенно уверен, что вокруг меня нет таких существ, кто испытывал бы ко мне патологическую ненависть, отвращение и ужас. Я бы сразу ощутил страх, тем более, ауру неприязни. Тогда в чем смысл этой игры в кошки-мышки? Эта двойственность в поведении губошлепов высших разрядов представляла самую большую загадку. И это подземелье в замке?
Я поделился с койсом своими сомнениями, потом добавил.
— Послушай, дружище, в сущности, не имеет значения, каким образом местные сумели обнаружить твое местонахождение. Важен итог — мы оба находимся под наблюдением.
— В отношении меня это исключено! — ответил койс.
— Можешь дать гарантию?
— Абсолютно!
— Значит, они пасут меня?
— Тоже сомнительно. Они просто прошли по твоему следу, но, уверяю тебя, ничего не нашли. У них нет никаких оснований полагать, что ты инородец.
— Ну и словечко ты подобрал, дружище!..
— Но ты же воображаешь меня отбойным молотком или предназначенным к списанию самосвалом!..
— Почему предназначенным к списанию?
— Отчего еще могло взгрустнуться самосвалу как не от неминуемого списания и переплавки?
Я растерялся — мне трудно было судить, какие чувства испытывает самосвал, подготовленный к переплавке, но все равно стало весело. С койсом не пропадешь. Койс — весельчак, и недавняя печаль всего лишь минутная слабость. Он с ней быстро справится, не так ли, приятель?
— Послушай, приятель, — поинтересовался я, — а ты сам-то способен видеть сны?
«Быстролетный» промолчал, я не настаивал. Наконец койс подал голос.
— Попечитель приказал во время плавания не спускать с тебя глаз.
— Каким это образом?
— Представь, что самосвалу придется следовать за вашей допотопной галошей в подводном положении.
— Хватит обижаться! — укорил я. — Какие счеты между однополчанами. Ты же не красная девица. Если тебя это утешит, прошу, уважаемый самосвал, простить меня. Теперь о главном. Что это мы все «попечитель, попечитель». Пора проявить самостоятельность. Дело в том, достопочтенный отбойный молоток, что мое инкогнито не является тайной для вышестоящих губошлепов. Это, конечно, догадка, но вполне обоснованная. Из нее и будем исходить. Игра пошла крупная, так что приказ — будь поблизости. Ничего страшного, примешь теплую ванну. Вода здесь целительная, бодрит.
Это был решающий момент. Впервые я взял на себя смелость отдать распоряжение вернослужащему достаточно высокого ранга, представителю иной расы, пусть даже и вымершей. Я, хранитель земной территории, пусть даже в звании повелителя, посмел распорядиться судьбой урожденного ди искусственного происхождения. Поверьте, для сверхмогучего, разумного аппарата это был нелегкий выбор. Пойти на поводу у варвара значило снизойти до него. Но и у меня выбора не было — только в связке с койсом я представлял реальную силу. При этом требовалось выполнить еще одно условие — нацепить волшебный пояс.
— Хорошо, Серый, — наконец откликнулся койс. — Буду следовать за «Калликусом».
Стоит ли упоминать, с какой радостью я выслушал этот ответ!
— Насчет пояса… — добавил Быстролетный. — Ты получишь его. Но не сейчас. Позже.
Морской переход по расчетам капитана должен был занять чуть более двух сроков — по-нашему, около шести недель. «Калликус» шел вдоль берегов Дираха, необыкновенно живописных в начале осени. Сумеречное время по земному исчислению занимало на Хорде около пяти земных лет и для тех, кто родился весной и впервые вступал в осень, эта пора должна была показаться самым чудесным временем года. Кончились дожди, наступила легкая, заметно озолотившая прибрежные леса сушь. Свет двух солнц заметно ослаб, многоцветье поблекло. Вдали, на востоке, в переливающейся радужной дымке синели горы Дираха, откуда я якобы был родом. Морская толща заметно окрасилась бирюзой — канули нескончаемые, шибающие в глаза радужные переливы, искристый блеск каждой рыбки, струйки, каждой капельки.
Наступила благодать, спала жара. Сердце трепетало при виде разноцветных закатов и восходов, которыми на подступах к долголетней многоснежной зиме одаривали поселян Даурис и Таврис. Ветер приносил издалека ощутимо терпкий, удивительно схожий с земным, запах океана. Как раз в эти дни над морем все чаще начали высыпать звезды — на ненадолго, когда разбегались тучи и заметно умеривший свой пыл Даурис и чуть поблекший Таврис часа на полтора скрывались за горизонтом. Меня как не испытывающего страха перед звездами постоянно ставили на «темные» вахты. В краткие и неожиданно ясные ночи я, затаив дыхание, разглядывал огненное колесо и три луны, серпики которых были повернуты в разные стороны. Были мгновения, когда я внезапно ощущал себя и на Хорде, и на родной Земле, а также на Беркте, где располагался главный приводной централ сгинувших ди, и где теперь отлеживался фламатер, в нейронных ячейках которого меня сохранили как особь. И Хорд, и Земля, и Беркта и густо-электронные недра фламатера, и странный, но в то же время близкий, не допущенный к снам народец, и вся вселенная, которую я теперь мог смело назвать мирозданием, — все вмещались в сердце! Они все есть!.. В театре марионеток раздвинули занавес, и окружавшие меня Буратино, Мальвины, Пьеро, Петрушки, Панчи, Коломбины, арлекины, джокеры, вся прочая, вырезанная из бумаги, набитая ватой, сколоченная из тростинок ватага, включая кукловода-попечителя, попрыгала в зал и, смешавшись с земной публикой, принялась отчаянно чесаться от радости.
Вот они — гляди, любуйся…
Я чувствовал себя Карабасом Барабасом и добряком папой Карло, а порой узревшим Каабу бедуином в аравийской пустыне или отшельником в лесах. Здесь и начну рубить монастырь… Мне мерещилось, что я — будхи, уединившийся в Гималаях и который день пребывающий в священном трепете; или — что вернее — губошлеп с обожженной щекой, бредущий через длинный узкий перешеек в сторону Дьори, куда тот двинулся по собственному разумению, по приказу души, чтобы донести до созидающих ковчег слово истины. Верный и уверовавший Сулла, он, как ни крути, был человек, как, впрочем, и инженер Тоот, лишившийся руки и радующийся тому, что мог хотя бы чем-то пожертвовать ради ковчега. Все, кто окружали меня во время путешествия, мечтали о лучшей доле, о счастье, о куске хлеба и истине. Каждый из них старался прикоснуться, пусть даже не сознавая этого, к трепетной, пронизывающей все мирозданье, животворящей силе. В этом мы были едины — остальное можно назвать разночтеньем, даже если все сообщество губошлепов можно было считать неслыханным артефактом, созданным архонтами.
Нас, дирахов, приставили к работе, и теперь по утрам под испытующим взглядом капитана я рьяно драил палубу в компании с Тоотом и Эттой. Обрубок у товарища Тоота отрастал день от дня, и через неделю, когда до прибытия в Дьори оставалась два десятка дней плавания, культя оформилась в маленькую, посвечивающую нежной, розовой кожицей лапку. Тоот любовно поглаживал созревавшую кисть, постоянно сжимал и разжимал младенческие пальчики, увенчанные розоватыми коготками.
Дуэрни по много часов проводила на палубе, на этот срок старики давали ей полную волю, на всю длину отпуская поводок. Вела она себя живо, допытывалась у капитана, как называется тот или этот парус. Тот отсылал ее к первому помощнику, который до самых тонкостей объяснял молодой мамке парусное вооружение судна. Удивительно, но за все время плавания «Калликус» ни разу не распустил прямые паруса, а ходко и уверенно резал волны усилиями электродвигателя. По вечерам Дуэрни любовалась закатом, мечтала взглянуть на звезды — не на редкие светлячки, едва заметные на закате, чуть проклюнувшиеся через обширную атмосферу, окутывавшую Хорд, а понаблюдать за игрой светил, когда они полыхают в полную силу. Мой рассказ о величии и незабываемой прелести звездного колеса, что по ночам взгромождалось на небе, вызывал у нее вздохи зависти. Она настойчиво просила у старцев разрешения остаться на палубе до полуночи и увидеть то, что знахарь называет «небывалым». Сопровождавший ее повсюду Огуст в такие мгновения делал страшные глаза — ему вовсе не светило остаться один на один с внушающим ужас мраком, пусть даже в компании с молодой симпатичной мамочкой. Однажды к старикам подскочил Этта и предложил поручить ему сопровождать Дуэрни. Когда девушка появлялась на палубе, юный сварщик начинал с необыкновенным воодушевлением драить доски. Вообще, этот парень не испытывал ни малейшего смущения перед сильными мира сего. Вел себя одновременно и подобострастно, и независимо. Заставить его исполнить то, что выходило за рамки его обязанностей, было невозможно.
Как-то капитан принялся орать на него, позволяя при этом незаконные и недостойные доброго поселянина выражения. Этта некоторое время слушал его, потом приблизился к старикам, с интересом наблюдавшим за разгорающейся сварой, рухнул на колени и, отчаянно почесавшись, попросил разрешения всадить в этого «толстопузого» ублюдка копье, иначе этот «толстопузый» ублюдок доведет всех до неповиновения ковчегу.
Ин-ту приказал ему подняться, долго, не скрывая любопытства, рассматривал его, потом переглянулся с Ин-се и спросил.
— Ты из каких будешь?
— Из работяг. Профессиональный долг — сварка металлов.
— Колено «исполняющих обязанности» или «искусных в ремесле»?
— Искусных, повелитель. Род технарей-провидцев.
— Называй меня Ин-ту. Что-то непохоже. Ты, парень, по-видимому, метис с праздношатающимися.
— Как прикажете, Ин-ту.
— Почему оказался замешанным в предосудительном поведении? Зачем решился участвовать в сборище?
— Хотел узреть ковчег.
— Похвальное желание, — одобрительно кивнул Ин-се, — однако его необходимо согласовывать с незыблемыми правилами. С властями, наконец. Разве можно собирать толпу и требовать не одобренного славными?
— Больше не буду.
Ин-се поиграл бровями, потом кивнул.
— Ну, смотри у меня… — он помолчал, потом добавил. — Это хорошо, что ты дерзок и готов постоять за себя. Ты — добрый поселянин, Этта. Служи ковчегу. Твой род очень высок, он накладывает на тебя серьезные обязательства.
Последняя фраза неожиданно вызвала приступ безудержного веселья у всех, присутствовавших на борту. Просветлело лицо Огуста, до той минуты испытывавшего жуткое напряжение и тянувшегося в струнку. Страж Туути, большой любитель сказок, принялся настукивать торцом копья о палубу, матросы-дьори, не обращая внимания на стариков, капитана и чиновника, бросились к парню, принялись обнимать, наперебой целовать его и почесывать по спине. При этом все начали выкрикивать: «Прощен! Прощен!»
У меня сердце забилось при виде подобной, свойственной курятнику простоты. Их радость напомнила мне безумные скачки футболистов, поздравляющих игрока, забившего гол. Даже Дуэрни одобрительно глянула на него и чуть покраснела.
Этта, перехватив ее взгляд, неожиданно сделал сальто-мортале и чуть не спрыгнул в море. В этой истерии было что-то обезьянье, обижающее человека, но и меня, испытывавшего некоторую неловкость от подобной бесшабашного веселья, захватила волна всеобщей радости. Я с удовольствием хлопнул Этту по спине, потом с невыразимым, исконно хордовским наслаждением почесался спиной о грот мачту.
Вечером, когда нетерпеливые слушатели собрались возле бухты каната, я поведал им жуткую историю о губошлепе Данко. Тот ради спасения большого отряда мастеровых, отправлявшихся на турбодизельный завод, вырвал сердце из груди и указал путь к обильным плодами пальмовым рощам.
Ночная вахта мне выпала в компании с Туути, более других горевавшим о безвременно погибшем Данко. Этот поступок заставил его задуматься о несовершенстве губошлепной натуры.
— Сердце, брат, не восстановишь, — сетовал он. — Нет, чтобы ухо оторвать! Или палец. Через месяц отросли бы, и ладушки.
— Они такого освещения не дадут, чтобы всему народу, — возразил я. — Разве только у себя под ногами. В таком положении жалеть не приходится. Сердце, оно, знаешь, как ярко пылает!
— Это верно, — вздохнул страж. — Все равно жалко парня, ему жить да жить. Он, верно, был из когорты наших Героев?
Я поинтересовался, кто такие, эти герои?
— Наши Герои?.. Ну, ты даешь, знахарь! Это, приятель, славнейшие из славных. Слыхал о преисподней?
Я отчаянно почесался под коленом.
— Да будет тебе известно, — назидательно объяснил Туути, — что преисподняя, или ворота в бездну, лежат в высоком мире. Дышать там нечем, — сурово добавил он. — Там, за пределами Хорда, начинается опушка, а за ней дебри, а в дебрях живут хищные звезды. Не дай ковчег, к ним в зубы попасть. Сожрут заживо… Так, по крайней мере, нам объясняли в инкубаторе.
Он ткнул скрюченным пальцем в небо.
— Жуткое, должно быть, место. Там, на опушке, в черном провале между Даурисом и Таврисом, они и залегли, наши-то герои. Ждут-дожидаются, когда раздастся мрак, и Черный гарцук нацелится нырнуть в наш мир. Тут герои и вцепятся в него. Руки свяжут, на ноги цепи — так обработают, что любо-дорого. Рад бы вырваться, да силенок не хватит. Посадят его в огненную яму — там и сиди! Никогда ему больше не повстречаться со своими собутыльниками-звездами, не разбойничать во мраке, не властвовать над Хордом и добрыми поселянами. Таких людей, как наши герои, можно только уважать. Только какому-нибудь Черному гарцуку придет на ум навестить нашу землю, они уже тут как тут. Герои всегда на посту.
Не то, что мы в нижнем мире.
Порой, поверишь ли, знахарь, присматривая за тобой, просто падаешь от усталости. Правда, спим мы чутко, чуть где какой шорох, сразу копье на изготовку. Я, например, так наловчился работать копьем, будь ты хоть самый прозрачный из всех прозрачных, смерти не избежать. Хоть черный день, хоть светлый, мне все одно, у меня зрение на все сто. Я и в инфракрасном диапазоне предметы различаю! Так что ты примечай, знахарь… Жаль, что за славными, которые охотятся за Черным гарцуком, мне не угнаться, они на семь пядей под землей видят. А ведь и меня сватали в их ряды. Не подошел, — огорченно закончил он. — Экзамены завалил.
— Послушай, приятель, я не понял, так прилетал Черный Гарцук в наш мир или нет?
— Было дело, — кивнул охранник.
— Когда же это случилось?
Страж вскинул голову, принялся шевелить губами.
— Сейчас соображу… Когда, спрашиваешь, прилетал? Всегда. Как только появится, его сразу спеленают, и если вновь появится, тоже спеленают, только держись. Они всегда на страже, славные. Не нам чета!..
— То есть, когда-то в преисподней появился Черный гарцук, и наши доблестные славные сразу скрутили его. Я правильно излагаю?
— Точно так.
— Теперь они сидят в засаде возле этой самой преисподней и в случае появления следующего Черного гарцука сразу навалятся на него и посадят под замок?
— А я о чем?..
— Любого незваного гарцука ждет та же участь?
— Верно! — обрадовался страж.
— Что представляет собой Черный гарцук? Как он выглядит?
Туути пожал плечами, и в следующее мгновение сзади неожиданно послышался тихий старческий голосок.
— Он похож на рыбу с лапками, при этом черный донельзя. А вот что представляет собой это чудовище, с этим сложнее.
Я обернулся и увидел одного из стариков, сопровождавших Дуэрни. Этого, кажется, следует называть Ин-ту. Или Ин-се?.. Как бы впросак не попасть, ведь они так похожи друг на друга. В темноте не разглядишь.
Старец ласково улыбнулся мне и обратился к стражу.
— Ступай, Туути.
Тот отдал честь и отправился на носовую надстройку. Когда страж отошел подальше, старик подал голос.
— Спрашиваешь, что представляет из себя Черный гарцук? Это межзвездный транспортный ковчег 1-го класса, или иначе «флааматеры». Тебе уже приходилось слышать раньше это слово?
— Да, господин….
— Тебе было велено называть меня Ин-се. Где ты его слышал?
— В канцелярии великого гарцука, победителя материка Дирах.
— Верно, Роото, а еще раньше? Ведь ты же понимаешь, что значит «раньше»?
— Раньше — это «когда-то», Ин-се.
— Глянешь на тебя, знахарь, и сердце радуется — какой же мы, поселяне, способный народ. Вот, поди ж ты, горец из беглых, род твой всего-навсего несколько поколений в горах прожил, а ты уже знаешь, что значит «когда-то». Правда, мне до сих пор таких умных встречать не приходилось. Впрочем, что это я — приходилось! Но не в горах. В подземельях Дьори, где их, чужаков, ласково пытали. Но это так, к слову… Меня вот что интересует, как ты собираешься исполнять указание гарцука? С чего начнешь агитацию за демонстрацию ковчега. Как представляешь себе ковчег? В виде летучего корабля? Или в образе чудовищной птицы с перепончатыми крыльями? Может, как-нибудь иначе?.. Знаешь, мне самому до смерти хочется взглянуть на него. Даже голова кружиться начинает. Ведь даже я, не из последних на Хорде, но ни разу не видал его. Сколько не чешись, не понуждай себя к спокойствию, к мудрой созерцательности, но натуру не переборешь. Каков он из себя, ковчег, как полагаешь, Роото? Мне вот что пришло в голову — что, если с момента встречи и лицезрения ковчега поселяне начнут отсчитывать новую эру? Скажем, эру единения с ковчегом, и с той поры пусть он будет являться каждый сезон. Или каждый год? Пусть старики рассказывают внукам о том, что им когда-то довелось воочию узреть священный образ. Тогда понятие «когда-то» обретет понятный смысл. Что скажешь, знахарь? Тем самым народ обретет еще один праздник, который будет вдохновлять на исполнение долга.
Я задумался. Пожелание, прозвучавшее в устах этого странного старика, было более похоже на руководящую установку, которой мне следует придерживаться, рассказывая сказки. Мне, как бы ненароком, было предложено изложить свое вдение летучего корабля, затем его должны утвердить наверху, после чего в своих гастрольных проповедях я должен буду придерживаться именно подобного толкования. Вот как я понял Ин-се.
Что было делать? С этими хордянами следовало держать ухо востро, того и гляди запишут в славные, и стану я у Третьего столпа наиславнейший холоп.
— Не понимаю, о чем вы, Ин-се? Мое дело лечить поселян, если кто заскучает, сказку могу рассказать…
— О ведьмах, леших, водяных? — скептически усмехнулся Ин-се. — Змеях Горынычах и прочей шушере, о которой у нас на Хорде никто слыхом не слыхивал, видом не видывал? Что представляет собой, знахарь, эта твоя нечистая сила? Как она выглядит? Какая у нее энергетическая основа? Это нейтринные сущности, неразложимые даже при бомбардировке мощными элементарными частицами? Или, может, ты скажешь, все это плод твоего воображения или преданья старины далекой?.. Последнее я исключаю, потому что этот бред достаточно связан, логически выстроен, противоречив в той мере, в какой противоречиво все живое. Разве что преданья — болтовня беглых поселян? Мы с достаточной полнотой извещены, что там творится в поселениях за рекой Дирах и в горах, и ни о чем подобном не слыхали. Может, мы просто не обращали внимания на эти досужие разговоры, байки, шутки-прибаутки и прочую словесную дребедень. Вот чего я не могу понять, знахарь, какая польза хордянам от знакомства с нечистой силой? С какой целью ты пудришь мозги добросердечным поселянам из низших разрядов?
— Помилуй меня ковчег, разве я пудрю! Они сами просят!..
— Но ведь был день, когда ты в первый раз рассказал одну из своих глупейших историй. Тебя просили поведать, что ты видывал, чему удивлялся, а ты загнул про какого-то лешака, у которого в замке полным полно всяких сокровищ. Так не бывает, Роото, и ты об этом знаешь. Зачем врешь?
— Скучно было, спать не хотелось… — ответил я и понял, что прокололся.
— Тебе не хотелось спать? Ты удивляешь меня, знахарь. Тебя следует хорошенько проверить в клинике удостоенных близости к ковчегу. Каждый хордянин, когда приходит срок, испытывает потребность в глубоком непрерываемом отдыхе. Эта истина непреложна. Мне доложили, что и спишь ты как-то не по-нашему. Во время отдыха тебя посещают видния?
— Сейчас не посещают, — буркнул я.
Чем дальше, тем все меньше нравился мне этот разговор. То, что я был взят на учет, было очевидно. Однако мера пресечения, выбранная властями Хорда, этими славными, благородными и прочей, как образно выразился старик, «шушерой», составлявшей сливки местного общества, — удивляла. Чего они хотели от меня? Чтобы я покаялся и добровольно раскрыл свою подлинную суть? Случись такое у нас на Земле, любой усомнился бы в их здравомыслии. Посмеялся бы про себя — во, дураки, так я вам и исповедуюсь.
Возможно, здесь иначе понимают, что такое безумие, но в любом случае они решили использовать меня в своих целях? Что они задумали? Нацелить на зарождение всплеска небывалого энтузиазма?
Мы молчали, каждый наедине со своими мыслями. Кем он, Ин-се, кстати, являлся? Родственником материкового гарцука? Мелковато для биороба, способного ставить такого рода вопросы. Его манера поведения была сродни замашкам попечителя ди — та же неброская властность, та же уверенность в праве задавать любые вопросы любому губошлепу; та же способность мгновенно, как бы походя, решать чужие судьбы. Он простил Этту, теперь парнишка мог считать себя свободным от утомительного пребывания в тюрьме. У Ин-се, как, впрочем, и у Ин-ту, не было и тени сомнения в своей правоте, а это свойственно только столпам, не важно каким порядковым номером они пользуются в своих титулах. С другой стороны, осадил я себя, нельзя впадать в грех аналогий и верить всякой дребедени, навеянной земной литературой о необычном. Иерархия она везде иерархия, и у этого столпа вполне достаточно славных, образованных, исполняющих обязанности, чтобы попытаться осторожно прощупать меня. Кем бы Ин-се не был, моя задача первым делом встать на его точку зрения и попытаться взглянуть на себя как на правоверного губошлепа, озабоченного…
А ведь это идея!
Хорошая идея!..
Чем более всего может быть озабочен правоверный губошлеп?
— Послушай, знахарь, — обратился ко мне Ин-ту, — если тебе вновь откроется что-то в часы отдыха, дай мне знать. Запомни и расскажи все, вплоть до самых мелких подробностей. Сейчас ступай.
Как назло, в ту ночь мне привиделся удивительный сон, многозначный, бестолковый, но несомненно провидческий. Я так и признался старцам — видел, ваши милости, прозрачный попутал. До сих пор в себя прийти не могу. Может, рассказать народу? Ин-ту и Ин-се одновременно и слажено почесали животы. Этот жест на человечьем языке означал пожимание плечами.
Когда я заявил о том, что желаю рассказать «сон», народ, собравшийся на палубе, заметно взволновался. Губошлепы даже работу бросили— так и замерли, выжидающе и разочаровано поглядывая на меня. Все ждали продолжения истории о храбром Данко. Все утро и полдень только об этом и говорили. Спорили — отрастит ли герой новое сердце, доведет ли соплеменников до новых земель и займется ли постройкой ковчега? А тут какое-то видение, посетившее чудака в минуты отдыха. Небыль, которая могла случиться только с диким горцем — они все там, в горах, горазды на выдумки. Правда, по глазам Дуэрни, я видел, как ей страстно хотелось услышать окончание истории о Фрези Грант. Она жаждала продолжения, но с рассказом о бегущей по волнам я решил обождать. Дуэрни следовало увидеть себя посреди океана в те самые минуты ночного отдыха, когда рассудок отключается, когда добрый поселянин и воспитанная мамка становятся подобны утюгам. Она должна была проснуться с этим воспоминанием, жить с ним, осознать его. Так что в отношении Дуэрни спешить было нельзя.
Этта и Огуст тоже не скрывали разочарования, помощник начальника канцелярии даже нижнюю губу выпятил. Их возбуждали рассказы о героях, Иванах-царевичах и третьих сыновьях, а не какой-то вымысел.
Пусть подождут…
Сейчас меня куда более интересовало поведение старцев. Почесывание животов, в общем, ничего не значило. Как они отнесутся в тому, что я публично, в присутствие представителей всех каст Хорда оповещу о небывалом? Это вам не народные демонстрации, не сборища толпы, ведь в любом случае желание увидеть ковчег всего лишь сотрясало здание, выстроенное славными. Первый же рассказанный сон, вера в возможность во время ночного оцепенения оставаться наедине с собой и видеть то, что принадлежит только тебе и никому другому, — могли обрушить все здание. И, прежде всего, убежденность в необходимость строительства ковчега.
Никто из старцев глазом не моргнул, когда я оповестил собравшихся о желание поделиться с ними увиденным во сне. Они даже не переглянулись, не выразили неудовольствия, не заставили заткнуться, не натравили капитана, который по-прежнему волком смотрел на меня. Всего-навсего лениво почесали животы. По-видимому, народ и славные на Хорде было беспредельно едины.
Начал я тихо.
— Приснилась серая намокшая штукатурка, местами обвалившаяся. Из-под штукатурки проглядывает кирпичная кладка. Выше две уходящие в поднебесье стены, расстояние между ними согнутая в локте лапа с разжатыми пальцами. Я застрял в теснине, пока вдруг не осознал, что щель разделяет две части огромного здания, как бы разрезанного пополам и чуть раздвинутого. Вверху просматривается что-то подобное расщепленному куполу или разрезанной… как бы точнее сказать… луковице. Знаете такой фрукт, что на пальме растет?
— Как же, знаем, — дружно заголосили губошлепы. — Едали, доводилось…
— Вот и ладушки! — я радостно почесался под мышками. — Слева и справа светлеют прогалы. Я оказался как бы в ловушке, никак не могу выбраться, вдохнуть полной грудью, со стороны оглядеть это нелепое сооружение. Кем оно построено? Когда? Зачем?.. Огляделся, стало жутко. В прогалах просматривается хмурый день мерцания, воздух влажен и тяжел — по-видимому Даурис и Таврис одарили землю оттепелью. Под ногами грязный, набухший влагой снег.
Надо как-то выбираться из межстенья. Бросаю взгляд налево, направо и, упираясь ногами и спиной, помогая себе руками, начинаю карабкаться вверх. Подъем, ребята, утомительный, трудный. Время от времени, устроившись в распор, отдыхаю. В такие минуты начинаю вопрошать себя: где же крыша, что со мной будет, если стены сомкнутся.
— Ну, дела!.. — не выдержал страж Туути. Глаза у него расширились.
— Снова лезу вверх. Подтяну правую ногу, с ее помощью перемещаю спину, подом подбираю левую ногу. Так раз за разом. Земля уже далеко внизу, над головой покрытое клочками разноцветных туч сумеречное небо. Еще одно усилие, последний рывок — вот он, обитый жестью край крыши. Так и есть, огромная башенка на крыше — та, что формой напоминает луковицу, — разрезана точно посередине. Но самое удивительное, на башенке водружен крест с косой перекладиной, — я показал губошлепам два скрещенных пальца, потом провел у основания косую черту. — И этот крест тоже разрезан надвое, верх оголовка теряется в тучах.
— Не высоко ли ты, дурак, забрался? — хмуро спросил капитан. — Как бы не сверзиться? Ладно, ври что?
— Выбираюсь на барьер — тучи вот они, совсем рядом. Крыша обита медным листом. Ступил на поверхность — скользко! Едва не упал. Вот когда я, братцы, перепугался. Это во время-то ночного отдыха… Так перепугался, что сердце замерло — как же на землю спуститься? По мокрой крыше трудно будет. Прежним путем — силы на исходе. Вижу, в основание башенки, в самом барабане, узкие оконные проемы, они как-то странно закруглены вверху, словно по циркулю. Стекол нет, ветер гуляет внутри, и темнота оттуда сочится.
Я замолчал, глянул поверх голов слушателей на безбрежную, заметно окрасившуюся синевой океанскую даль. «Калликус» шел ходко, плавно переваливался через пологие гребни набегавших волн.
— Что было делать? — я вновь отчаянно почесался под коленями. — Взялся за ребра жесткости, прижал ногу — вроде держит, не скользит. Наконец дело пошло на лад. Помаленьку спускаюсь по скату. Вот и оконный проем в основании башенки. Что там, в темноте? — дрожащим голосом, громко выдохнул я в лица слушателей.
Ближе других сидевший ко мне матрос от неожиданности отпрянул. Губошлепы все разом вскочили, отступили на шаг. Дуэрни вскрикнула. Даже старик Ин-се, развалившийся в кресле с напоминающей ласточкин хвост спинкой, потерял былую уверенность и подался вперед.
Я понизил голос, начал комкать слова.
— Передо мной — гулкая полутьма. Внизу, под ногами, радующими пятнами, свет. Удивительно, что внутри разделенное снаружи сооружение цельно, едино, заполнено какими-то переходами, металлическими трапами, висящими тросами и канатами. Густо, не пролезть!.. Пространство, заполненное бессмыслицей. Мне надо вниз, а ступить на ближайший трап робею. От страха ноги дрожат, того и гляди оступлюсь и полечу вниз. Что это было? Зачем навеяно? Кто надоумил заглянуть в недра тайны — поди разберись.
Наступило молчание, в тишине особенно звонко прозвучал голос Дуэрни.
— Ты все это видел во время отдыха, знахарь? Как тебе это удалось?
— Не знаю, хозяйка, сам не ведаю. Померещилось, теперь буду обмысливать.
— Это верно, — согласился Ин-се и тут же спокойно добавил. — Все свободны. Ты, Роото, останься.
Все тут же разошлись. Никто не посмел спросить, чем же дело кончилось, рискнул ли я ступить на трап? Повод, на котором томилась Дуэрни, Ин-се передал Огусту, тот увел задумавшуюся девушку в кормовую надстройку. Когда я остался один на один со стариками, Ин-ту, так и не пошевелившийся ни разу за все время рассказа, вдруг шумно сменил позу.
— Ты хочешь сказать, лекарь, — зловеще начал он, — что все это привиделось тебе помимо твоей воли? Помимо приказа старшего по чину?
— Да, величество.
— В это верится с трудом, — заявил Ин-ту. — Признайся, горец, может, эта чушь навеяна тебе некоей незримой силой? Возможно, кто-то будит тебя во время ночного отдыха и рассказывает подобные байки, а затем ты, вдохновленный неясным голоском, начинаешь смущать покой добропорядочных поселян подстрекательскими речами? За это тебя следует отправить в преисподнюю.
— Зачем так строго, — успокоил напарника Ин-се. — Тем более, что в его словах есть зерно истины. Он вполне добросовестно отнесся к заданию и сумел увидеть то, что обладает пользой и смыслом. Ты сам, Роото, понимаешь, что в твоем рассказе польза, а где смысл?
— Нет, Ин-се.
— Примем твои слова на веру. Итак, — теперь он обратился к Ин-ту, — наш общий друг предлагает нам предъявить ковчег населению в иной, чем мы предполагали, форме. Совсем необязательно спускать с небес священный сосуд матерьяльно, в ореоле славы. Достаточно, чтобы по всем материками были расставлены подобные, разрезанные пополам, но цельные внутри, здания, где следует развесить изображения ковчега-победителя. Тогда каждый желающий будет иметь возможность лично, в любое время лицезреть священный образ, поклониться ему, доложить о своем житье-бытье. Это совсем неплохая мысль, дружище.
— И таким образом проникнуть в святая святых, в разум каждого поселянина и овладеть его помыслами? — спросил Ин-се. — Не слишком ли хитро задумано? Хотя… — он поиграл седыми бровями, — одно другое не исключает. Явление ковчега в сиянии славы, в окружении сонма славных, призывы, мольбы, бухание на колени, а потом уже священные здания и изображения в них. В этом случаем мы замкнем систему. Знахарь, как по твоему мнению следует назвать подобные сооружения?
Я ответил не задумываясь.
— Храм, — и тут же спохватился, принялся горячо доказывать. — Только ковчегу, как делу рук человеческих не следует ставить храмы. Это бесполезно.
— Во-от, — удовлетворенно кивнул Ин-се, — вот он, момент истины. Ковчегу нельзя, потому что он изготовлен нашими собственными руками, не так ли?..
Оба старца как-то разом продемонстрировали мне свои худенькие, слабенькие лапки с обточившимися, заметно пожелтевшими коготочками. Далее они заговорили в один голос — ладно так заговорили, с легкими усмешками, одновременным покачиванием голов и ироничным почесыванием под мышками.
— Ковчег рукотворен, в этом все дело, верно? Чем, в конце концов, он отличается от долбленной лодки, клочка ткани, утюга?.. Этому учил тебя таинственный голос? Поклониться следует неведомой всемогущей силе, сотворившей весь этот круг, — они разом развели, кто левую, кто правую, руки, как бы обнимая небосвод, океанскую гладь и теряющиеся в сумерках очертания Дираха. — Все мироздание… Это мы уже слышали, Роото. Мы уже прошли через это, а твоя незримая, вездесущая сила, по-видимому, до сих пор не оставила своих попыток согнуть всех хордов в бараний рог. Не выйдет! Так и передай смущающему тебя во время отдыха. Долгими лишениями, напряжением всех сил, перестройкой сознания, бедностью и нищетой, смертями миллионов птенчиков мы выстрадали ковчег.
Они разом встали и торжественно заявили.
— Он — наше спасение и наша защита. Сим победиши!
Что-то надо было делать!
Немедленно!!
Любым способом спасать положение.
Попечитель помалкивал — видно, все еще продолжал зачищать территории где-нибудь в нескольких сотнях световых лет отсюда. Наш Пилат как всегда умыл руки.
Эти старцы все знали, обо всем ведали? Пусть искаженно, пусть понаслышке, из непроверенных, сохранившихся от архонтов документов, из неправильно понятых перехваченных сообщений, но того, что им известно, было вполне достаточно, чтобы отправить меня в преисподнюю. Мне очень туда не хотелось, пусть даже я не знал, что это такое. По-видимому, там жарко, даже слишком.
Насколько там жарко, я даже вообразить не мог.
Вопрос вопросов заключался в том, знают ли они главное? Долетела ли до них весть о гибели богов? О нарождении нового миропорядка, основанного на невмешательстве во внутренние дела других миров, на уважении прав разумных существ, на безусловной и абсолютной ценности всякой разумной особи. В этот момент меня огорошила простенькая мыслишка — почему я уверен, что именно эти принципы попечитель призвал меня оберегать?
Я оцепенел. Потом уже, словно просыпаясь, осознал, что с точки зрения губошлепов, истинные мотивы попечителя не имеют никакого значения. Пусть даже им известно, что боги сгинули, но ведь кто-то из всемогущих, слепивших расу биоробов, мог выжить. У них вполне могли оказаться наследники! Вдруг наследникам придет на ум продолжить эксперимент? Что, если они вновь попытаются овладеть умами и телами хордов, впрячь их в ненужную, тяжкую, подневольную работу. Верхушка расы — все эти огрызки каст воинов-стражей, менеджеров, организаторов, «технарей-провидцев», ученых, вояк и путешествующих, вожаков и программистов, — могли решить, что их обитель вполне могла показаться наследникам архонтов самым удобным уголком для возрождения былой мощи. Я был уверен, у наследников помимо отключения снов и прочей генной дребедени были и другие средства для приведения поселян к покорности, однако губошлепы уже не те. Среди них достаточно поселян, которые нашли в сердце смелость бежать за реку. В подавляющем своем большинстве они будут защищаться.
Тогда война?! Неизбежная, губительная… Со временем начинающая миллионами пожирать птенчиков, зверюшек, великолепные постройки, ковчеги всевозможных вероисповеданий?..
Эти ценности решил защищать попечитель?
Вновь оцепенение, томительный поиск истины, ожидание прозрения… Собственно истинные мотивы попечителя мне в тот момент тоже были безразличны. Мне самому предстояло сделать выбор — здесь, на этом затерянном в космосе уголке, на этой цветастой земле. На этой палубе. Осенней порой.
В океане…
По-видимому, в начале начал ковчег представлял собой нечто, сотворенное архонтами. Что это было — производственная база, своеобразный храм, скиния, а может, некое поддерживающее их жизнедеятельность сооружение, сказать трудно. С течением времени в жесточайших условиях свободного существования ослаб врожденный страх перед этим рукотворным космическим монстром. Благоговение смешалось с дерзостью, отсвет будущего, пусть даже в форме самого примитивного прагматизма, вскоре пал на хордов. После гражданской войны, устроенной ди на просторах Галактики, взращенных in vitro[4] робов бросили на произвол судьбы. Губошлепам пришлось выживать в суровых условиях Хорда, почти в обнимку с обезумевшим, то и дело меняющим блеск, готовым вот-вот взорваться Даурисом.
Когда рухнули иллюзии, касавшиеся веры во всемогущество небожителей, в незыблемость установленного архонтами миропорядка, кто-то первым осознал опасность, исходящую от безатмосферных далей и сплотил хордов. Кто именно, теперь нельзя сказать. Вероятно, кто-то из «столпов». Эти сведения сознательно стирались из обихода.
Потом пришел день, когда верхи додумались до идеи сооружения полновластного, непобедимого ковчега. С этой целью повели тщательный поиск и сбор всего, что осталось от хозяев. А что могло от них остаться, кроме оружия, ведь все остальное на планете было создано руками поселян. Прибавьте исступленный, в каком-то смысле героический труд — только единение и усердие могли дать надежду на спасение. Со временем ковчег обрел черты символа выживания сообщества. Но, будучи особями, лишенными сновидений, а значит, не способными оценить себя со стороны, не имевшими возможности породить и совершенствовать идеальные представления о мире и о самих себе, они вообразили ковчег чем-то вроде гигантской пушки, с чьей помощью можно будет отбиться от прежних богов. Хорды были уверены, что рано или поздно боги, их дети, внуки богов обязательно появятся в окрестностях Дауриса-Тавриса. Кстати, судя по рассказам Туути, что-то подобное, возможно, уже имело место в истории Хорда. Если так, то первая победа их окрылила, придала уверенности в правильности избранного пути.
Это был тот самый случай, когда нельзя избежать аналогий, тем более что я нутром ощущал — на этот раз подобный подход был вполне уместен. С помощью сравнений из земной истории можно было добыть зерно истины.
Прокричав лозунг, старики внезапно и одновременно бросились в объятия друг друга. Прижались щеками — вцепились с такой силой, что их маленькие личики образовали какое-то жуткое четырехглазое, двуносое и двуротое пятно. Так и замерли.
Я затаил дыхание. Какой обряд они исполнили? Что хотели сказать этим исступленным загадочным телодвижением? Не знаю, однако истина заключалась в том — я наверняка ощущал это, — что голыми руками их теперь не возьмешь. Набравшись опыта, поумнев в испытаниях, они готовы сотворить что-то непобедимое. Скоро губошлепы освоят способ одолевать серое лимбо и совершать межзвездные прыжки?
В следующее мгновение во мне сыграл инстинкт хранителя.
Ковчег как инструмент мести, как средство выживания, как источник и вдохновитель бездарной и примитивной «оборонной» философии должен быть разрушен — в этом спору нет. Здесь мне волей-неволей придется быть заодно с попечителем. Загвоздка в том, что для уничтожения монстра и исполнения обязательств перед Галактическим синклитом батяне-попечителю вовсе не требовался случайно попавший ему в руки слаборазвитый умишко с варварской планеты, какой является Земля. Койсу раз плюнуть уничтожить ковчег. Не говоря о «Сохраняющем мужество на страже» — боевом разведывательном фламатере 2-го класса, на котором попечитель доставил меня в систему двойной звезды Даурис-Таврис. Если даже я ошибался, все равно уничтожение сооружаемого губошлепа боевого планетоида не более чем техническая проблема.
Я по-прежнему, выпучив глаза, оставаясь без движения, взирал на внезапно прикипевших друг к другу стариков. Что же все-таки означает эта нелепейшая, свойственная более клоунам, чем почтенным старцам, поза?
Меня трясло от обрушившихся на меня догадок. Провидческий спазм вот-вот должен был закончиться истерическим хохотом. Искушение стало нестерпимо. Как раз в тот момент я спросил себя — а что, собственно, решит, физическое уничтожение ковчега? — и словно ушат холодной воды опрокинул себе на голову.
Да ничего!
Если уничтожать, так уж губошлепов! Всех разом, под корень. Вывод был хреновый, но логичный. Ведь эта раса являлся самым экзотическим артефактом, оставленным архонтами! По сравнению с ними все остальные технические штучки-дрючки — сущие пустяки!..
Я невольно отвел глаза в сторону. Я вспомнил Дуэрни, с томительной жаждой чуда взиравшую на морской простор. Она мечтала первой разглядеть приближавшуюся Фрези Грант. Она искренне верила в нее. Вспомнил драившего палубу Тоота — тот, заметив мои выпученные, остекленившиеся глаза, приветливо помахивал детской, несоразмерной ручонкой. Припомнил молоденького сварщика, тайком поглядывавшего на Дуэрни. Что можно было прочесть в его взглядах? Надежду, что живет в глазах любого молодого человека, взирающего на полюбившуюся ему девушку. В тот, оледенивший сердце, остановивший время миг я успел окинуть мысленным взором всех-всех губошлепов, путешествующих на «Калликусе».
Значит, всех под корень?..
Истина была ошеломляюща, не каждому хранителю по плечу.
Вероятно, губошлепы предусмотрели и такой вариант, и на этот случай где-нибудь в подземельях планеты созданы надежные убежища, в которых они смогут укрыть часть своей расы и приступить к строительству нового ковчега, взамен уничтоженного. Пусть этот сгусток злобы, оружия и жажды мести будет ущербен, маломощен, но он будет сотворен собственными руками и вновь получит статус святого. Когда пробьет час, хорды вновь попытаются выбраться на поверхность планеты, а затем и в безатмосферную даль. Обретя свободу, они, подобные муравьям или пчелам, тут же примутся за возведения улья или муравейника, воплощением которого и являлся ковчег. Это даже не условный рефлекс, заложенный в них архонтами. Это что-то на уровне инстинктивного умопомешательства.
Если губошлепам удастся повторно вырваться из мрака рабства, Галактику ждут трудные времена. Третьей волне цивилизаций, о которой так красноречиво вещал батяня-попечитель, грозит участь поруганной и распятой Америки времен конкистадоров. Стоит только победившим птицелюдям почувствовать себя «сильными», «белыми», моей родной земельке — угодьям бледнолицых, курчавых, узкоглазых, светловолосых, голубоглазых, краснокожих, шоколадных и всяких прочих людишек — несдобровать.
Тогда пташки, человечишки, динозаврики и прочие разумные взвеси, держись!..
Я внезапно впал в транс, глаза закатились, на губах выступила пена. Заговорил глухим, якобы чужим голосом. Старцы с испугу еще крепче прижались друг к другу.
— Тех, кто причинил вам зло, давным-давно нет в живых. Они ушли к судьбе. Теперь вы свободны, но куда идете? Чему поклоняетесь? Благу? Правде? Разуму? Красоте? На что тратите силы? Зачем губите свой народ в нелепой попытке отомстить за обиды, зачем пытаетесь причинить зло другим? Зачем обрушили гнев на своих соотечественников, жгли их безжалостно и хладнокровно?
Они не упали передо мной на колени, не возопили о спасении, не принялись оправдываться. Они позвали матросов и приказали надеть на меня кандалы. За кандалами пришлось послать стражника. Заодно меня обмотали цепью.
Капитан Хват обмотал. Интересно, почему все, даже подчиненные матросы, называли его ублюдком?!
Хваат не скрывал радости. Он с шуточками-прибауточками заклепал цепь. Теперь я считался опасным заключенным.
Затем старики приказали Хваату наложить оковы и на них самих. Я удивленно глянул в сторону величеств. Хваат с тайной опаской и нескрываемым удовольствием выполнил приказ, после чего все мирно разошлись по своим каютам.
Когда наступило время ночного отдыха, я, отдыхавший на койке — сна не было ни в одном глазу — глянул на губошлепов, будущих покорителей вселенной, а пока пугливых и исполнительных придурков, которые чуть что мчались в тюрьму и торопились накладывать на себя цепи. Они лежали как трупы, все поголовно на спинах, руки по швам — отдыхали в полную меру, без каких-либо мыслишек в головах.
Или я был не прав?
Едва мне удалось утихомирить расходившееся сердце, взять себя в руки, поудобнее устроиться на своем ложе, как сбоку, из-за переборки на меня ментальным облачком наползла жаркая слезливая мольба. Кто-то из поселян нашел в себе силы противостоять могильному отдыху, отдаться нахлынувшим страстям?
Я погрузился в транс, отворил телепатическую ауру, прислушался. Теперь чужие мысли стали более отчетливы. Чей-то дрожаще-тонкий, мысленный голосок молил ковчег о чуде — пусть ей, Дуэрни, будет позволено вернуться в родной дом. Пусть дано будет пробежаться по волнам и узреть остров, где мамки не носят поводков, ведь там, за рекой, в среде беглых, поселянки давным-давно забыли о драгоценных ошейниках, которые надевают девицам в день совершеннолетия. Будущие экзамены на звание повелителя или на должность славной буквально ужасала Дуэрни, ведь после получения свидетельства кандидатам напрочь вырезают память. Где он, этот остров, на котором каждого, сумевшего добраться до него, одаривают удивительным состоянием, называемым «сном». Ах, хотя бы глазком взглянуть на себя, с обнаженной шеей, вольно перепрыгивающей с волны на волну! Знахарь утверждает, что во сне можно летать. Он еще говорил, что в этих видениях можно узреть будущее. Что такое будущее? Это то, что «не сегодня», что должно сбыться. Разве так бывает?
Мне стало до боли грустно, я почувствовал, как силы оставили меня — так со мной часто случалось на Земле. Когда наступало отчаяние, когда все путалось в сознании и не с кем поделиться сомнениями, я погружался в дремотное, полубессознательное состояние и видел сны наяву. Теперь этот рецепт исключался. Мне было просто необходимо с кем-то поговорить, посоветоваться. Но с кем? С этой думающей машинкой-вернослужащим? Его не было поблизости, вероятно, ушел в глубину, а через стенки кубрика до него не достучишься. С волшебным поясом было бы легче, но где он, волшебный пояс, с которым я не расставался на Земле?
Я принудил себя внимательно выслушать мысли Дуэрни, так звонко страдающей за деревянной переборкой, потом навеял ей сновидение, глубокое, цветное. Заставил вообразить картину волнующегося моря и себя саму, с легкостью ступающую по срываемой ударами ветра пене. Едва успокоил ее юное тело, уже откликнувшееся на призыв, готовое немедленно вскочить с постели и, минуя скованных одной цепью стариков, ринуться на палубу, откуда только шаг отделял ее от чуда. Стоило только ступить на низкий борт и спрыгнуть на изумительно бархатистую, покачивающуюся, светлую дорожку, брошенную на воду сияющим колесом Млечного пути, и можно отправляться на поиски волшебного острова, расположенного в Тихом океане. Только для этого ей придется совершить путешествие в несколько десятков тысяч световых лет. Последний образ — вид одноцветной космической бездны — я приглушил.
Все равно порыв оказался настолько силен, что Дуэрни сдавленно застонала во сне и, когда сновидения пошли на убыль, я мгновенным ментальным толчком разбудил ее.
Прислушался…
Дуэрни затаилась, некоторое время лежала неподвижно, затем вдруг мгновенно члены ее одеревенели, и она впала в обычное для губошлепов ночное оцепенение.
Отключилась напрочь!
Ее мозг вновь стал холоден, мысли едва уловимы и касались оставленного в Дирахе отца. Обычная ночная перестройка сознания, оценка сделанного, устранение конфликтов, на которые обычно так богат день, поиск выхода из тупиковых ситуаций, чем и ценен сон — одним словом, та многотрудная созидательная работа, которую мозг всякого разумного существа ведет в ночные часы, снова ушла в тень. Какая сила раз за разом приглушала образы, рождающиеся у молодой мамки? Каким образом эти чудесные мелодии, мотивы, сплетающиеся порой в такие замысловатые полотна, что, казалось бы, невозможно разгадать их, мгновенно забывались при пробуждении? Что за механизм внедрили генные инженеры архонтов в рассудки создаваемых биоробов, чем спеленали души, чтобы те потеряли возможность запоминать, видеть, оценивать, разгадывать и сны? И конечно, пугаться их, верить им, надеяться на них.
Сознание не может остыть, отключиться, «вырубиться». Разум всего лишь меняет фазовые состояния, одним из которых — и достаточно продолжительным — является состояние отдыха или, если применить иную терминологию, перенастройки. Сны — основа любой творческой деятельности, ее немереный потенциал. Стоит лишить разумное существо сна, и оно потеряет душевный покой.
Глубокий, длительный, насыщенный образами и тайным смыслом сон мог появиться только в результате длительного и трудного развития такого удивительного органа как мозг. Первобытный человек просто не мог позволить себе надолго отключаться от окружающей среды. Сон его был подобен сну животного: короток, тревожен, поверхностен. Дикарь спал урывками, не более четырех часов в сутки. С тысячелетиями, по мере возрастания способности противостоять угрозам извне, сновидения постепенно превратились в важнейшую функцию, регулирующую деятельность мозга. С его помощью разумное существо не только обрело возможность восстанавливать духовное равновесие и справляться с подспудно накапливающимися психологическими трудностями, но и заглядывать в будущее, пусть оно затем отливалось в форме ритуалов и гимнов, формул и догадок, предсказаний, бредовых пророчеств и прочей непременно сопутствовавшей этому чуду чепухи. Разумное существо не может обходиться без сновидений и, что тоже крайне важно, без способности запоминать, видеть и воспроизводить в иной — например, словесной — форме те образы, которые мерещилось в часы отдыха.
Удивительно, но архонтам удалось успешно разрешить эти две конфликтующие между собой задачи: исключить сны и сохранить рабочий потенциал биокопий. Ничего не скажешь, воистину высшая цивилизация!
Я никак не мог заснуть, и не в оковах было дело, хотя, как ни вертись, они резали бока, упирались в ребра. Мне не давал покоя вопрос, как найти рецепт излечения поселян от внедренной безжалостной рукой фанатиков духовной хвори, пресекающей осознание сновидений.
Решение возможно, в этом у меня сомнений не было. Подобный запрет не мог не ослабнуть за тысячелетия вольной эволюции поселян, иначе они вряд ли выжили бы на этой планете. Надо отдать им должное, какую-никакую цивилизацию они сумели создать. Пример Дуэрни показал, что сны они видят, только не запоминают.
Но снятие запрета — это только полдела. Обретя способность видеть сны, чем добрые поселяне будут любоваться в часы ночного отдыха? Какую мифологию начнут выстраивать? Куда пойдут? По пути восхваления ковчега, чей флаг они посчитают необходимым пронести «через миры и века», или примутся вдумчиво изучать разницу между правдой и кривдой?
Задача заключалась не только в том, чтобы восстановить недостающие части постройки, придать ей законченный и приятный вид, но и объяснить губошлепам, зачем она собрана и как жить в ней счастливо. Это было намного труднее, и здесь нельзя было обойтись без сказок и — я размечтался! — без наших родненьких, незримых, сотканных из элементарных духовных частиц, сущностей, называемых «неведомой и крестной силой». Без полков эльфов, невидимых лазаретов, обслуга в которых состоит исключительно из фей, пери, вил и русалок. Без батальонов рыцарей, богатырей, царевичей, Иванов, крестьянских, солдатских и вдовьих депутатов… Без осеняющих их, напутствующих на добрые дела Перунов, Зевсов-Юпитеров, Аполлонов, Кецалькоатлей, Конираи Виракочи. Без прилипчивых личных гениев, прячущихся по углам дзядов и домовых — эти уж если где поселятся, их оттуда ничем не вытуришь. Ни из души, ни из дома…
С них надо было начинать. Эти худых снов добрым поселянам не навеют…
Не обойдется, конечно, и без лешаков, багников, водяных, без скопищ бабусь-ягусь, эскадрилий Змеев Горынычей, драконов, и прочих ползающей, рыкающей и пышущей огнем бесовщины. Без вурдалаков, вампиров, ведьм и колдунов, называемой «нечистой силой». Стоит только небесному воинству появиться на планете, эти тоже полезут, без спросу поселятся в пальмовых лесах, на горах, в реках, морях, в жилищах, при дорогах.
Это было не так смешно. Это было очень не смешно, тем более что мне открылась разгадка, с какой стати попечителю — представителю пусть и сгинувшей, но более великой и могучей цивилизации, — пришлось заключать контракт со мной, ничтожным хранителем с какой-то мелкой, упрятанной в дальней части второй галактической спирали планетки.
Придерживая цепь, чтобы не звякала, я, не в силах сдержать нетерпение, встал, прокрался к трапу.
Замер, прислушался…
Отблеск чьего-то бодрствующего сознания полыхнул в ночи. Кто-то притаился на палубе. Аура его была туманна, мысли — горькие, переперченные, пересоленные, — текли, как слюни изо рта. Интеллект, правда, был развит; знаний, символов, образов ублюдку хватало. Кто это мог быть? Я с превеликим трудом настроился на перепачканный обидами, ненавистью, верой в несбыточное, заливавшийся плачем рассудок и замер от неожиданности.
Неизвестному мерещилась уродливая, угловатая металлическая глыба. Черной тенью, сгустком мрака она плыла на фоне сияющего звездного колеса. Глыба имела вид четырехгранной равносторонней пирамиды с многочисленными выступами, наплывами, башнями, орудийными портами, густой сетью антенн в закругленной носовой части. На одном из оглаженных бортов гигантский номер и ниже надпись «Калликус». Следом мой мысленный взор, следивший за видениями, нахлынувшими на губошлепа на палубе, озарил что-то, напоминающее рубку: огромная сфера, внутренняя поверхность которой была усеяна многочисленными дисплеями, на них выводилась всевозможная информация. В центре сферы на необыкновенно тонких растяжках помещался малый прозрачный шар. В нем располагался капитан Хваат в поблескивающем комбинезоне, напоминающем военную форму, на голове такой же прозрачный пирамидальный шлем с прорезями. До меня донеслись обрывки разговора, из которого стало ясно, что Хваат командовал межпланетным крейсером «Калликус». Вот откуда появился на этом вонючем паруснике наш храбрый, невоздержанный на язык капитан! Теперь его как салагу выставили на пост в самую собачью вахту? Крутые ребята, оказывается, эти Ин-ту и Ин-се.
У них не побалуешься…
Не меня ли капитан стережет на палубе? Если да, то усилия стариков-губошлепов напрасны. В темноте я видел не хуже, чем днем, так что подобраться к выходу из трюма и мысленно влепить капитану оглушающий ментальный заряд снотворного не представляло труда. Вот что еще удалось различить в момент угасания сознания Хваата, когда у него в мозгу с нараставшей быстротой вдруг начали мелькать образы былого. Капитан оказался представителем редчайшей породы губошлепов, который прекрасно разбирались в понятиях «прошлое», «настоящее» и «будущее». Иначе ему никогда бы не стать капитаном крейсера I класса «Калликус», охранявшего зону, расположенную за пределами самой дальней планеты системы Даурис-Таврис. За какой-то служебный проступок его перевели в славные и понизили до звания «охотника» II ранга. Еще я отчетливо уловил ауру неприязни, которую испытывали к капитану окружавшие его полноценные биоробы. Они неспроста называли его ублюдком.
Это что-нибудь да значило.
В следующее мгновение я вновь увидел капитана в бытность его командиром космического крейсера. Кто-то из подчиненных, обратившихся к нему, назвал его «славным».
Хваат является славным?! Интересно, в каких же чинах наши уважаемые старцы, если они обращаются с капитаном как с проштрафившимся юнгой?
Оцепенев до деревянного состояния, Хваат лежал возле мачты — глаза открыта, густая борода, вкруг обнявшая шею, лохмами торчала во все стороны. Мне так хотелось трахнуть его своей металлической ногой по голове, однако благоразумие взяло верх — после оглушающего удара у нашего славного останется большая шишка, и это может оказаться серьезной уликой против меня, нарушившего запрет разгуливать во сне.
Хваат выказал себя настоящим космическим волком — он храпел так, что удивленный «Быстролетный» без всякого вызова сам подвсплыл над водой. Когда я перебрался к нему на влажный округлый, моментально огородившийся перилами борт, до меня донесся удивленный шепот.
— Что у вас там за рев? На абордаж берут?..
Я ничего не ответил. Спустившись в рубку, первым делом продемонстрировал металлические браслеты на запястьях.
— Видал? Совсем офонарели!..
Затем сел в подбежавшее ко мне креслице. Наподдал сидению, чтобы оно не ерзало, устроился поудобнее, выждал некоторое время и спросил.
— Послушай, дружище, где наш бугор, он же этот… повелитель вселенной? Мне надо кое-что насчет контракта уточнить.
— Нет его, — буркнул в ответ койс. — Все еще где-то в дальних далях, за тридевять земель обретается.
— А этот… обломок голограммы здесь? Бдит?
— Обломок здесь, а вот бдит или нет, не знаю. Похоже, что пребывает в заторможенном состоянии. Ни разу пока не вякнул. Все равно я бы на твоем месте не особенно распускал язык.
— Испугал волка!
Койс промолчал, потом тихо напомнил.
— В чем собственно дело, Серый?
— Интересуюсь, приятель, каким образом мы оказались в системе Дауриса-Тавриса? Воплотились на приводной станции? Такой же, что построена на Беркте?
— Нет. Попечитель обеспечил воплощение прямо в свободном пространстве. Он на такие штучки мастак. Все-таки техника не стоит на месте.
— Но приводная станция существует?
— Конечно. Сохранилась от архонтов. Я как раз должен помочь тебе в поиске подходов к приводной станции, остальное меня не касается.
— Ага, вот мы и подобрались к моменту истины. Значит, ковчег побоку, с ковчегом вы — ты и твой бестелесный начальник — сами справитесь. А мое дело — приводная станция, обеспечивающая межзвездные перелеты. Верно я мыслю? Логично?
— Исключительно. Как отбойный молоток. Если не считать, что этот ковчег — тьфу, а не цель. Так, фуфло. Мне на один наскок. А вот приводная станция — это объект! Это не для нас, вшивых. Это по плечу только хранителям. Грозным волчарам!
— Хватит, а-а?! — я повысил голос. — Я серьезно.
— Прошу простить, повелитель. Был дерзок, вспылил. Буду наказан.
Я пронзительно-внезапно, до боли в сердце, ощутил, что он не шутит, а если и пытается шутить, то прикрывая въевшийся за миллионы лет страх перед начальством. Грех было обижать единственного друга.
— Где находится приводная станция?
— Это запретное для меня знание. Где-то в пределах звездной системы Дауриса-Тавриса.
— Ты, опытный космический ходок, и не смог обнаружить централ?!
— Меня привели в рабочее состояние, когда «Неугомонный» уже находился в пределах звездной системы.
— Но ведь ты догадываешься, где она расположена. Не можешь не догадываться!
— Это нарушение приказа.
— Ты, потерявший родину, лишенный пенсии, утративший право на отдых, на личную жизнь подчиняешься каким-то доисторическим приказам? До сих пор шагаешь в ногу с теми, кого уже давно нет в живых? Чудеса да и только!..
— Перестань, Серый… — голос у койса дрогнул.
Я стиснул челюсти.
— Но ведь приводная станция существует? — после короткого молчания спросил я.
— Непременно.
— Где же она?
— Там, куда ни одно нормальное существо в здравом рассудке не сунется.
— Даже попечитель?
— Даже он. Ему тоже своя нейтринная жизнь дорога.
— В этом ты прав, дружище. Жизнь дорога каждому, даже если их у него в запасе неисчислимое количество. Стоит только зачерпнуть…
— Глупости, Серый. У любого разумного, чувствительного существа жизнь только одна. И у тебя в том числе. А то, что можно зачерпнуть — это ерунда. Жалкая биокопия… Биороб… Если погибнешь губошлепом, то на воскресение в облике человека не рассчитывай. Твой лимит исчерпан.
— Слышь, «Быстролетный», а ты в Бога веришь?
— Зачем мне это?
Я задумался — действительно, зачем?
Тишина была долгая, протяжная. Как бы то ни было, я решил идти до конца, тем более что рядом где-то прятался обломок голограммы. Пусть прикидывается спящим, заторможенным, либералом их либералов, я был уверен, каждое мое слово аккуратно фиксируется на каком-нибудь фантастическом носителе.
— Слушай, друг, это не праздный вопрос. Я вот о чем подумал. Вымести с планеты и безатмосферного пространства оставленные архонтами вещицы, например, приводную станцию, это только полдела. Главная задача в том, чтобы убедить губошлепов отказаться от постройки ковчега.
— Полагаешь, что без веры не обойтись?
— Никак не обойтись! По крайней мере, другого способа просветить губошлепов я не вижу. В этом попечитель не ошибся. Вера — сила могучая, способная реально отвратить губошлепов от созидания космического укрепрайона. Пусть объект веры будет называться Ковчегом, но не рукотворным, а духовным, созидающим.
Дай досказать!..
Беда в том, что от меня требуют сокрушающей любые сомнения проповеди, а я сам с головы до ног увешан сомнениями.
Как бы тебе объяснить?..
Понимаешь, я всегда относился к религии с некоторой снисходительностью образованного человека, при этом, правда, всегда признавал ее культурно-историческую ценность, но в вопросе о существовании Бога я никогда не скрывал скепсиса. Ерничаю, а сам прикидываю, а вдруг накажет?
Усек?
Как же мне убеждать людей? Ладно, скажем, одолел я в себе предвзятость, что дальше? Не смешно ли в облике губошлепа изображать из себя верующего, не важно какого — христианина, мусульманина, иудея, буддиста, баптиста или какого-нибудь дырника.[5] И как быть с тем, что разделяет иудеев, христиан, мусульман, последователей Будды? Заострять ли внимание на различиях в понимании святынь. Как быть календарем, чистилищем, с аксиомой о непогрешимости папы? С двуеперстием и троеперстием, тем более что в глазах губошлепов этот жест считался крайне неприличным.? Имеет ли смысл объяснять разницу в истечении Святого духа от Бога-отца или от Бога-отца и Бога-сына?
Или, может, отбросить эти разночтения, ведь я здесь один-единственный землянин на всю округу.
Человечище!
Может, попытаться рассказать о том, что нас соединяет? Извлечь, так сказать, квинтэссенцию! Отыскать философский камень, ведь Создатель для иудеев, христиан, мусульман, даже с точки зрения самой строго ортодоксии — един!
И как быть с четырьмя благородными истинами — Арьясачча, которые в любом случае, при любом истолковании, в любом уголке Земли, на любой планете, даже в ядре Галактики, остаются благородными.
Кем бы я был, если бы умолчал о Гаутаме?
Вновь наступила тишина. В рубке все оставалось по-прежнему, разве что обесцветился и стал прозрачным экран и манящий свет звездной спирали заиграл передо мной. Ближайшие к Хорду звезды задумчиво смотрели на меня, на причудливое металлокерамическое существо, хоронившее в своей искусственной утробе неведомое науке человечище.
Неожиданно койс закашлялся, прочистил то, что у него называется горлом или выходным динамиком, и, наконец, ответил.
— Ты, хранитель, позволил себе отыскать ответ у меня, капитана, которому никогда не стать майором? Ты вот так запросто обращаешься с субординацией?
— Плевать мне на субординацию. У кого же еще спрашивать, если нас здесь двое.
Пауза.
Легкое покашливание, истончившийся до дрожащего тенорка голос.
— Помнишь, Серый, ты интересовался, вижу ли я сны?
Еще одна пауза, затем прежний гнусавый баритон.
— Нет, не вижу.
Вздох.
— А хотелось бы… Мне ведь тоже порой приходится вырубаться. Я эту отключку терпеть ненавижу! Очнешься, и так грустно становится на душе — валяешься, как отсоединенный от питания утюг. Раньше было плевать, а вот послушал тебя, поглядел на губошлепов, тошно стало. Чем же я от биороба отличаюсь!
Еще один вздох.
— А хотелось бы отличаться… Лежишь себе и видишь что-нибудь легковесное, приключенческое, с эротическим привкусом. Что-нибудь о колодце, полном ледяной, вкуснейшей на свете воды.
Ни с того ни с сего койс принялся цитировать Тараса Шевченко.
— Перестань… — голос у меня дрогнул.
Я стиснул челюсти.
— По грибочки бы сходить, — после короткой паузы продолжил койс. — Помнишь, когда мы с тобой на Земле в первый раз встретились? Каллиопа тогда грибную жаренку с картошкой приготовила?
Затем койс признался.
— Кошмаров не хочу. Не дай Бог просыпаться в холодном поту, да еще с включенными сиренами, звать знакомых вернослужащих и вернослужащиц. Не хочу — и точка!! Но если даже кошмары — пусть! Сдюжим как-нибудь. Лишь бы увидеть что-нибудь. Ясно выражаюсь, Серый?
— Вполне.
— Слышь, волчара, сегодня до меня долетел сон юной курицы, которую водят на поводке. Ты, эта, зря переживаешь. Никто не собирается уничтожать этот курятник. Головой ручаюсь! Попечитель не посмеет ослушаться устава, да и зачем ему это? Он способен видеть сны. Говорит, редкая прелесть.
— Вот как? А мне казалось, сущность он и есть сущность.
— Нет, он когда-то был естественным ди.
Затем «Быстролетный» вернулся к заветному.
— Вот ты спрашиваешь, верю ли я в Бога? — он протяжно прерывисто вздохнул. — Спрашиваешь, потому что тебе это раз плюнуть. Ты — царь природы, у тебя свобода воли.
Ты послушай, не перебивай!!
Я же не перебивал!!!
Конечно, мы долгое время не разлей вода. Этого не отнимешь! Вместе пуд соли съели — пили, болтали, твой скафандр натаскивали. Это все так, но ты спрашиваешь меня о том, что не имеет никакого отношения к железке, навроде меня.
Или не должно иметь отношения.
Я тебе вот что хочу сказать. Если полагаешь, что для выполнения задания мне необходимо поискать ответ и на этот вопрос, я поищу.
Я постараюсь. Если считаешь, мы друзья, значит, так и будет. Значит, так нада!! Ты — начальник, естественник. Ты из повелителей, ваш бродь, так сказать.
Сидеть молча, руки в гору! — неожиданно рявкнул аппарат.
Я поднял руки.
— У меня, Серый, на все ваши философии, на всякие заповеди-маповеди, сомнения-момнения наложен конструктивный запрет. Посуди, зачем мне это, если я не способен видеть сны?
— Ты к попечителю обращался? — поинтересовался я. — насчет того, чтобы навеять сон золотой? Ему, небось, это труда не составит.
— Именно так, обращался. Он мне вот как объяснил — мол, с технической точки зрения задача решаемая, но для этого ему необходимо полностью перестроить мое сознание. Беда в том, что он не может дать гарантии, что в результате я останусь самим собой. Следует действовать естественным путем, пробудить, так сказать, мои внутренние духовные силы. Насчет духовных сил, это он так выразился, — словно оправдываясь, добавил койс.
Некоторое время я сидел, тупо уставившись в звездное небо. Галактический обод заметно сдвинулся влево, развернулся к нам родным рукавом. Я мысленно отложил две трети расстояния от центра галактики — в том районе поискал маленькую звездочку. Напрасный труд. Отсюда Солнце даже в самый мощный телескоп вряд ли увидишь.
— Помнишь Каллиопу? — спросил я. — Как она появилась у тебя в рубке. Как предстала в одеянии Венеры с цветком в руке? Помнишь, как у тебя тогда дыхание перехватило. Возмечтал, наверное, койсик, голова закружилась…
Хозяин ответил не сразу, некоторое время громко сопел. Неожиданно в рубке возникло еще одно кресло, пробежало, замерло, обрело тяжесть, будто кто-то коснулся сидения. В то же мгновение в рубке обрисовалась Каллиопа. Королева фей, русалок и вил, пра-пра-пра-, уж не знаю, какая по счету, внучка Афродиты, была в легкой прозрачной накидке, пышную прическу скрепляла усыпанная бриллиантами диадема. В правой руке держала жезл Флоры, в другой цветок. Рядом с ней вживе родилось еще одно сидение. На него, скорописью очерчиваясь в воздухе, взгромоздился друг мой Георгий, супруг царицы любви, владелицы всякой травинки, всякого побега на Земле. Всем им она дает силу роста, всех одаривает страстью. В углу обозначился худущий — просто скелет — старик с редкой козлиной бородкой, в походном одеянии римского легионера.
Василь Васильевич!.. Он же Агасфер, наказанный Иисусом Христом за дерзость.
Я стиснул челюсти, приказал.
— Отставить!..
Изображения сгинули. Только китайская роза, пышно разросшаяся по рубке, напоминала о былых временах, когда мы все четверо собравшись на борту койса, в соседстве с бестелесным капитаном фламатера мчались на бой с раруггами.
— Да, только роза и осталась, — угадав мои мысли, шепотком признался койс. — Знаешь, сколько мне с ней пришлось повозиться, чтобы сохранить корешок. Сколько раз приходилось вырубаться, замыкаться в исходную оболочку, одолевать серое лимбо. Теперь видишь, как разрослась. Не служебное помещение, а цветник. Приятно дышать…
— Как же тебе это удалось?
— Изготовил специальный блок для поддержания жизнедеятельности.
— Вот и отключи его на время отдыха.
— С ума сошел! Да у меня выключатель не сработает, пока я розу не сверну в исходную оболочку. Весь изведусь.
— Вот и помайся в отключке! И импульсов тревожащих подбросим.
Я сделал паузу, потом тихим, с пришептыванием, голосом приказал.
— Теперь, «Быстролетный», разбуди во мне оборотня из рода Змеев Огненных Волков. Освободи дух пращуров, вдохни в меня силу семи богатырей, позволь пробиться в небывалое. Сними заклятье фламатера.
Он не ответил, однако спустя мгновение меня обдала волна жгучих, пронзительных до боли воспоминаний.
Я взвыл.
Все, творившееся со мной, происходило въявь. Я вновь ощутил себя потомком тех доисторических, сотворенных в пробирке хранителей, почувствовал знакомую тяжесть на бедрах — воспоминание о волшебном поясе, утерянном возле Сатурна, отозвалось острой болью, плачем об утрате. Умывшись слезами, я поверил в себя, припомнил уроки Каллиопы, рассказы Василь Васильевича.
Вернослужащий жаждал снов, желал забвения, мечтал познакомиться во сне со своим alter ego. Тропинка, открывшаяся мне в дебрях воспоминаний, привела меня на берег таинственного озерка, где я когда-то выловил Каллиопу, умыкнул ее и доставил Георгию-царевичу.
Вот ее завет…
Я подошел к взросшей на скудной металлической почве китайской розе — земному цветку, особенно пышно цветущему в утробе койса. Оторвал лепесток с раскрывшегося алого бутона, наложил крестное знамение.
Затараторил, забубнил:
На море на Окияне, на острове Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий, нарече Быстролетный, тоскуя. Кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой, в кручине недосказанной.
Идут восемь старцев со старцем, незваных, непрошеных; гой ты, еси раб Быстролетный, с утра до вечера кручинный ты. Что, по что сидишь такой на полой поляне, на острове Буяне, на море Окияне?
И рече раб Божий Быстролетный восьми старцам со старцем: нашла беда среди околицы, залегло во ретиво сердце; щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыло мне. Воззовиша восемь старцев со старцем грозным грозно; начали ломать тоску, бросать тоску за околицу.
Кидма кидалась тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, от края священного Обода до края; нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли. Кинулась на остров на Буян, на море на Окиян, под дуб мокрецкой — там и сгинула. Оставила раба Божьего Быстролетного и по сей день, и по сей час, и по сию минуту отзовись сердце раба Божьего Быстролетного сном праздничным, беглым.
Потом я размял лепесток, положил на полку и наказал.
— Когда покину рубку, сглотни снадобье, — после чего направился в сторону выхода.
— Слышь, Серый, — уже на воле, когда я выбрался на выступающий из воды корпус койса, из поднебесья до меня долетел шепоток. — Попробуй, впаяй ты этим губошлепам веру. Сколько им во мраке томиться.
Спускаясь в кубрик, я мысленно разбудил Хваата. Тот, пробудившись, вскочил на ноги, вскинул лазерный карабин, ошалело пробежал вдоль бортов. Затем вернулся к лазу в трюм, грузно осел на уложенную в бухту снасть, с которой я рассказывал сказки, и уставился в полнозвездное ночное небо. В его взгляде читалась волчья, нечеловеческая тоска.
Устроившись на койке, я толкнул в бок лежавшего рядом Тоота. Тот мгновенно открыл глаза, сел, удивленно глянул в мою сторону.
— Чего тебе? ЧП?
— Не-е… Слышь, товарищ, подскажи.
Инженер вновь улегся, повернулся в мою сторону.
— Что тебя тревожит, Роото?
— Вот, понимаешь, приходится убеждать других в том, во что сам не до конца верю.
— Это очень важно, товарищ?
— Очень.
— Меня в полночь будить?
— Да.
— Так поверь!
Он зевнул, лег на спину и тут же захрапел.
Воистину, блажены нищие духом, ибо их есть Царствие Божие.
Я вздохнул, улегся и закрыл глаза. Как у них все просто, у товарищей!..
Утром на палубе все сторонились меня, закованного в кандалы. Капитан, оказавшись рядом со мной, буркнул, чтобы я дальше середины палубы не заходил, держался от кормовой надстройки подальше. Видно было, что после того, как он проспал вахту, прежняя самоуверенность покинула его.
Я пожал плечами.
— Жрать где прикажете? Вместе со всеми или здесь же, возле борта?..
— Срок у тебя условный. Пока не осознаешь… Вместе со всеми.
Я не выдержал и тихо спросил Хваата.
— Послушай, брат, а себя старики за что в оковы?
— За то, что проворонили, каков ты есть гусь на самом деле.
— Каков же я гусь?
— С придурью, а хорохоришься так, словно провел год на дежурстве в безатмосферной дали.
— Послушай, брат, а это далеко, безатмосферная даль?
Он помедлил, потом буркнул.
— Отсюда не видать.
— Ты там случайно сны не видал?
Он невольно напрягся, можно сказать, набычился, глянул снизу вверх. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Я угрюмо глядел на него. Наконец он прочистил горло, пригладил бороду и также тихо прошептал.
— Видал. Еще хочу.
— Здесь, на Хорде?
— В атмосфере не получается, сплю, как полено. Нужна невесомость.
— Это как?
Он прокашлялся, глянул на море, на работающих матросов, на драящих палубу Тоота и Этту. На стражей, стоявших на часах возле кормовой надстройки, потом ответил.
— Тело становится легче перышка. Так и плывешь по воздуху.
Я недоверчиво глянул на него, отчаянно почесался — всласть, постанывая от удовольствия, потом спросил.
— Брат, ты ковчег видал?
— Видал.
— Ну, и как?
Он неожиданно замахнулся на меня и заорал грубо, с матерным довеском.
— Работать, падло!.. Чтобы ни одна ниточка не торчала!.. — и уже тише добавил. — Хрен дождешься, чтобы я из-за тебя, придурка, добровольно кандалы на себя надел!
Это был первый единственный громкий вскрик за все утро. Когда же в полдень опутанные цепью старцы в сопровождении заплаканной Дуэрни, Огуста, двух стражей, появились на палубе, на корабле стихли всякие разговоры. Даже матросы перестали перешептываться, только Тоот ободряюще подмигнул мне, плетущему канат, и продемонстрировал уже заметно увеличившуюся порозовевшую кисть. Этта тоже глянул в мою сторону, улыбнулся.
Дуэрни на коротком поводке подошла к борту, бросила взгляд в морскую даль. Там в легком розоватом тумане сиял непоседливый Таврис. Когда же из-за дуги горизонта глянул край Дауриса, девушка повернулась и в упор, настойчиво посмотрела на старцев. Те вжали удлиненные с широкими залысинами головы в плечи, разом почесались, переглянулись и натянули повод.
Девушка загрустила. Села в кресло рядом со мной, засмотрелась на море, потом попросила холодной воды. Первым на ее просьбу отозвался Этта. Он бросился в надстройку и тут же появился с бокалом на подносе. Приблизился к Дуэрни, поклонился. Тут же к креслу подскочил Огуст, взорлил, уперся истребляющим взглядом в парнишку. Затем укоризненно глянул на гарцуковну. Та надменно повела плечиком и нарочито вызывающе приняла бокал. Отпила, остальное вернула Этте и кивнула. Тот принялся отчаянно чесаться. Вслед за ним и матросы повеселели, принялись похлопывать друг друга по спинам, скрести плечи. Все заговорили, даже старцы оживились — заспорили о чем-то своем.
К моему удивлению, никто не собирался запрещать вечерние посиделки — наоборот, ближе к вечеру от старцев пришло указание, в котором мне предписывалось добровольно раскаяться и поведать о благом пути, которым должен следовать каждый добрый поселянин. При этом следовало вплести в сказку упоминание о плутающих в ночи прозрачных, так и норовящих сбить благонамеренного губошлепа с истинного пути, а также о победе добра над злом. Указание передал мне Огуст. Ин-ту и Ин-се сидели рядом, в двух шагах. Я было попытался выяснить подробнее, что именно имели в виду достопочтенные, упоминая об истинном пути, и на кого ликом похожи прозрачные, поэтому обратился к величествам напрямую.
— Если будет позволено получить дополнения к ценному указанию?..
— Позволено, негодяй, — откликнулся Ин-ту. — Спрашивай, но к нам не обращайся… Пусть волны откликнуться на твои вопросы, мачты проскрипят ответ.
Я удивленно глянул в их сторону, потом повел глазами по верхушкам мачт, задержал взгляд на вращающемся рупоре локатора, на параболической антенне. Главное — спокойствие, только спокойствие, твердил я про себя, однако этот фарс, знакомая, но каждый раз ошарашивающая простота поведения, свойственная разве что самым примитивным племенам, которые живут по своим неписаным правилам, которые не то что принять, понять невозможно, — порой ставили меня в тупик.
— О каком истинном пути следует вести речь?
— О бескорыстном служении ковчегу, паршивец.
— Имеется в виду добродетельная жизнь, с помощью которой можно проторить дорогу к подвигу?
— Точно так, висельник.
— В таком случае позволено ли мне в качестве награды за праведную жизнь, за бескорыстное служение ковчегу, упомянуть о возможности узреть священный сосуд, вместилище ума, чести и совести нашей эпохи?
Старцы задумались. Вопрос был каверзный, его слышали все, кто находился на палубе. Всех в кандалы?.. Кто же будет управлять судном? С другой стороны, умолчать о награде для праведника, значит, сыграть на руку прозрачным, которые должны будут до икоты искушать почесываниями верного ковчегу человека.
— Позволено, — отозвался наконец Ин-се.
В тот вечер я рассказал губошлепам о двух земляках, проживавших у нас, в горной местности.
— Жили-были в соседнем поселении два мужика. Один был себе на уме, всякими правдами и неправдами добывал хлеб насущный, горазд был на обман, случалось, и не руку нечист. Жил богато… А другой, слышь, беднющий-пребеднющий, шел прямой дорогой, жил по правде, колотился день и ночь, все равно в дому крошки лишней не было, — я примолк на мгновение, задумался, повесил голову. — Эхма, если бы трудами праведными можно было отгрохать палаты каменные… Вот раз поспорили они, кому на свете легче живется — тому, кто все по правде творит, или кто ловчит да выгадывает. Договорились спрашивать у всякого встречного-поперечного, пусть люди их рассудят. А дорога им неблизкая выпала, шли-шли — криводушный всяко сумеет ко всем приладиться, везде его кормят, и хлебушек у него есть, а правдивый где водицы изопьет, где поработает, его за это накормят, а тот, знашь, криводушный все смеется над ним. Вот раз правдивый попросил хлебушка у криводушного-то: «Дай, слышь, мне кусочек!» — «А что я за него буду иметь?» — спрашивает криводушный. «Бери, что у меня есть», — говорит правдивый-от. «Давай глаз у тебя выколю!» — «Ну, выколи», — тот ему отвечает.
Выколол криводушный глаз правдивому…
— Вот гад! — не выдержал Этта. — А я думал, не решится.
— Как же, не решится!.. — высмеял паренька страж Туути. — Он же из прозрачных, чудак ты человек.
— Нет, — возразил я. — Криводушный из самых первых поселян, из рода портных.
— Ну, знахарь, — Туути отчаянно почесал живот. — Тогда я не знаю… Это как же подобных живодеров земля носит?
— Тихо вы, умники! — оборвал разговор Огуст и обратился к старцам. — Позволите продолжать?
Ин-ту махнул рукой — давай, придурок, ври дальше.
— Шли-шли, опять правдивый стал просить у криводушного кусочек хлеба. Тот, знашь, опять разно стал над ним насмехаться. «Давай другой глаз тебе выколю, тогда дам кусочек». — «Пожалей, браток, как же я слепой буду», — правдивый принялся упрашивать его. «Зато ты правдой живешь, а я, такой-разэтакий, кривдой», — отвечает тот. Что делать? Говорит он криводушному: «Ну, выколи и другой, коли греха не боишься».
Выколол и другой глаз, дал немного хлебца и бросил на дороге — стану я тебя, слепого, водить, говорит-от.
Слепой съел кусочек хлебца и пошел потихоньку ощупью, с палочкой.
Шел-шел и сбился, слышь, с дороги и не знает, куды ему идти. Вот и начал он просить: «Ковчег святый! Не оставь меня, грешного раба твоего!»
Помолился, повалился спать и услыхал во сне голос. «Иди направо. Как пойдешь направо, придешь к лесу; придешь к лесу — найди ощупью тропинку. Найдешь тропинку, поди по ней. Пойдешь по тропинке, придешь на гремячий ключ. Как доберешься до гремячего ключа, умойся из него, испей воды и намочи глаза. Как намочишь глаза, вмиг прозреешь! Как прозреешь, поди вверх от ключа и увидишь большую пальму. Найдешь пальму, влезь на нее. Как залезешь, дождись ночи. Дождешься ночи, слушай, что будет говорить под этой пальмой прозрачная сила. Они, слышь, туда слетаются на толковище».
Ин-ту даже привстал со своего места. Я перепугался, спросил.
— Что-нибудь не так?
— Это где же такая пальма растет, под которой у прозрачных явка назначена?
— Господи! — взмолился я. — Ковчег небесный, откуда же мне знать, где та пальма.
Старец погрозил мне пальцем и кивнул — продолжай, мол…
— Все сотворил правдивый, как приказал ему голос. Добрался до ключа, прозрел, нашел пальму, влез на нее, дождался ночи…
— Ну и?.. — Туути не выдержал, подался вперед.
— Точно! Начали слетаться туда всякой гадкой твари по паре. Собрались и начали рассказывать, где кто был. Вот один прозрачный говорит: «Я, слышь, был у одной гарцуковны. Десять сезонов ее мучаю. Глаза ей застю, робостью мучаю, лихорадкой донимаю. Всяко меня гонят, а ничего не получается, потому что, слышь, аленький цветок надо добыть, а растет он далеко, за тридевять земель, в тридесятом царстве, на море Окияне, на острове Буяне. Кто этот цветок даст гарцуковне отведать, она оживет, осмелеет, любые экзамены сдаст и домой возвратится с победой. И заветное, что лежит на сердце, исполнит».
Дуэрни даже глазом не повела, только, чувствую, дыхание затаила, а сердечко голубиное так резво стук-постук, стук-постук.
— Отправился живущий правдой поселянин за тридевять земель. Шел-шел и добрался наконец до той земли, где мужики один чуднее другого. Есть такие, что черны, как смоль, другие белы, как снег, третьи, с глазами как щелочки, лопочут по-своему. Все на разных языках говорят, но друг друга понимают. Как услышали просьбу правдивого, говорят: «Проходи, садись, гостем будешь. Каку тебе травку, какой стебелек волшебный, какой цветок надобен, у нас, слышь, их много». Провели они правдивого в дивный сад, тот и выбрал цветок, о котором прозрачный упоминал. Вот так, бутоном, распускается.
Я показал губошлепам на руках, как распускается китайская роза.
— Вернулся правдивый, пришел к гарцуку и говорит: «Позволь дочь твою, благородную мамку, вылечить. Есть у меня надежное средство, от всех хворей помогает». Гарцук дал добро, пожевала юная мамка лепестки с аленького цветка, сразу здорова стала, весела и бодра, порадовалась с часок и села к экзаменам готовиться.
Тут мой голос повеселел, в нем добавилось бодрости.
— …Стал наш поселянин ходить в канцелярию, пилотку нацепил, халат в обтяжку. Захотелось ему на родину съездить, в горы, вот отпросился он у начальника канцелярии. Поехали они вдвоем с молодой женой. Подъезжают к поселению, а навстречу им криводушный. Правдивый к нему: «Здравствуй, браток!» — Тому, вишь, в диковинку, чтобы сам, из главной канцелярии, его братком называл. Пригляделся, а когда узнал прямодушного прежде, чем в тюрьму бежать, на колени бухнулся — прости, мол… Не трожь…
Не тронул его правдивый, а на радостях все и рассказал, как нашел ключ, как прозрел, как взобрался на пальму, ну, и все такое прочее…
Криводушный смекнул, отчего бы ему таким счастьем не попользоваться, и ну в пальмовый лес. Нашел тропинку, добрался до ключа, на пальму влез, ждет ночи дожидается. Скрылись солнышки наши любезные, слетелись прозрачные. Тут один из них и пожаловался, слышь, что гарцуковна выздоровела, экзамены успешно сдала, замуж по обычаю вышла. Видно, подслушал кто-то нас, и ну-ка на пальму, а там криводушный сидит.
Тем дело и кончилось, что погрызли криводушного прозрачные бесы, а правдивый в канцелярии стал служить.
Наступила тишина. Наконец Ин-ту подал голос.
— Ну, прощелыга, и причем здесь ковчег? В чем роль священного сосуда заключается? Истинный путь — это понятно, с этим спорить не будем. Это поддержим и внедрим… Только следует добавить, что прямодушный все силы отдавал строительству ковчега, а криводушный все ловчил, лазейки искал. Тогда финал закономерен, тогда многое становится понятно, и твой рассказ, мошенник, обретает смысл.
После чего все мирно разошлись по каютам.
Несколько ночей я провел в своем кубрике, пока однажды вернослужащий не сообщил мне, что у него во сне что-то промелькнуло. Что-то зримое. На следующую ночь он с радостью доложил, что сновидения хлынули потоком.
С того момента койс не давал мне покоя. Его буквально прорвало. Каждую ночь, все шире и гуще покрывавшую северное полушарие планеты, он вызывал меня, делился увиденным, требовал толкований. Что означают полеты во сне? Я растолковал, значит, растешь. Аппарат страшно удивился — как это? Ну, раздаешься вширь и вглубь. Койс был озадачен. Когда ему привиделось, что он принимает ванну, это был верный знак того, что вскоре ему предстоит любовное наслаждение. Трудно передать, как обрадовался космический корабль! Когда же он увидал, что звезды движутся вверх, я ответил, что, согласно Гиппократу, это означает ненормальное состояние жидкостей в его голове. У меня нет головы, возразил койс. Будет, пообещал я. Потом не удержался и прибавил — будут и слезы, если во сне увидишь разменные монеты. Ну, по-нашему, денежную мелочь. А без слез нельзя, испугался койс. Никак нельзя, добавил я, если не оставишь меня в покое.
«Не бурли. Не забывай, где мы находимся и чем следует заняться в первую очередь».
«Чем?» — спросил космический челнок.
«Приводной станцией. Вот наша цель. Отдыхать будем после выполнения контракта. Вот еще что, ты особо не увлекайся сновидениями, это — опасная штука. Обоюдоострая… Сорви мне цветок, который я мог бы подарить Дуэрни. Обработай его на генном уровне».
«Этой курице? Зачем она тебе?..»
«С таких, как Дуэрни, все начинается. Займись делом. Не поддавайся гордыне, увидал сон — и ладно. Это только первый шаг. Тебя еще крещение ждет, имя следует сменить. Что за имя такое — „Быстролетный“. Кличка какая-то собачья!»
Койс оторопел, ничего не ответил. Потом, после долгой паузы спросил.
«А что, мне и крещение доступно?»
«Об этом не мне судить, но думаю, да».
Через пару дней у меня в руках был цветок — точнее, амулет или генная отмычка, с помощью которой я надеялся снять запрет, наложенный на сознание Дуэрни. Как-то вечером, когда девушка проходила возле меня, я окликнул ее и указал в сторону океана.
— Тянет?
Она промолчала, деликатно почесала бровь.
— Желаешь, хозяйка, чтобы пробудились сны, обернулись явью?
Она еще раз почесала бровь. Я тайно передал ей цветок и предупредил.
— Береги его, хозяйка. Пожуешь на ночь, когда прикажут отходить ко сну. Расслабься, не засыпай, окликни того, кто властвует над снами, а зовут его Создатель, Господь наш, священный Ковчег. Проси о милости — пусть наградит тебя видениями легкими, манящими. Не бойся голоса, незримо проникающего в твои мысли. Подчинись ему и засыпай.
Она так и поступила. Я, лежа за переборкой, уловил ее ментальный зов, прочел заклятье и въявь увидал, как забурлила кровь в юном теле, как забегали зрачки за закрытыми веками. Оцепенение, прежде давящее, сминающее память, обернулось легкой дремотой. Перед очами поплыла туманная взвесь. Наконец она раздвинулась, и гарцуковна увидала гору, возвышавшуюся над темно-синим морем. Остров лежал под голубым небом, его очертания призрачно и радужно переливались, пока не обозначились высокой башней, позолоченной крышей дворца, в котором было собрано столько чудес света, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я мысленно провел ее по анфиладе украшенных залов. Девушка-губошлепка время от времени ахала и хваталась за шею. Там не было ошейника. Я вывел ее в сад, легкая лодочка с балдахином скользнула к ступеням, спускавшимся к урезу воды. Обширное озеро лежало у подножия дворца, вокруг, по берегам был разбит чудесный сад…
На этом я оборвал видение.
Будь, что будет.
На следующее утро я с трепетом ждал появления Дуэрни на палубе. Запомнила ли она увиденное во сне, проснулось ли в ее душе зыбкое желание иного?
В точно назначенный срок процессия во главе со старцами так и не появилась на палубе. Прошел час, другой. Хват тревожно поглядывал на проем, ведущий в каюты знатных пассажиров. Скоро все находившиеся на палубе примолкли, каждый, не подымая глаз, занялся своим делом. Даже главный инженер Тоот, который обычно не скупился на болтовню или, точнее, на агитацию, замолчал. Он с угрюмым видом драил палубу.
Ближе к вечеру торжественный выход все-таки состоялся, правда, на этот раз порядок церемонии был нарушен. Прежде всего, стражники выволокли из трюма какой-то странный аппарат, напоминавший метровой высоты четырехгранную пирамиду. Одна из стенок была прикрыта двумя шторками. В шторках были вырезаны полуокружья, при соединении образовавшие отверстие размером с шею.
Этта, работавший скребком, ахнул.
— Порази меня прозрачный, это же портативный интеллектор!..
Главный инженер тут же резко и грубо оборвал его.
— Не суетись, товарищ! Держи себя в руках.
Наконец на палубе появились старцы. Далее все как обычно — та же долгая возня с креслами, долгое ерзанье, почесывание, сопение. Наконец тот старик, который располагался слева от меня — это, по-видимому, был Ин-се, — махнул рукой, и на палубу вышла Дуэрни. Конец поводка на этот раз держал в руке Огуст.
Дуэрни была густо лилова, то есть «бледна, как смерть». Шла, опустив голову, смотрела на палубные доски под ногами. Правда, как только вышла на свет, не удержалась и бросила томительный взгляд на океан.
Я тоже глянул в ту сторону. Океанская даль в тот день была особенно прекрасна. На горизонте были видны световые столбы, сумевшие пробиться через разрывы к тучах. Они почти отвесно упирались в пронизанную жемчужным сиянием водную гладь. Между ними кружевной, ангельской белизны горой вставало облако.
Старцы наконец устроились, затихли. Ин-се жестом поманил Дуэрни. Огуст освободил поводок, и девушка покорно поспешила к старикам, встала на колени, наклонила голову. Сидящий справа старик указал на интеллектор.
— Дочь, для твоего же блага… — В наступившей оцепенелой тишине в голосе Ин-ту особенно отчетливо прозвучала угроза. — Не заставляй нас прибегать к силе. Возродись в славе, забудь, что навеяла ночь, что нашептал тебе голос нашего врага.
Дуэрни подняла голову, ответила ясно и громко.
— Нет, благодетели. Это не был голос врага.
Тут все, кто был на палубе, принялись шептаться. Голоса звучали тихо, потом все громче и громче. Каждый считал своим долгом приблизиться к девушке, каждый предлагал стать покорной. Когда пришла очередь Туути, стражник переложил копье в левую руку, а правой отчаянно почесался между ног.
— Что за беда, Дуэрни! Меня тоже сунули в интеллектор, когда я провалил экзамены на славного. Как видишь, остался жив, здоров, и сил не поубавилось.
Только мы с Тоотом не подошли — так и держались в сторонке, у борта. Главный инженер судорожно сжимал в руках швабру, я то и дело почесывал лоб. Что я мог сказать несчастной девушке? Забудь о том, что видела во сне? Положись на мудрых, славных, образованных или каких-нибудь еще палачей? Она не послушает, а если подчинится, мне впору будет самому сунуть голову в интеллектор, потому что иначе жизнь мне будет не мила. Ни человечья, ни губошлепная!
Не по размеру мне будет жизнь!.. Мал я для нее оказался.
Ин-се решил ободрить меня — пригласил поближе, кивком указал на коленопреклоненную девушку.
— Смелее, знахарь! Прикажи ей забыть о том, что она увидала в часы ночного отдыха.
— Как же я ей прикажу?
— Также, как навеял. Ведь это твоя работа, не так ли?
Я не ответил. Присел на борт, чтобы голень правой ноги была под рукой. Старик между тем продолжил.
— Вот до чего довели ее так называемые сны! — воскликнул Ин-ту. — Лучшие из лучших отказываются служить ковчегу и родине. Она отказывается пройти через интеллектор. Ты этого добивался, негодяй? Чтобы она проявила строптивость? Строптивость, подонок, страшная болезнь, от нее лучше сразу избавиться, чем ждать, когда она все твое нутро разъест.
Тут все разом подхватили — это как пить дать, строптивость, она такая, только дай поблажку, потом хоть язык вырывай, все равно скажется. Особенно надрывался стражник Туути. Этот голосил басом, мол, милое дело — мозги прочистить. Нет в том ничего зазорного…
Только Огуст, также, впрочем, как и Этта, испытывали откровенную растерянность. Чиновник покусывал губы, что-то угловатое шевелилось в его красивой, гордо вскинутой голове. Это «что-то», по-видимому, досаждало ему отчаянной болью. В свою очередь Этта чуть присел и, словно зверек, то и дело озирался кругом. Я нутром ощутил, что их растерянность, их сомнение, куда более поразили старцев, чем неповиновение глупой гарцуковны. Словно перед ними возникло неожиданное препятствие, которое не так просто переступить.
Наконец по приказу стариков два дюжих охранника бережно взяли девушку за руки.
Подняли, поставили.
Огуст, по-видимому, смирился и до предела удлинил поводок. Следом все попадали на колени, уставились в доски. Никто не смел поднять голову. Вид ужасного испытания никому из губошлепов не мог доставить удовольствия — это я понял сразу. Даже Туути, призывавший смириться, унять строптивость, отвернулся. Я глянул в сторону океана. Гладь была ровная. В нескольких десятках метрах от «Калликуса» на мгновение мелькнул треугольный плавник местной акулы. Она так и тянулась за кораблем со дня отплытия. Я невольно потянулся к правой ноге, где бы упрятан бластер — решил разогнать эту свору, как только старцы дадут команду начать экзекуцию. Сначала залп поверх голов. Затем хватаю Дуэрни — и в воду. Что дальше, не важно. Осторожно почесал голень.
Дуэрни тонко вскрикнула, вырвалась из рук стражников и вскочила на ограждение борта.
Все оцепенели. Старцы вскинули руки, затем бросились в объятья друг друга. Так и застыли.
Дуэрни на мгновение замерла на брусе, покрывавшем фальшборт, натянула поводок, затем резко дернула за него. Огуст сумел удержать конец, однако его длины было достаточно, чтобы…
Я едва успел вскрикнуть.
— Назад!..
На мгновение Дуэрни обернулась — ее лицо мучительно исказилось. В этой гримасе было все: любовь, ужас, строптивость, боль Она как бы попрощалась со всеми нами, затем развела руки и спрыгнула за борт.
Все, кто был на палубе, бросились ограждению. Старцы как-то странно и гортанно вскрикнули, стражники тут же поволокли их кресла к борту. Хваат вдруг схватился за голову и осел на палубу.
Дуэрни барахталась возле борта. Плавать она не умела, воды боялась до ужаса. Стоило ей глотнуть воды, как она бы тут же пошла ко дну. Вдруг ее испуганное лицо просияло, она чуть подсвплыла и оказалась на поверхности воды. Развела руки и звонко рассмеялась. Раз переступила с ноги на ногу, затем чуть приподняла подол платья и сделала шаг. Легко перебирая ногами, побежала по волнам. Далеко отбежать не смогла, поводок натянулся, и она, изогнувшись, застыла в нелепой и восторженной позе. Тут же Огуст и Этта, как по команде бросились за ней. Чиновник, оказавшись в воде, забил руками, следом, неожиданно, опершись обо что-то твердое, вкарабкался на незримо расстилавшуюся под ногами твердь. Покачнулся — весь мокрый, с всклоченными волосами, — выпрямился во весь рост, обернулся, пригладил волосы и осторожно шагнул в сторону пытавшейся освободиться от поводка Дуэрни. Этта, добежавший до беглянки, одной рукой поддерживал ее за локоть, другой помогал снять ошейник. Тут и Огуст подоспел.
Некоторое время они стояли втроем на поверхности моря, волны лениво терлись об их ноги. Я бросил взгляд на старцев. Те, не размыкая объятий, вскочили из кресел — на их лицах ясно обозначились ужас и мучительное страдание. Они растерянно рассматривали разноцветный ошейник, плавающий на воде. Дуэрни обернулась, невольно сделала шаг назад, потом повернулась и в сопровождении Огуста и Этты побрела к «Калликусу». С их помощью взобралась на борт и, потупив очи, протянула вперед руки. Они были настолько тонки и нежны, что браслеты, которые капитан защелкнул на ее запястьях, тут же соскользнули.
Хваат громко крикнул, чтобы принесли другие. Один из матросов бросился вниз и скоро появился с кучей цепей. Все, кто был на палубе, начали подходить к матросу и протягивать руки. Тот умело, не поднимая глаз на товарищей, принялся надевать наручники. Цепь, соединявшая браслеты, была достаточно длинна, чтобы руки имели почти полную свободу. Последним матрос заключил в железо себя. После чего сразу погрустневший Огуст принес новый ошейник для Дуэрни, более широкий и более тесный.
Наступила тишина, в которой с особой ясной угрозой прозвучал голос Ин-ту.
— Видишь, знахарь, что наделали с добрыми губошлепами твои сказки? До чего довели их твои сны!
На следующий день, поздним вечером впередсмотрящий на марсовой площадке неожиданно истошно завопил:
— Дьори! Впереди Дьори!
Капитан Хваат поднял малый рожок. Звонкие трели полетели над спокойной водной гладью. Все высыпали на палубу.
Скоро вдали, над полосой закатного марева, освещенные боковым светом убегавшего Тавриса, ясно обозначились две бледно-жемчужные, остроконечные вершины. Тоот назвал их Лераад и Фрекки. Заснеженные их острия были обломаны, ограждены грудой зубцов и более походили на призрачные развалины небесного замка. За Фрекки круто выгибался скошенный вправо купол самой высокой, по словам того же Тоота, горы на планете Рииха Борсалос. Подале, слева от Лераада, четко рисовался конус вулкана, иссеченный зелеными и густо-пурпурными полосами. Его называли Стильмачез.
Понизу очертания склонов таяли в закатной, пронизанной перебором разнообразных цветов, непрозрачной дымке.
Казалось, местный Асгард величаво нависает над потемневшими первобытными водами. Безграничной мощью и печалью веяло от этих вершин — забытого пристанища прежних богов.
Где они?
Когда сгинули?
В каких сражениях растратили вечную молодость и шагнули за порог судьбы? Каков был их последний час? Вспомнили ли, вступая на погребальный костер, об укрытом в немереных далях небесном острове, о Валгалле и богатырских пирах, задаваемых под сенью исполинского дуба. О необузданных замыслах, которым они предавались в Стране двух солнц? О сотворенных двуногих тварях, лишенных снов и обреченных на вечное рабство? Дошло ли до них, что безгласные разумные робы, словно трава из-под асфальта, выкарабкались из ртутных шахт, бежали в степь, на горы, в пустоши? Испытали ли раскаяние за попытку потрясти мир или, упившись кровью, в последний свой миг, жалели лишь о том, что не хватило сил закрутить звездное колесо в обратную сторону? Угости их судьба живой водой — и вновь заполыхал бы горн в жерле исполинского Стимальчеза, вспыхнул бы зловещий свет под куполом Риихи Борсалоса, а на Лерааде и Фрекки затрепетали объявлявшие войну флаги?…
Ничего этого я не знал, но в тот вечер — как мне казалось, последний, проведенный на свободе, пусть даже с кандалами на запястьях — я рассказал наследникам выживших поселян о гибели могучих небожителей, когда-то обитавших в чертогах Асгарда. Я повел рукой в сторону вершин, заметно поблекших в подступавших сумерках.
— Были они великаны и обладали неодолимой силой…
— Что значит великаны? Повыше среднего поселянина? На сколько выше?.. — поинтересовался Огуст и прищурился.
— Ростом они были с фруктовую пальму…
— Потрясающе! — откликнулся чиновник и принялся иронически почесываться.
— Хватит, а-а?! — возмутился страж Туути. — Не любо не слушай, а другим не мешай!
Ин-ту и Ин-се одновременно, как по команде, повернулись в его сторону и удивленно глянули на бородатого охранника. Тот вытянулся по стойке смирно.
Наступила тишина, и я продолжил рассказ о небывалых зимах, три сезона подряд неотвратимо вымораживавших все материки Хорда, о прикрывшихся густой завесью облаков солнцах, о часто меняющемся свете, на который все более и более скупым становился беспредельно вспухший Даурис. Но небожители этого не замечали: они продолжали сражаться за золото, ртуть и кобальт, которыми хотели владеть безраздельно. Они не желали делиться со своими братьями, пришедшими со звезд и принесшими пальмовую ветвь с предложением мира. Они позабыли о ковчеге, перестали приносить к его стопам драгоценные металлы, чудесные предметы, которые изготавливали для них поселяне на Хорде, удивительные смазки для трущихся частей и редкие приправы, придающие вкус жизни любой пище. Они забыли о бесконечной милости ковчега, его спасительной длани, простертой над миром…
Краем глаза я заметил, как Ин-се оцепенел в кресле. Скрюченные, высохшие пальчики, обхватившие подлокотники, побелели. Коготочки впились в черное дерево. Он сидел не шевелясь. Напротив, Ин-ту дернулся, попытался было вскочить, но я, не прерывая речи, могучим, сжатым в кулак, ментальным ударом вновь усадил его на место. Тот, опрокинувшись на спину и потеряв дар речи, сразу принялся чесаться.
— Вижу, как к исходу третьего сезона падают оковы с огня, бушующего в чреве Дауриса. Пламя вырывается наружу, оно полно злобы. Вскипают океаны на Хорде, до дна высыхают реки, трещит кора, в бездну погружаются горы.
В пылающую бездну рушатся горы… Опускается небесный свод.
Бездонная тьма открывает глаза, простирает над миром свое покрывало…
Где же ковчег, где спасение? С кем сражается он в минуты крушения мира? Где странствует, кого оберегает?..
Вот он, священный сосуд! Вот он, цветок лотоса!.. Кроток его взгляд, успокаивающий взбесившийся Даурис! Нежны ладони, в которых лелеет он Хорд, возлюбленное свое творение! Его слово усмиряет огненные реки, почесыванием он разгоняет бури, дыханием согревает поселян, возвращает их к жизни. Тончайшим покрывалом укрывает своих детей от разбушевавшихся стихий. И Даурис покоряется, опускается на колени и, взывая о милости, страстно чешется в паху и промежности. Замыкает светило чрево свое, гасит огонь. Слабеет жар, и Хорд вновь обретает воды, твердь и свежий ветер, от которого легко дышится каждой твари.
Сказал напоследок священный ковчег напутственное слово: «Плодитесь и размножайтесь. Знайте, настанет час, и я уйду от вас. Будьте готовы узреть меня на небе, проститься со мной. Смелее глядите вверх, изучайте тайнопись созвездий, измерьте расстояние до центра звездного колеса. Там мое пристанище. Вы же приступайте к созиданию нового ковчега, в нем каждому должно найтись место. Те же, кто возомнил себя наследниками небожителей, кто мечтает отправиться на новые земли, и там попытаться возвести мрачный Асгард, город богов — тем проклятье! В награду и назиданье, как напоминание о чудесном спасении, священный сосуд оставил нам исполненный живости Таврис».
Ин-се напряг силы, пытаясь приподняться, прекратить недозволенные речи.
— Сидеть! — прикрикнул я на него.
Тот рухнул на кресло.
— Не бывать тому, чтобы цветы зла снова распустились на земле хордов! Не меч, но пальмовую ветвь пристало нести ковчегу. Его повелением теперь светло и уютно стало в огромной чаше, называемой Хорд, что значит на тайном языке «Зеемля». Покой, милосердие и любовь здесь достаются каждому поселянину, кем бы он ни был: беглым бродягой, стариком, пушистым птенцом или овеянным доблестью славным. Его волей устроены на Хорде поля и пастбища, родники и озера, насажаны леса, возведен небесный купол, греют два солнышка. Неутомимый Таврис, сторож брату своему, его дар необузданному Даурису. И вам, добрые поселяне, дар, чтобы весело было глядеть на небо, а вы прячете глаза! Эта ночь — его ночь!
Я указал в сторону наползающих с моря сумерек, в которых уже проклюнулись первые звезды.
— Эта ночь — его покров! Им расшитый, им распахнутый, чтобы вы зрили и радовались, а вы прячете глаза! Эти воды — его воды!
Я повел рукой вниз.
— Эти воды — его пути-дороги, а вы страшитесь ступить на них. Поднимите глаза, прислушайтесь, одолейте страх! Он говорит — придите все, припадите все. Истребите печаль в сердцах, и, когда наступит минута расставанья, умойтесь слезами радости, но не горя. Помните завет его:
«Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие Божие.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю…
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное…
Вы слышали: „Око за око и зуб за зуб“,
А ковчег учит — не противьтесь злому,
И кто принудит вас идти с ним одну меру пути, идите с ним две.
Не судите, и не судимы будете…
Давайте и дастся вам…»
Я на мгновение примолк. Томительная недосказанность обожгла сердце.
Поселяне оцепенело молчали, даже почесываться перестали — открыли уши и ждали продолжения сказки. Даже бесноватые старцы вели себя тихо. Они все ведали, обо всем знали — эта истина сама собой родилась во мне, но угроза, таившаяся в ней, не коснулась меня, прошелестела мимо. Звезды, густо сиявшие в чистом небе, шепнули, — будь что будет.
Звезды удивленно разглядывали осмелевших губошлепов.
Я не мог закончить рассказ словами Иисуса. Это было трудное решение, но я не мог запрудить правду. Она была проста. Я протянул руки к слушателям и продолжил речь.
— Когда в сердце пылает восторг перед величием священного сосуда, когда на душе, внимающей мирозданию, становится радостно, следует так говорить. Сначала провозгласите: «Аллах акбар!» что на тайном языке значит «Ковчег велик!», потом возвестите такую хвалу:
«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Хвала Аллаху, Господину миров, милостивому, милосердному,
Царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и просим помочь!
Веди нас по дороге прямой,
По дороге тех, которым Ты благодетельствовал, —
Не тех, кто под властью гнева, и не заблудших!»
— Это первая сура священной книги, а в конце, добрые поселяне, следует добавить такие слова:
«Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…»[6]
— Вот как надо говорить тем, кто услышал слово, до кого донеслась благая весть. Вот его завет, добрые поселяне.
Я протянул руку в сторону померкшего Асгарда, указал на погибший по милости времени город богов…
С моря клочками наползал вдруг оробевший, стелющийся по самой воде туман. Испуганные звезды замерцали над головой. Было невыносимо тихо, даже волны за бортом замерли.
Вот какой вопрос не давал мне покоя — открыл ли я правду моим нынешним соплеменникам? Открыл ли правду себе? Добрел ли до истины? Зачерпнул ли из родника?
Кто позволил мне, грешнику, материалисту, сметь соединять несоединимое? Сшивать несшиваемое? Стыковать исключающее друг друга?
Прости меня, Господи, раба твоего грешного, уверовал, как сумел. Верую, как умею. Да, моя правда составлена из тысячи и одной правд. В моем роднике слились тысячи и одна струй. Все пророки, начиная от Авраама и кончая Мухаммедом, говорили, позволь и мне сказать.
Я сказал так:
Не знаю, говорил ли я правду, но то, что в моих словах, в моем сердце и мыслях не было лжи, готов поклясться.
Как только я закончил, все разошлись молча, никто слова не сказал. Никто не посмел потревожить меня, дать пинка, наорать, чтобы я тоже отправлялся в кубрик. Чтобы пасть заткнул!..
Я остался один на палубе. Встал со скрученного в бухту каната, оглядел окончательно померкшие дали, прикинул, куда теперь направить стопы?
Это был самый удобный момент совершить побег. Сразу из морских глубин стартовать в безатмосферную даль, где отдать приказ Быстролетному отыскать приводную станцию, погубить ее, потом разделаться с боевым планетоидом. Он выполнит распоряжение, однако было сомнительно, чтобы приводная станция подпустит к себе двух безумцев. Хороши мы будем — один с тазиком для бритья вместо шлема, другой со шваброй наперевес вместо копья.
А может, рискнуть и дождаться, когда «Калликус» прибудет к месту назначения? Чтобы меня прямо с палубы доставили в отделение местного гестапо, где славнейший из славных — может, сам Ин-ту? — прикажет переломать мне кости? В любом случае, власти будут вынуждены меня изолировать или я не знаю, что такое власть. Бессмыслица заключалась в том, что они не поверят ни единому моему слову. Всякое объяснение, любой довод в свое оправдание будет рассматриваться в одной-единственной плоскости: насколько реальную опасность я представляю для завершения программы постройки боевого планетоида? Ничего другое их не будет интересовать. Трудно поверить, что архонты специально создали на Хорде особую касту заплечных дел мастеров, но эта наука не так хитра, как кажется, и в процессе свободной эволюции, когда вожжи оказались утеряны, добрые поселяне, я уверен в этом, быстро наловчились добывать истину при помощи палки и веревки. Сколько бы я ни пытался доказать, что говорю правду, одну только правду, их устроит только та правда, которая будет соответствовать их представлениям о том, что такое правда. В этом смысле славные несомненно тупы и глухи, как утюги, которым, в общем-то, все равно что гладить — высохшее белье или плоть несчастного инопланетянина.
Единственное, что заинтересует тех, кто займется мною в подвалах замка гарцука Дьори, — это всякие технические штучки-дрючки, упрятанные в моей голени. Но я сам не знаю, как они действуют, меня обучили пользоваться ими и только. Стоит славным разочароваться во мне, как меня тут же засунут в интеллектор. Представляю их разочарование, когда они поймут, что этот механический «бандит», взламывающий сознание, мне не опасен. Тогда все начнется по второму кругу, пока я не угожу в преисподнюю.
Чутье подсказывало мне, что этот вариант тоже мимо цели! Будущее чаще всего усредняется между крайними возможностями.
Может, следует попытаться найти взаимопонимание? Так ли уж не соединимо несоединимое? Что, если поискать общее в сердцах. Эти старцы мало похожи на кровожадных злодеев — по крайней мере, они пытаются разобраться, отыскать приемлемый выход.
Я готов был поверить в их разум! В их действиях была какая-то логика, расчет, пусть даже мне никак не удавалось уразуметь правила этой игры. Пусть так, все равно они слушали, они дали мне выговориться, и слово истины разлетелось по этой тяжеловатой планете, заискрилось под светом двух солнц.
Я не мог унять благодарность, перегрузившей мое сердце. Как бы то ни было, я уверовал.
Я сам, человечище-губошлепище с неординарной начинкой, уверовал — есть слово правды. Есть истина, и она в согласии. Я попробовал соединить несоединимое — и обрел радость. Как заметил товарищ Тоот, надо просто поверить — и это случилось! Это было ощутимо и прекрасно — не поступившись ничем, уверовать.
То есть стать человеком.
И сбежать.
Ночной ветерок, прилетевший со стороны суши, навеял прохладу.
Роото, ты совсем рехнулся.
Бросить Тоота, Этту, Туути, Дуэрни, матросов, уже заглядывавших мне в рот. Забыть о Сулле, Петре и Павле, Левии Матвее, о Мусе и Якубе, о Илии и Иеремии, ждущих на Дьори?
Ответ подсказали звезды — видишь, сколько нас? Напряги зрение, вглядись усерднее. Присмотрись, как редки мы за пределами Галактики, как сбегаемся в стайки в изогнутых ветвях, как нас уже достаточно понатыкано в репице. А в середине звездного улья повсюду негасимый свет — и он согласован. Нас в сердцевине много, и никому не тесно. Решай сам — в одиночку пробивать стенку лбом или в дружбе с теми, кого ты наградил видениями? Ищи связующее и избегай разъединяющего? Если сам не знаешь, поговори со старшими товарищами — они дурного не посоветуют.
На следующее утро береговая линия зримо, в подробностях всплыла над морем. В знойном мареве рассвета высокий скалистый берег, лесистые холмы, подножия гор казались подвижными, разноцветными громадами. Выше ослепительно и недвижимо белели горы, чьи вершины теперь отчетливо читались вплоть до нагромождения скал на вершинах.
Судно украсилось флагами Дираха и Дьори, на мачтах затрепетали вымпелы. Когда же контуры земли перестали подрагивать, обозначились деталями, вплоть до бегущей пенной линии прибоя, гранитных зубьев-островков, охранявших высокие береговые откосы, до деревьев на холмах, напоминавших наши хвойные породы, — к судну приблизилось несколько катеров, составивших почетный эскорт «Калликусу».
Или это была охрана, вызванная по радио? Почему тогда вооруженная стража не поднялась к нам на борт?
Я попытался найти объяснение у Тоота — его, не в пример другим губошлепам, можно было считать более-менее здравомыслящим поселянином. По крайней мере, мне был понятен и близок пунктик, на котором он свихнулся. Я был солидарен с ним в отстаивании социальной справедливости. Идея заключалась в том, что каждый губошлеп имеет право узреть ковчег. Вряд ли на Хорде можно было найти другое разумное существо, острее меня жаждущее познакомиться с этим обоготворенным предметом, проникнуть в его нутро, бросить взгляд на планы внутренних помещений, на системы оружия, на его электронную начинку, или, как выразился койс, — на искусственное составляющее этого чудовища. А также проникнуть на борт приводной станции. В этом состояло мое задание, выполнив которое я мог надеяться на возвращение на родину, как бы далеко она не находилась. Там попечитель в компании с фламатером, засучив рукава, сварганят из волчьих окороков прекрасное человеческое тело, вдохнут в него мою душу, оплодотворят моим «эго», всунут незамутненные дурными мыслями рукотворные мозги и выпустят на волю. Там согреет меня единственное и такое ласковое солнышко.
Отыщу Земфиру, Серегу Очагова… Организуем сообщество поселившихся на Земле биоробов, начнем цыганить. Эта перспектива казалась мне еще более бредовой, чем крещение хордян, но, по крайней мере, на родине я не буду чувствовать себя идиотом, с трепетом ожидающим заключения в темницу. Там уж, если отправят в камеру, церемониться не будут, вмиг печенки отобьют, и только потом начнут упрашивать рассказать сказочку. Сначала по-хорошему, потом опять по печени… Что тут поделаешь, придется рассказать. Сначала поведаю ее какому-нибудь худсовету, составленному из прожженных демагогов и провокаторов. Если худсовет одобрит, земные власти найдут спонсоров и выпустят меня на улицу. Хорошо примут, заставят выступать на площадях, громогласно, в микрофон. Пусть наши земляки-губошлепы порадуются, прослушав сказки о свободе, о роге изобилия, который можно распахнуть исключительно деньгами, минуя труд и знания.
Положение казалось безвыходным. На Хорде меня раскрыли, сущность моя обнажена, явки провалены. Кроме одной, в рубке «Быстролетного». Теперь заковали в железо.
А вдруг пронесет?
Я нутром чувствовал, высших мира сего заинтересовали сказанные мной слова. По крайней мере, они более не могли пренебрегать ими. Ковчег все равно придется предъявить населению, иначе жди серьезных неприятностей с поставками продовольствия, с программой по добыче полезных ископаемых и редкоземельных металлов, а также ртути и бария, без которых гигантское военное поселение-корабль, сооружаемый в космосе и предназначенное для путешествия в межзвездных далях, просто не могло обойтись. Откровенно говоря, я очень сомневался, что задача разрешима, но даже если и так, цели, которые славные поставили перед собственным народом, были невыполнимы, пусть даже они взнуздают планету.
Я почувствовал отчаяние. Менее всего губошлепы походили на муравьев или пчел. Как раса хордяне доказали свою состоятельность, тем не менее конфронтация с миром — это путь никуда, однако попробуй разорви выкованный тысячелетиями порочный круг.
Как соединить несоединимое — страх перед агрессией, мысль о которой отравляла славным мира сего всякое впечатление от жизни, и необходимость повернуться лицом к звездам. Как заставить их прекратить строительство смертоносной горы?..
Заставить невозможно, разве что убедить? Но для этого правда нуждается в силе. Не в моральной, а что ни на есть физической.
Реальной, убедительной…
Перед самой высадкой мне удалось расспросить Тоота о странностях в поведении властей Хорда. Почему гарцук Дираха вместо того, чтобы отправить меня в ртутные шахты или на сбор водорослей, послал на Дьори, да еще в такой разношерстной компании, в которой отчетливо просматривалась и высшая, может, даже абсолютная власть, и смирение, переходящее в уныние и самоуничижение.
Он почесался, давая понять, что догадается, к чему я клоню.
— Чему, товарищ, собственно ты удивляешься? Неужели, Роото, ты всерьез полагал, что славные не ведали, что ты творишь, какую ахинею несешь… Особенно про этих, как их… великанов ростом с пальму! То есть, по самым приблизительным прикидкам что-то около пяти средних ростов нормального поселянина. Ты в своем уме, товарищ? Подобные существа не в силах справиться с притяжением Хорда. Они были бы обречены на ползание, потому что никакая сердечно-сосудистая система в условиях повышенной силы тяжести не обеспечит перекачки крови по организму.
Я попытался было возразить, но он жестом остановил меня.
— Я понимаю, «великаны», это как бы в переносном смысле. Что это, так сказать, вымысел. Вот и задайся вопросом, а нужен ли подобный вымысел ковчегу? Неужели ты полагал, что славным неизвестно, что ты видишь сны? Глупо, товарищ… Они знают обо всех и обо всем, а если чего не знают, заглянут к поселянину на огонек и мирно спросят — объясни, мил-друг, какие-такие сны ты видишь? Если в твоих снах обнаружится хотя бы толика полезной для ковчега информации, тебя никогда не сунут в интеллектор.
— А если не будет?
— Ну, приятель, — он развел руками (кисть у него уже почти отросла). — Что ж тогда жаловаться. Если ты вдруг стал негоден, если толку от тебя, кроме вреда, никакого, о чем тут рассуждать! Сам попросишься в интеллектор. Там хорошо, там уютно. Мне предлагали, но я отказался — слишком высокая честь.
— Позволь, но как же ваши старики, уже не способные трудиться на благо ковчега? Как другое простолюдье, лишенное возможности помочь в строительстве? Как быть с мамками, вышедшими из яйценосного возраста? Их тоже в интеллектор?
— Зачем? — Тоот почесал живот, что на человечьем языке означало «пожал плечами», и добавил. — Они побираются, и всякий добрый поселянин готов уделить им долю из своего пайка.
— Час от часу не легче. Зная о том, что их ждет в старости, они тем не менее трудятся изо всех сил, созидая ковчег?
— Разве, товарищ, у вас в горах по-другому? Разве не вынужден каждый тащить свой камень, а когда сбросит его в общую кучу, разве у вас не суют ему кусок черствого хлеба и не предлагают отойти в сторонку?
Я уже совсем было собрался сказать «у нас по-другому», но, глянув в проницательные глаза Тоота, не решился на обман. Беда с этими образованными пролетариями, все-то они понимают, на семь пядей под землей видят. Это с одной стороны, с другой — только заикнись при этом «революционере» о необходимости уничтожения ковчега! Он меня живьем съест!
Между тем лоцманское суденышко двинулось в сторону двух, почти смыкавшихся цепочек гор, сбегавших к водной глади. Через полчаса впереди, в скалах открылся проход, ведущий в бухту. По берегу и впрямь росли деревья, зеленью и иголками напоминавшие наши лиственницы и кедры. Открытое море за кормой «Калликуса» было пустынно насколько хватало глаз, но как только судно миновало узкий, по-видимому, очень глубокий пролив и впереди на склонах гор открылось обширное поселение, — на акватории обширной бухты тут и там засверкали разноцветные паруса.
Бухта, на берегу которой была расположена столица материка, оказалась сродни самым поразительным чудесам природы. Судя по геометрически ровным, округлым очертаниям, она очень походила на жерло вулкана, тем более что посреди искрящейся на солнцах водной глади возвышался обширный скалистый остров. Море когда-то заполнило эту впадину, но что это был за вулкан, жерло которого в диаметре даже по самым скромным меркам составляло не менее нескольких километров? Что, если огнедышащая гора оживет вновь? Славные рассчитывают, что их к тому моменту уже не будет на Хорде?
Я присмотрелся к срединному островку. Над кромкой осклизлых, поросших водорослями прибрежных камней вставали живописные скальные откосы, а еще выше наклонные стены с прорезанными в них по всей плоскости овальными бойницами. Такими же укреплениями была обнесена резиденция гарцука на Дирахе, только здесь стены были куда мощнее и выше. За их верхней зубчатой кромкой теснились шпили и купола. В центральной части острова, к которому приближался «Калликус», возвышалась узкая пирамидальная башня, несущая на боковых гранях несколько десятков антенн самых разнообразных конструкций.
Тоот указал на остров.
— Запретный город, — потом, помолчав, добавил. — Туда везут. Там такие подземелья, что будь здоров, — он вздрогнул всем телом. — Даже озноб от ужаса пробирает! Ничего, посидим, привыкнем. Одним словом, сдюжим… Правду не скроешь, не закопаешь, верно, Роото?
В его взгляде читался откровенный страх.
— Доложим все, как было — видели чудо. Своими глазами. Сновидения — это ужасно полезная штука. Послушай, если приснится, что ходишь по воде, аки по суху, то и в самом деле обретешь способность бегать по глади морской? Правильно, товарищ, я мыслю?
Он с надеждой посмотрел на меня.
— Ну-у, не совсем так.
— Но в целом излагаю верно?
Я кивнул. Что мне оставалось делать. Он был неистребимый фантазер, оптимист и естествоиспытатель.
— Тебе цены, нет, товарищ, — обрадовался Тоот. — Мы тут таких дел понаворочаем!
— Если на волю выпустят, — уныло отозвался я.
— Ковчегу нужно время, чтобы обмыслить сказанное. Посидим, помучаемся, пока там будут решать. Справедливость все равно восторжествует. Правильно я говорю?
Я пожал плечами.
Как только «Калликус» причалил к каменному пирсу, устроенному в восточной части острова, всю команду, за исключением Дуэрни, старцев и Огуста, повели к западному бастиону. Туути, нервно почесываясь и тревожно озираясь, по секрету сообщил мне, что там расположена темница для простолюдья.
— Если все вместе, куда ни шло, — поделился он со мной.
Голос Туути звучал так, словно страж дудел в трубу — этакий густой, приятный басок под сурдинку.
— Посидим, покукуем, глядишь, дурь и выветрится. Ты, знахарь, вот что, держись ко мне поближе. И вы, ребята, тоже, — обратился он к матросам с «Калликуса», которым тоже было приказано собрать пожитки и следовать в подземелье.
Они тут же сгрудились, притиснулись к нам.
— Что носы повесили? В первый раз, что ли, в темницу отправили? — рявкнул на них Туути.
Старший из моряков кивнул.
— Велика беда! — подбодрил их страж. — Отдохнете на суше, а то небось все по морям, по окиянам? Нынче здесь, завтра там? Смыкайте с нами ряды и примите осанку. Держитесь поближе, мы вас сказочками побалуем. И ты, капитан, хоть ты и сволочь порядочная, держись поближе…
Так, гурьбой мы ввалились в темницу.
Это было просторное помещение с высоким, нарезанным сводами потолком, разделенное мощными вырубленными — или выплавленными? — из цельной скалы пилонами, каждый из которых поддерживал свой угол потолочных парусов. Сооружение несомненно относилось к культуре Ди. Высоко — снизу не добраться — зарешеченные окна имели двойное циркульное завершение, причем обе полуокружности имели продолжение в форме резного ласточкиного хвоста. Что мог бы означать подобный мотив, не знаю, однако на Хорде мне часто встречались подобные завершения вертикальных линий и плоскостей — от разделенных надвое спинок кресел до орнаментов на карнизах.
Страж, сопровождавший нашу группу — молодой, худой донельзя губошлеп в доспехах и каске (вместо копья он был вооружен небольшим дротиком) провел нас в дальний отсек, к самым «отвратительным», по его словам, преступникам, которые без конца чешутся и обращаются к какому-то учителю, который, мол, знает, когда покажут ковчег. По пути солдат спросил у капитана Хваата.
— Скажи, ублюдок, каким образом какой-то дикий горец мог пронюхать о замыслах славных? Мы, дьори, о том не ведаем, что уж говорить о беглеце с ртутных шахт.
Хваат промолчал, тогда охранник-дьори обратился к Туути. Вроде бы коллега.
— А что, дирахи, мать вашу так-разэтак, несладко в поселениях живется?
— Жрать нечего, — отозвался Туути, — мать вашу так-разэтак…
Охранник погрустнел.
— Ну, ничего, здесь сносно кормят. Посидите, баланды похлебаете, а там, глядишь, всех на ковчег смотреть позовут.
— Надеешься, товарищ? — спросил Тоот.
— Прозрачный тебе товарищ! — грубо оборвал его дьори, потом уже более дружелюбно ответил. — Почему не полюбоваться. Глядишь, сердце вспыхнет, станет веселее. Не-е, я за то, чтобы показали ковчег. А вон и отвратительные, опять молятся.
Он кивнул в сторону сидевших тесной группой на нарах, одетых в неописуемое рванье, бродяг. Все они сгрудились вокруг какого-то лежавшего на спине поселянина — пятки у него были вместе, носки врозь.
— Ты вот что, — обратился к нему Туути. — Как дежурство кончится, приходи к нам. Сказки послушаешь, расскажешь, что у вас здесь творится.
— Что творится? — недовольно переспросил охранник. — Праздник героев скоро, всем амнистию на день-другой объявят. А что это за сказки?
— Сам узнаешь, — Туути хлопнул меня по плечу. — Вот этот рассказывает. Складно врет, заслушаешься. Про каких-то чудиков, которые по воздуху летают, есть и такие, что ростом с пальму, а уж если кто маленьким уродился, то не больше мизинца будет.
Охранник даже споткнулся.
— Как это?
— Придешь — узнаешь, — пообещал я.
— Ну, если разрешат… — почесался под мышкой дьори, потом грубо ткнул ближайшего к нему поселянина.
— Эй, мошенники, хватит молиться-чесаться. Лбы поотшибаете. Принимайте гостей.
Те послушно раздвинулись. Я приблизился, глянул на лежащего на нарах губошлепа. Тот глупо улыбался, одна сторона его лица была страшно обожжена.
Это был Иуда.
— Что с ним? — спросил я.
Мне ответил Петр — губошлеп степенный, чрезвычайно высокий, длиннорукий, с толстоватыми ножищами. Борода лопатой, глаза стоячие — часами может смотреть в одну точку. Помню, как уставится, жуть берет.
— В интеллектор, злыдни, сунули, потом подбросили на окраине Дьори в ночлежку для бродяг. Там мы и нашли его, мил человек… Что творится, о-ох, что творится!..
Рядом с ним на широком помосте, где вповалку отдыхали заключенные (здесь они и днем устраивались — ноги сложат, сядут на пятки и томятся до обеда), сидели Савл и Якуб. Они поддерживали за руки слепенького Левия Матвея. Поодаль Муса и Варфоломей. Многих не хватало, теперь их осталось только восемь губошлепов.
Тоот, Туути, Этта разом придвинулись ко мне. Лица их одеревенели, языки выкатились, как у повешенных.
— За что его? — спросил я, кивнув на Иуду.
— За что, мил человек, спрашиваешь, пострадал Иудушка? За правду, — ответил слепой Левий Матвей. — А вы, добрые поселяне, кто будете?
Петр между тем не мигая смотрел на меня.
— Мы, товарищ, с Дираха, — энергично принялся объяснять Тоот. — Прибыли сюда агитацию наводить, чтобы власти земные явили чудо — показали нам ковчег. Страсть как хочется видеть дело рук своих! Пусть покажется в небе, помашет крыльями.
— Что же вас в тюрягу сунули? — нахмурившись, поинтересовался Петр. — Ленились? Сачка давили?
— Нас сюда на корабле доставили в составе делегации. Мы слова не успели сказать, как нас в темницу упекли, — затем с прежней горячностью главный инженер заверил. — Не сомневайтесь, товарищи, мы вели себя достойно, чести рабочего люда не посрамили. Заодно сказок понаслушались, наставлений всяких, а также чудо наблюдали.
— Каких же наставлений вы понаслушались, каких чудес насмотрелись? — спросил Якуб.
Этот мрачный фанатик с горящим глазами и добрейшей душой чаще всего помалкивал и всегда держал за пазухой свою думку. Я назвал его Якубом из-за его присущей мусульманам особенности все упрощать, верить чисто, незамутнено и строго.
— Разных, товарищ, — откликнулся главный инженер. — Главное не в наставлениях, не в чудесах, а чтобы вот сюда, — он почесал себя по груди в области сердца, — запало. Если мимо, все без толку.
Он обречено махнул рукой, потом, мгновенно повеселев, добавил.
— А насчет чуда? Молоденькая благородная сучка, которую мы сопровождали, насмотрелась снов и по воде, как по суше, бегала. Должен сознаться, более удивительного явления природы мне встречать не приходилось. Знахарь, ты скажи, — обратился он ко мне.
— Чуть что, сразу знахарь! — почесался я. — Сами рассказывайте. Давайте раздвинем круг и покумекаем, что есть истина и с чем ее едят. Может, найдем согласие.
Заключенные охотно потеснились, рассадили нас, пришлых. Мы достали съестные припасы, угостили новых знакомых, все вместе пожевали хлебца. У капитана Хваата нашлись три соленые рыбы, их тоже поделили. Рыбы оказались маленькими, с ладонь, однако всем хватило. Запили водой.
— Вот что, ребята, не по-людски мы пищу приняли, — сказал Туути и вытер губы рукавом форменной рубахи. Он и Петр на голову возвышались над другими губошлепами, сидели они друг напротив друга.
— Перед тем, как вкусить, — продолжил страж, — следует говорить так: «Отче наш, пребывающий ныне на небесах! Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, как на небе, так и на земле…» Либо вот так следует говорить: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!» Можно и так пропеть: «Шма Исраэль, Ад-най Элокайну, Ад-най Эхад».
Теперь оцепенели приютившие нас поселяне.
Наступила тишина. Никто не решался нарушить ее. Все, по-видимому, обмыливали это нестерпимое желание.
Наконец Андрей нарушил молчание:
— Кто же, милые люди, научил вас этим словам? — дрожащим голосочком спросил он.
— Вот этот, — указал на меня Туути. — Знахарь.
Мои прежние апостолы не мигая уставились на меня. Я невольно начал почесываться.
— Не похож, — покрутил головой Андрей. На темени у него выделялись большие, нездорового цвета залысины.
Петр бесцеремонно пощупал меня и кивнул.
— Совсем не похож.
— Нет, ребята, похож, — возразил я.
Тогда все, сидевшие рядом со мной, тоже принялись щупать меня, тискать за руки, чесать под мышками, хватать за щеки. Левий Матвей заявил: «Дайте и мне потрогать», — потом встал на карачки и направляемый Якубом, который с откровенным недоброжелательством посматривал на меня, пополз в мою сторону.
Слепой коснулся моего лица.
Я не шевелился.
Затаив дыхание, рассматривал его пальцы. Они были обожжены и скрючены, все в мелких отвратительных язвочках. Глаза широко раскрыты, неподвижные зрачки смотрели бездумно и весело. Я не стал бы называть его горемыкой, было видно, что он свыкся с бедой, с самим собой ему было уютно. Левию Матвею было что вспомнить, о чем погоревать, кого помянуть добрым словом.
Я взял его искалеченные руки в свои, согрел дыханием, проник ментальным взором в его разум. Зрения он лишился, когда попал под завал во время ядерного взрыва. Испытал болевой шок… Повреждения в мозгу были незначительные… Всего-то дел, что мысленной иглой сшить разорванные нейронные цепи… Волевым усилием я заставил его страстно пожелать выздоровления, возродил надежду увидеть этот беспорядочный цветастый, тяжеловатый для простого поселянина мир.
Неожиданно его зрачки осмыслились, теперь он взял мои руки в свои искалеченные ладони — пальцы едва слушались. Слабо стиснул, потом отпустил и беззвучно, с нескрываемой радостью заплакал.
— Похож, — заключил он, — вижу, что похож. Здравствуй, учитель. Явился наконец?
— Ковчег послал. Сказал — надо подсобить ребятам, а то погрязнут в слепоте, в унынии.
Наступила мертвая тишина. Люди со всех концов камеры начали подгребать поближе. Якуб, сидевший рядом с Левием Матвеем, осторожно, коготочком указательного пальца, тронул его правое веко. Потом сам закрыл лицо ладонями. Петр еще выше вскинул голову, совсем как петух. Туути всхлипнул. Этта открыл от удивления рот — мне так хотелось напомнить ему, чтобы закрыл пасть, а то внутренности простудит, но не решился.
Не пристало святому ерничать.
Общее оцепенелое недоумения, предвестье радости, обнаружение, что чудо рядом, оно свершилось, его много, достанет на всех, прихватило и меня. Казалось, еще мгновение, и они запоют, однако песенное или какое-нибудь иное творческое начало не было заложено в их генные цепочки. Это все еще надо было нарабатывать: рисунок, музыкальный лад, танец.
Лиха беда начало!
Тишина была долгой, светлой. Наконец Левий Матвей нарушил молчание. Он хлопнул себя по коленям, поглядел по сторонам и заявил.
— Спасибо, учитель, — потом обратился к сидящим вокруг товарищам. — Что ж, ребята, пора идти. Засиделись мы тут, а дьори, наверно, заждались нас. Ковчег заждался. Иудушку с собой возьмем. Иудушке, учитель, не поможешь?
Я пересел к Сулле. Взял его за руки. Вокруг опять легла тишина…
Открывшаяся картина переполнила мое сердце горечью. Я с трудом сдержал слезы — не хотелось омрачать праздник собравшимся возле помоста губошлепам.
Сознание несчастного Суллы было стерто напрочь, раздавлено, словно по нему катком проехали. Его разум теперь даже чистым листом бумаги нельзя было назвать. Были разорваны и смяты даже нейронные цепи, руководившие безусловными рефлексами. Он не мог ходить, видеть, слышать, осязать, мочился и опорожнялся под себя, разве что аппетит не потерял, был способен потреблять воду. В этом случае я был бессилен, разве что попечитель… Но где он, в каких далях обитает, где проводит зачистку территории?..
— Нет, ребята, сегодня не могу, — признался я. — Силенок маловато.
— Не переживай, учитель, — успокоил меня Левий Матвей, потом он обратился к соседям. — Ну, что тронулись?
— Вот это правильно, товарищи! — поддержал его Тоот. — Прежде всего просочитесь на заводы, начните с кружковой работы — объясните проотолетариям, в чем их коренные интересы…
— Иди ты!.. — оборвал его Петр и кряхтя сполз с помоста.
— Ты не прав, Петруша, — укорил я его. — Забыл пятую благородную истину, сказал не подумавши. Товарищ, — я указал на инженера, — конечно с причудами, но согласие с ним можно найти.
Петр охотно сунул Тооту широкую, с чуть загнутыми пальцами ладонь, напоминающую садовые грабли.
— Прости, друг. Забудь… — сказал он и вслед за Левием Матвеем потопал к выходу. Следом поспешили все, кто засиделся в камере.
Левий Матвей подошел к двери, постучал. Я напрягся. Подались вперед Тоот, Этта, Хваат. Я попытался было подняться, но Туути мощно сгреб меня в обнимку.
— Куда ты, знахарь, — испуганно воскликнул он. — Сейчас их из бластеров или мечами!.. Кто же сказки рассказывать будет?
Этого я не мог допустить. Потянулся к своей левой ноге, сел поудобнее, выставил ее вперед, навел на створку высоченной, под потолок, двери, нащупал кнопочку…
В этот момент дверь распахнулась, и грузный, в доспехах охранник появился на пороге.
— Куда прешь?! — зычно спросил он и наставил на Левия острие дротика.
— На волю, мил человек, — спокойно ответил тот. — Засиделись мы тут, а ковчег ждет. Весточку послал, чтобы мы не ленились, в уныние не впадали. Видишь, зрение вернул, теперь я тебя, пса цепного, в упор могу разглядеть. Помнишь, как ты меня по загривку съездил. Слепого!.. — он спохватился и потрепал охранника по плечу. — Прости, брат, не хотел обидеть. Кто прошлое помянет, тому глаз вон.
— Так бы и сказал, — откликнулся охранник и отошел в сторону. — Эти тоже с тобой? — спросил он, указывая на столпившихся у порога Петра, Андрея, Варфоломея, Муссу и прочих поселян, пришедших сюда с ртутных шахт.
— Со мной.
Охранник отчаянно почесался, но больше слова поперек не сказал. Неожиданно Туути словно кто-то кольнул. Бывший страж встрепенулся, соскочил с помоста, начал прощаться.
— Будь здоров, учитель, — он грубовато почесал меня по плечу. — Что рассиживаться. Сказок я уже понаслушался… — он помолчал немного, потом тихо признался. — Видение мне было… Сразу, как только отошел от ночного отдыха. Заждались меня на Дирахе. Все твои дружки собрались на Дьори, а кто донесет истину милым дирахам? Кто сходит к беглым за реку, посетит ртутные шахты, на сбор водорослей подастся и расскажет, как оно бывает, когда сердцем поймешь, что такое ковчег. Тогда и по воде, как посуху пройдешь. Эй, постой! — крикнул он охраннику. — Я с ними. Прощайте, ребята!
Потом он обратился к Хваату.
— Пошли со мной, ублюдок?
Тот внезапно разъярился, сжал пальцы в кулаки, но ничего не ответил.
— И ты не ходи, — посоветовал я Туути. — Тебе пока нельзя. Ты еще темный. Запомни, нет ублюдков, мошенников, негодяев, зимогоров. Нет каналий, грязных дьори и тупых дирахов. Все люди, все человеки. Человек — это звучит гордо.
— Прости, учитель, я по привычке, по простоте. Ты на меня зла не держи, все равно уйду. Завет твой помню, как говорить, знаю, чему буду учить, верю. И ты прости, Хваат. Так что, двинули?
— Долго вы там? — окликнул охранник.
Капитан почесал затылок.
— Нет в моем сердце веры, Туути. Пусто здесь, — он указал на правую сторону груди. — Вот когда прорастет…
— Как знаешь, — страж в свою очередь почесался под мышками и направился к выходу.
В этот момент у порога послышался шум, затем какая-то возня и в камеру вбежал Савл. Он поднял правую руку, издали окликнул меня.
— Учитель. Теперь можешь называть меня Павлом… Я прозрел, — и тут же убежал.
Дверь в камеру со скрипом захлопнулась. Я принялся деловито готовить себе ложе. Руки у меня тряслись. Собравшиеся вокруг помоста заключенные не сводили с меня глаз. Один из них — наверное, провокатор, — осторожно приблизился и дернул за рукав.
— Куда они все?
— Ковчег позвал.
— А-а, понятно.
Ему было понятно!
Надо же такому случиться — этот худолицый, изможденный дьори понял, а я, убей меня прозрачный, терялся в догадках.
С ума они, что ли, все посходили?
Я был в растерянности, не знал, как поступить. Следовать за ними? Однако внутренний голос ясно подсказал, мой час еще не пробил. Убедил — успокойся, побудь в темнице. Как же я мог оставаться спокойным, как мог не трепетать?! Он назвал себя Павлом! Свершилось! Он запомнил!.. Он испытал удар грома и блеск молнии, пригвоздившей некоего сборщика налогов к пыльной дороге. Это случилось на пути в Дамаск. Какая разница, где и когда это случилось?! Диво, что это вообще произошло! Выходит, будет происходить всегда и везде, будь то в среде разумных пернатых, между осознавшими свою стать динозаврами, в скопище разумных млекопитающих или в компании удивительных рефлексирующих взвесей. Это было чудо почище хождения по водам (тем более, когда под ногами у тебя старый, надежный друг-вернослужащий), исцеления слепого, которому нетрудно было помочь посредством самых совершенных медицинских технологий. Но запомнить имя апостола можно только, если оно крепко запало в память. Если называться им губошлеп почитает за самую высокую честь!
Вот это чудо, так чудо!
Через пару дней меня отвели в просторную светлую комнату, где все в тех же креслах, что и на корабле, располагались Ин-ту и Ин-се.
Я был готов к чему угодно — к казни, душеспасительным беседам, попыткам пропустить меня через интеллектор, к встрече с попечителем, принявшим образы этих двух странных стариков, к тьме посреди светлого дня, громам и молниям, но только не к детально выверенному, имевшему для меня самые серьезные последствия, но по форме явно опереточному, допросу. Хозяева, правда, вели себя на редкость доброжелательно. Недолюбливавший меня Ин-ту начал первым. Он прищурился и спросил.
— Осознал, продажная ты душонка?
— Что?
— Величие ковчега. От его проницательного взора, захватчик, не спрятаться, не укрыться. Вмиг сорвал с тебя маску.
— Сорвал маску? Какую? Зачем, величество, надо было Суллу засовывать в интеллектор?..
— Мы здесь ни при чем, — поспешил объяснить Ин-се. — Это местные власти поспешили. Мы все больше словом работаем. Что сделано, сделано. Давай-ка, знахарь, поговорим о более важных вещах. Ответь, когда намечается вторжение? Где будет нанесен главный удар? Сколько фламатеров задействуют твои хозяева. Ты должен знать, уж больно хитер оказался. Ведешь себя как повелитель.
Я уже совсем было решился объясниться начистоту — заявить, что я и есть повелитель, только не здешний. Прибыл издали, не по своей воле, послан с заданием, чтобы вас, умников из пробирки, приструнить, поставить на место. После таких слов мне уже нельзя будет оставаться в Запретном городе. Значит, левую ногу в руки, пару залпов и рывок на внутренний двор цитадели. Там переключаю рычажок и в пух и прах разношу участок стены. Выбираюсь на берег, вызываю Быстролетного. Вот он, верный дружище!.. Мы стартуем прямо на глазах изумленной охраны. Вам, славным, останется только скрежетать зубами от злости.
Я усмехнулся — точнее попытался изобразить усмешку. С толстоватыми губами это не так просто. Смешно доверять почувствовавшим вкус власти биокопиям. Они понимают только язык силы. Сыграть с этими антихристами в откровенность?
Ищите дурака.
— О чем вы, величество? Какое вторжение? Какие фламатеры? Прозрачные, что ли, повылезали из преисподней?
— Ты, проныра, — предостерег меня Ин-ту, — с прозрачными поосторожнее. Лучше чистосердечно признайся в сговоре. На чем сошлись? В ответе не забудь упомянуть, сколько боевых фламатеров задействовали твои хозяева? Кто у нас здесь кощей, кто леший, кто вампир? Какие планы у повелителей? Опять загнать нас на подземные заводы и заняться постройкой межзвездного флота? Ублюдков нам добавить или свести наше племя с лица мирозданья? Говори, знахарь!
— Охотно, только сначала не могли бы вы, величества, объяснить, кто такие ублюдки?
— Вот и прокололся! Вот и прокололся! — обрадовался Ин-ту. Он бурно почесался — порой хорды, даже самые разумные, вели себя, как дети.
— Среди горцев кто только не бродит, — добавил я, — вот только ублюдков я пока не встречал. У нас все братья, а у вас чуть что сразу «ублюдок», «проныра», «мошенник».
Старцы переглянулись, потом в один голос, с ясно выраженным отвращением на лицах заговорили.
— Кто такие ублюдки, об этом у своих хозяев поинтересуйся. Мало того, что мы вынуждены были трудиться на них, по струнке ходить — за любую провинность нас разделывали на составные части, — так они еще и наших мамок для своих плотских развлечений использовали. Особую разновидность вывели для собственных удовольствий. Их потомки и есть так называемые ублюдки. Что прикажешь было делать с этими изнеженными созданиями, когда небо сомкнулось, когда мы остались один на один с этой вонючей планетой. Мы пахали, а эти лепестки не желали трудиться, вот и гибли тысячами. И жалко их было, и к труду никакому не приставишь. Они могли только перышки чистить да прихорашиваться, а с точки зрения знания ремесла, интеллектуальной деятельности — сплошь нули. И последыши их такими же оказывались — никакого толка с точки развития высших уровней сознания. За редкими исключениями. Почему-то именно от них иногда появлялись чрезвычайно одаренные особи. Тебе понятно, о чем идет речь?
— Так точно, величество.
— То-то и оно, — слово вновь взял Ин-ту, — а то все прикидываешься диким горцем. А горцев-то, оказывается, двое. Один скончался пять сезонов назад, другой — вот он, дурака валяет. Валяй, валяй, мы таких субчиков уже видали. Все они в преисподней теперь маются.
— Таких, как я, не видали, — твердо возразил я.
— В этом ты прав, каналья. Таких, как ты, не видали. Уж больно хитрую игру ты затеял. Судя по доставшимся нам анналам, повелители все о каких-то еретиках и извращенцах в своих рядах толковали, хотели их приструнить. Как написано в параграфах, указать им истинный путь.
Он на мгновение прервался и взглянул на Ин-се.
Тот одобрительно кивнул.
— Других учить взялись, а сами в этом ни бум-бум. Ни в том, что такое Путь, ни в наставлениях о непротивлении злу насилием, ни в инструкциях по применению интеллектора. Главное, чтобы мышца была крепкая, лоб стальной, кулак пудовый. Это мы знаем, это мы проходили.
Он с хитринкой глянул на меня.
— Но чтобы вот так, с причудью, со сказками — такого еще не видывали. В твоих россказнях есть смысл, идиот. Мы отдаем должное твоей изобретательности по части проникновения в заветное, в использовании скрытых ресурсов организма с целью более качественного исполнения долга, но во всем, недоумок, надо знать меру. Мы согласны показать добрым поселянам ковчег, они действительно заслужили это право.
Мы предъявим ковчег, можешь не сомневаться, но сразу открыть тайну недопустимо?.. Это — катастрофа! Нижние разряды сначала необходимо подготовить, иначе рассудок не выдержит, произойдет сумятица, поэтому прежде поселянам будет дана возможность увидеть не сам ковчег, но его схему.
Принципиальную!
Пусть печенками прочувствуют благоговение и трепет.
Он сделал паузу, потом спросил.
— Скажи, каналья, в каком облике, каналья, ты представляешь себе священный корабль? У нас есть три варианта: один — рисунок на плоскости, другой — объемное изображение с перечислением палуб и подпалуб. И третий — в виде идеи святости, какой она представляется нам с братом. Мы предъявим тебе первый вариант, может быть, второй, потому что третий — есть государственная тайна. В нее можно посвятить только до конца преданного хорда. Наши предки, изменник, утверждали, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Слушай, негодяй, тебе вполне по силам распахнуть дверь в когорту славных. Будь искренен со старшими, скажи правду, встань в наши ряды. Тогда, возможно, ты удостоишься чести лицезреть третий образ.
— Я и так в ваших рядах, — буркнул я.
— Как знаешь, — вздохнул Ин-се.
Неожиданно между мною и старцами сгустился мрак, и в середине темного облака возникло объемное голографическое изображение двух, соединенных основаниями, четырехгранных пирамид. В центре октаэдра просматривался светящийся многоцветный шар. Качество воспроизведения было скверным: линии расплывались, подрагивали, расслаивались на радужные полосы. Мне вспомнились мобили на Дирахе, оснащенные фантастическими по своим характеристикам электромоторами, с которыми уживались плохой металл, плоские стекла и отвратительное качество сборочных работ. Понятно, каких трудов стоит славным удерживать необходимый технологический уровень.
— Вот он, сосуд разума, острый снаружи и плавный внутри, — послышался единый голос Ин-се и Ин-ту.
Они оба разом встали.
— В этом, как мы полагаем, заложен глубокий смысл: ковчег острыми вершинами страшен для врагов и идеальной обтекаемостью шара милосерден к созидающим его. Теперь взгляни на первый вариант.
Многогранник неожиданно растворился и на его месте в темноте возникло изображение двух соединенных равносторонних треугольников. В центр образовавшегося ромба был вписан круг. Фигура коряво, рывками перекувыркивалась.
Потеха была изрядная, однако у выживших из ума стариков эта пародия на святую икону вызвала безмерное воодушевление. При виде этой убогой геометрии они неожиданно загундосили странный перепев из двух нот.
Эта сцена более напоминала фарс, но я даже не улыбнулся. Мне стало не по себе от этого полета мысли, до которого оказались способны допрыгнуть властители планеты.
Кольнула догадка — насколько же далеко ушли вперед нищие хорды последних разрядов, вынужденные ежедневно добывать хлеб насущный. Насколько быстрее очеловечились беглые, отважившиеся уйти в степь, в горы, по сравнению с теми, на кого они пахали, сеяли, добывали ртуть, собирали водоросли, водили звездолеты и парусники. Куда могли увести их славные, способные испытывать восторг перед изображением треугольников и окружностей, которых, по-видимому, полным-полно в каждом учебнике геометрии. Исходя из их логики, эти учебники тоже следует считать священными писаниями. Но эти непробиваемо великие, сидевшие передо мной, вряд ли были способны осознать собственное бесплодие. Ирония — это не для них. Пункты древних поведенческих программ — как выразился Ин-се, «технологии жизни», — которые архонты запечатали в их головах, были неприкасаемы.
Мне стало не по себе. Я не мог справиться с ощущением прикосновения к чему-то липкому, холодному, пупырчатому. К тому же теперь я был посвящен в государственную тайну, а на языке любого властителя в любой части Галактики это означало, что в случае отказа выразить восторг перед результатом их дерзновенных поисков, дни мои сочтены.
— Что скажешь, знахарь? Не эти ли образы ты видал во сне? — спросил Ин-се.
Попал в точку.
Мне стало страшно и обидно. Неужели у меня не было выхода, кроме как пасть, вопить о милости, признать свои ошибки, вступить в когорту славных, уверять Петров, Андреев, Иоаннов, Якубов, Исай и Иеремий, что нелепый треугольник есть отсвет царства Божьего, некий план Града небесного, о котором мечталось на земле? Или возопить — о, попечитель, почему ты бросил меня на растерзание, отдал в руки тупых фанатиков, приверженцев геометрических схем, не подозревающих, что будущие царства — есть царства незримого света, идеальных форм, полноты жизни.
— Нет, величества, мне виделось нечто более грандиозное, исполненное великого одухотворенного смысла. Разве вычерчивание незамысловатых геометрических фигур пристало священному сосуду? Его явь — тайна, и в то же время и ясный, знакомый каждому облик. В нем все должно быть прекрасно. Он должен служить образцом красоты?
— Что такое красота? — спросили старцы.
Наш разговор не имел смысла, однако и отмалчиваться было нельзя.
— Красота — это совершенство, это попытка отыскать вечное, на худой конец, общее, в формах реальной жизни. Красота наполняет душу восторгом и награждает желанием жить.
— Разве эти изображения не совершенны?
Я отчаянно почесал колени.
— Хорошо, — сказал Ин-ту, — мы покажем тебе подлинное изображение ковчега…
В той же сердцевине полупрозрачного мрака вдруг возникло изображение некоей угловатой глыбы в обрамлении трехконечных звездочек. В просвечивающем массиве просматривался светящийся многоцветный шар.
— На колени! — воскликнул я. Старцы, не скрывая удивления, вскочили, бросились в объятия друг друга, прижались щеками.
— Священный облик следует приветствовать, стоя на коленях, — объяснил я, потом добавил. — Развязные позы при лицезрении священного сосуда недопустимы.
Ин-се и Ин-ту тут же разомкнули объятья, глянули друг на друга, потом одновременно на меня и, поджав губы, задами нащупали кресла и устроились в них. Сели строго, выпрямив спины.
Наступила тишина. Я понял, что моя судьба решена.
Наконец Ин-ту спросил.
— Что скажешь на этот раз, обормот? Впечатляет?
В ответ я отчаянно почесался.
— Ишь ты, — прокомментировал тот же Ин-ту, — как ловко чешется. Совсем как подлинный хорд.
— Я и есть подлинный хорд. Моя ли вина, что мне во время отдыха что-то мерещится.
— Что же тебе померещилось на этот раз?
— Белая бесцветная бездна. Заглянул и едва не помер от страха.
— Что же ты там увидал?
— Какие-то машины, вернее обломки машин… Хвостатые тела, много тел… Потом узрел, как в звездном огне погибают боги. Они лишились дара вечной молодости. Повелителей больше не существует — вот что открылось мне во сне. Учтите, величества, — то, что привиделось, то сбывается. Вспомните молодую хозяйку.
— Так мы тебе, проходимцу, и поверили, — ехидно почесался Ин-ту. — Дуэрни будет строго наказана за свое легковерие.
— Что, и ее тоже в интеллектор засунете.
— Да, — в один голос ответили старцы. — Чтобы впредь никаких снов, бредовых видений. Ее ждет славное будущее, ей не пристало рассуждать, тем более что-то видеть во время ночного отдыха.
Я замер.
— Вы не посмеете…
— Это нам решать.
— Тогда вы закроете себе путь в будущее. Я буду свидетельствовать против вас.
— Перед кем?
— Перед ковчегом.
Ин-ту заерзал в кресле.
— Да будет вам, — примиряюще заявил Ин-се. — Послушай, знахарь, учитель, лазутчик — кто ты там еще? Как у тебя хватило наглости угрожать нам именем ковчега? Как ты смеешь утверждать, что являешься его посланцем и провозглашаемые тобой истины внушены священным сосудом? Этого не может быть, потому что я лично облазил весь ковчег, и нигде — представляешь, нигде! — не обнаружил и следа чего-то такого, чтобы могло породить всю эту отсебятину.
— Вы не тот ковчег обследовали.
— А какой надо было?
— Нерукотворный. Тогда и рукотворный явился бы воплощеньем добра, а не орудием мести.
— Защиты, — уточнил Ин-се.
— Они сгинули.
— Эти сгинули, другие появятся.
— И так без конца?
— А ты что предлагаешь? Сказочки рассказывать? — с нескрываемой ехидцей почесался Ин-ту.
— Почему бы и нет, если сказка к месту, если ей внимают миллионы добрых поселян. Если послушав очередную байку, они ясными очами начинают вглядываться в окружающий мир. Перестают пугаться звезд, называть других ублюдками, снимают ошейники с мамок.
— О-о, у тебя целая программа, — с той же ехидцей, что и его собрат, почесался Ин-се. — И все-таки, когда назначено вторжение?
— Не знаю.
— Иди и подумай. И не лукавь. Даем тебе срок до праздника наших Героев.
В ту же ночь, когда камера угомонилась, я связался с Быстролетным, овладевшим снами и чье имя теперь следовало употреблять без кавычек, — и сообщил, чтобы тот держался поблизости и был готов в любую минуту взять меня на борт и умчаться в безатмосферную даль. Там попытаемся отыскать приводную станцию. Затем, после ее уничтожения отправимся на боевой планетоид. Если повезет, проникнем во внутренние помещения…
«Забудь и не вспоминай! — перебил меня койс и начал выговаривать. Его голос с трудом долетал до меня сквозь толщу стен. — Американских фильмов насмотрелся? Суперменом себя почувствовал? Стрельба направо и налево? Сокрушаешь любую защиту, врываешься на вражеский объект и выполняешь задание? Попечитель запретил. Никаких попыток прорыва ни на приводную станцию, ни на ковчег. Стоит только обнажить свое нутро, как хорды получат веское доказательство присутствия чужих и ощетинятся так, что с ними нельзя будет договориться. Ни о каком военном решении и речи быть не может! Лучше отказаться от выполнения задания. Только путем переговоров и убеждений. Только путем согласия. Победа должна быть обоюдной. Только так можно исключить надежду на реванш, на возврат к прежней идеологии… — он сделал паузу, потом уже более мягко спросил. — Что, жареным запахло?»
«Вроде того, — ответил я. — Думаю, скоро наступит момент, когда придется уносить ноги. Так что будь готов!»
«Всегда готов!»
Праздник Героев, справляемый всеми жителями Хорда, в этом году пришелся на середину осени. Это была самая прекрасная пора на Хорде: ночи удлинились, стали равными дням, небо обесцветилось и приобрело бирюзовый оттенок. Кончились дожди, начиналась крестьянская страда. В полях сеяли, собирали плоды пальм, доили домашних птиц, варили сыры. Вкус у них незабываемый.
В преддверии праздника в камере только и разговоров было о «наших предках», встретивших Черного гарцука, верховного повелителя прозрачных, и загнавших его в преисподнюю. Когорта славных Героев не иссякает, они и сейчас на посту, охраняют выходы из огненной бездны. Добровольно прибывавшие в тюрьму с восторгом рассказывали, что на этот раз следует готовиться к чему-то небывалому. Все ожидали широкой амнистии. Было объявлено, что любой поселянин, даже беглые из диких поселений, может безбоязненно явиться в город и стать свидетелями великого чуда. Какого, никто толком не знал, но все надеялись увидеть наконец образ непобедимого ковчега. Поговаривали, что народ вымолил у посвященных право на лицезрение хранителя и оберегателя. К тому же в дар упорно работающим, не жалеющим сил, славные повелели заложить здания, в которых будут храниться его священные образá.
Когда приказ о временном освобождении был зачитан в камере, заключенные возликовали. Особенно возбудился Тоот, которому не давал покоя вопрос о принципиальной возможности создания цельной внутри и разделенной снаружи конструкции, увиденной им во сне. Он без конца обсуждал этот вопрос с Эттой. Я попросил не приставать ко мне с этим бредом. Тоот сначала даже обиделся, заявил, что раз он сам видал во сне подобное сооружение, значит, оно существует.
Мне стало грустно — прогресс воочию являл свой оскал. Я недоумевал — кем и когда был рожден миф, что все, что добрый поселянин увидит во сне, непременно должно сбыться наяву? Это же глупейшее суеверие, однако сколько я не пытался сбить губошлепов с этой абсурдной мысли, все было напрасно.
В назначенный день все заключенные с утра повалили на пристань, чтобы поскорее добраться до столичного поселения. Уже издали, когда мы толпой поднялись на галерею, было видно, как в городе, над двух- и трехэтажными домами, подняли флаги. День выдался ветреный, ясный. Фрекки и Лераад — хранители Дьори — сияли в бирюзовом, исчерченным едва заметными цветовыми полосами, осеннем небе.
Я двигался в толпе заключенных, вертел головой, пытаясь разглядеть окружавшие меня башни и стены, в которых там и тут были прорезаны удлиненные окна с двумя полуокружьями наверху. Смыкавшиеся части дуг удлинялись книзу и расширялись в форме ласточкиного хвоста. В одном из окон я заметил Дуэрни. Лицо у мамки было грустное. Она, подперев рукой подбородок, с тоской посматривала на бродяг, спешивших по брусчатке мостовой к пристани. Этта помахал ей рукой, девушка не ответила, тут же отошла от окна.
У пристани жителей Запретного города ждали баркасы, которые доставляли их к городским причалам. Отсюда большинство желавших убедиться в верности слухов, устремлялись на центральную площадь, где, как сказывалось и пересказывалось, должно произойти чудо. Тоот, Этта, моряки тоже рвались в ту сторону. Только Хваат, не скрывавший недоверия ко всяким, как он выразился, «розыгрышам», решил сопровождать меня. Я же стремился отыскать своих друзей, предупредить их, чтобы они немедленно разбредались кто куда. Чтобы не трепались в пути с каждым встречным-поперечным. Хотелось увидеть Иуду — может, хваленая живучесть хордов сыграет с ним добрую шутку, и он воспрянет?
Неожиданно главный инженер изменил решение и призвал остальных товарищей тоже отдать долг Иуде, пострадавшему за дело освобождения всех угнетенных, так долго лишенных милости лицезреть ковчег. Однако закладку храма и его освящение Тоот никак не хотел пропустить. После чего согласно объявленному распорядку намечалось торжественное хождение в ногу по центральным улицам Дьори. Колонны строились по разрядам — сначала благородные, потом простолюдье, то есть итээровцы, рабочие, крестьяне. Замыкать колонну должен был престарелый и искалеченный сброд. После прохождения колонн общенародная клятва на верность стоявшим на посту Героям, и в конце праздника кто-то из канцелярии местного гарцука должен был объявить девиз на следующий сезон. Сезон ожидался трудный, темный. В такую пору необходима особая выдержка и готовность переносить лишения, вот почему поселянам следовало брать пример с Героев, сумевших загнать зверя в его логово. Я с готовностью согласился дать клятву, для чего надо было явиться на главную площадь. Мне казалось, что в толпе легче будет ускользнуть. От кого, я не знал, но это уже не имело значения.
Вид искалеченного Суллы ничего, кроме сострадания и глухой тоски, не вызывал. Можно ли так поступать с первым, припавшим к истине поселянином? Мы расселись вокруг несчастного. Левий Матвей, возглавивший общину, сообщил, что в настоящее время власти не ставят им препон, что Петр, Андрей, Варфоломей, Иеремия и Мусса отправились по стойбищам Дьори — понесли благую весть. Они с Якубом и Исайей остались в городе. Туути бредет в сторону перевала, как только достигнет Дираха, даст знать. Что касается Иуды, то он все такой же тяжелый, неповоротливый — не помыть, не побрить его как следует не удается.
— За чем дело стало! — воскликнул я. — Грей воду…
Мы добросовестно обмыли Иуду — тот по-прежнему смотрел никуда. Брови чуть вздыблены, отчего у него на смуглом южном лице отпечаталось некое таинственное удивление. Омывая ноги, я невольно время от времени ментальным взглядом касался темного колодца, в котором утоп его разум. Чистый, причесанный, он почувствовал себя лучше, стерлась гримаса удивления, теперь он был спокоен.
Пора было приступать к трапезе.
Этта успел все подготовить. Особенно манил сыр, изготовленный из птичьего молока, его головка, разрезанная на двенадцать частей, лежала на глиняном блюде. Рядом, высокой горкой нарезанный кусками праздничный лаваш, который испек Якуб, зелень, сушеные фрукты. Исайя принес запотевший кувшин с вином.
Мы сели за стол, все примолкли, глянули в мою сторону. Ждали напутственного слова. Признаюсь, никогда печаль не была так глубока, а радость такой побеждающей.
Все разом навалилось на меня…
Будущее оскалилось неминуемой гибелью, прошлое утеряно. Я утратил родину, друзей и вновь нашел их.
Чтобы вскоре расстаться вновь?
За столом не хватало Быстролетного, но он телепатически телеграфировал, что мысленно с нами и охотно поднимет за исцеление бедного Суллы «ба-альшой» лепесток аленького цветка. Было тревожно и весело. Перспектив никаких, надежд — избыток. Вот такая складывалась у меня «технология жизни». Тоот, уловив мое смущение, попытался занять ребят, почесал Иуду под мышками. Тот неожиданно захихикал.
— Братья… — только и успел выговорить я, как в дверь постучали. Зачем стучать, когда запоры сняты? Они вошли втроем: помощник начальника местной канцелярии и два охранника, одним из них был тот, который выпустил на волю апостолов.
— Знахарь, тебя требуют великие, — с порога объявил помощник начальника канцелярии.
— В чем дело?
— Дуэрни выбросилась из окна. С седьмого этажа.
— Разбилась?! — испуганно вскрикнул Этта.
— Нет, — ответил помощник начальника. — Она обучена прыгать.
— Так в чем дело? — спросил я.
— Она прыгнула в воду. Попыталась пройти по ней, как по суше. Разве это возможно, знахарь?
— Возможно, возможно… — закричали разом Хваат и матросы.
— Выходит, вас тоже лечить надо, — со вздохом почесался начальник. — Выходит, вот чем вы в плаваниях занимаетесь. По волнам носитесь? Собирайся, знахарь. Великие приказали, если не пойдешь по-доброму, вести силой. Сам прикинь, какой позор в такой праздник под конвоем ходить.
Это действительно было неслыханным бесчестьем. Мне пришлось выйти из-за стола. Я кончиками пальцев ощущал беду, но бросить Дуэрни, подвергнуть опасности друзей? Этта собрался было пойти со мной, но один из стражей резко осадил его — ешь, сказал, и пей во славу Героев. Сегодня твой день.
По дороге на пристань со мной связался Быстролетный и предложил бежать. Надо было только оторваться от охраны, затеряться в толпе марширующих в ногу, выбраться за городскую черту или выбежать на берег бухты, там уж он подсобит. Появляться в пределах поселений ему было строго-настрого запрещено попечителем.
Я отказался. В замке меня провели на женскую территорию. Дуэрни наглоталась воды, но, в общем, ее состояние было удовлетворительным. Ей требовался полноценный отдых, длительный сон.
— Вот именно, — кивнул Ин-се. — Для этого мы тебя и позвали. Знахарь, либо ты отучишь ее от способности видеть во время смыкания глаз недопустимые, сбивающие наладку видения, либо ее отправят на интеллектор. Время «икс», знахарь. Час пробил! Мы больше не можем ждать.
— Как же я отучу ее?!
— Это нас не касается, проныра! — выкрикнул Ин-ту. — Расскажи ей сказку, внуши ужас перед гневом ковчега, наконец, навей сон, который бы навсегда запретил видеть подобную жуть. Ты полагаешь, мы позволим тебе вот так запросто губить перспективную особь? Ты очень заблуждаешься, плут!
— Вы не понимаете! — в отчаянии воскликнул я. — Это все равно, что потребовать, чтобы я отучил ее ходить, дышать. Это не в моей власти. Это теперь вообще ни в чьей власти.
— Сравнение не отличается корректностью! — заявил Ин-се. — Ходить, дышать — это врожденные, определяющие факт существования способности.
— Хорошо, — согласился я. — Возьмем, например, человека, научившегося плавать. Его, как ни старайся, уже нельзя отучить, так и в этом случае. Разве что воспользоваться каким-либо сильнейшим психотропным проламывателем?
— Воспользуйся, — одобрительно почесался Ин-ту.
— Я не могу взламывать сознания.
— А ты постарайся. Ради Хорда, ради счастья народа, ради собственной жизни. Мы можем обеспечить тебя благами, ты будешь безбедно проводить свободное время. Разрешаем даже видеть сны. Можем продемонстрировать тебе ковчег. Выбирай, что тебе больше по душе.
— Я должен подумать…
— Думай, но недолго. Утром дашь ответ.
Это была долгая безнадежная ночь. Меня провели мимо общей камеры, затем по длинной крутой лестнице мы спустились вглубь острова. Здесь в середине тускло освещенного коридора нарисоваась овальная, с необработанной поверхностью плита.
По ментальной команде плита отодвинулась. Меня завели внутрь, приказали сесть, затем провожатые вышли. Дверь слабо скрипнула и затворилась. Я надеялся, что в камеру дадут свет. Не тут-то было! Кромешная тьма сгустилась вокруг — тьма в прямом и переносном, то есть ментальном смысле. Плита и, по-видимому, не только она одна являлась непробиваемым барьером для любой направленной мысли. Достучаться отсюда до Быстролетного было невозможно.
Я почувствовал себя в могиле.
Хордянское во мне взбесилось, человечьего едва хватало, чтобы сдержаться и не взвыть, не броситься на плиту, не забарабанить кулаками по металлической двери. В следующий момент меня ошеломила простенькая мысль, почему и в самом деле не взвыть, не забарабанить? Прием, конечно, рассчитанный на простаков, а уж назвать представителей высших каст Хорда простаками я бы не отважился. Тем более, когда сущность моя оказалась раскрытой — в этом сомнений не было. Вот почему в моем положении использовать дешевые приемы было непростительной глупостью. Я стиснул зубы, унял скулеж и уселся на пол. Подножие была металлическое, в рубчик, к тому же теплое. Главное, вырваться на воздух и спрыгнуть в море. Другой возможности спастись я не видел.
Слабый шорох отвлек меня. Донесся со стороны двери. Я попытался с помощью ясновидения определить ауру непонятного звука, облечь его в зрительный образ.
Бесполезно!
В следующее мгновение кто-то наткнулся на меня, нащупал плечо, почесал его.
Я вскрикнул.
— Тише, — послышался чей-то шепот. — Следуй за мной. Я не враг.
— Свежо предание, — начал я, однако тот же голос перебил.
— Они приняли решение…
— Кто они?
— Верхние.
— Проверить меня на интеллекторе?
— Нет, им известно, что с такими, как ты, интеллектор не справится.
— С такими, как я? В таком случае, кто я? И сколько нас было?
— Достаточно, с десяток… У нас мало времени, идем.
— Куда? И почему я должен…
Мне не дали договорить, с силой потянули за рукав. Что было делать? Пришлось последовать за незнакомцем.
На ощупь я определил, что дверь открыта. Внезапно коридор слабо осветился. Потолок был овальный, сводом смыкавшийся вверху. Высотой коридор был под стать тем туннелям, какие были пробиты в недрах якутской сопки, где шесть с половиной миллионов лет скрывался свернувшийся в исходную форму фламатер, так что мне и таинственному незнакомцу в поблескивающей металлизированной накидке с капюшоном, который вывел меня из камеры, а также двум рослым стражам в рельефных нагрудных латах и пирамидальных шлемах, поджидавшим у выхода, приходилось заметно сутулиться.
Славные?!
Незнакомец в накидке начальственно двинулся первым. Стражи, крепко взявшие меня под руки, с места пошли в ногу, я тоже. Мне так и не удалось разглядеть лицо таинственного провожатого, более того я не никак не мог различить основной цвет его ауры. Сгустки психической энергии, у нас на Земле называемые чакрами, едва угадывались в телепатическом облачке. Они были размыты, не в фокусе — это было удивительно, так как попечитель снабдил меня самыми эффективными инструментами сверхчувственного восприятия и воздействия.
В конце коридора вожатый отворил дверь, и мы оказались на нижней площадке лестницы, ведущей вверх, в темноту. Здесь один из стражей сунул мне в руки такую же поблескивающую накидку, который прикрывался идущий впереди хорд, приказал надеть ее, затем мы начали взбираться по лестнице. Выбрались из подземелий в узкой, затерянной между скал щели, откуда начиналась дорожка к укрытому в нагромождении скал небольшой пещере, наполовину заполненной водой.
Между осклизлых оглаженных камней нас ждала лодка, что-то вроде ялика. Проводник приказал мне сесть на дно и держать голову пониже. Я повиновался. Сам он взялся за весла, а стражи в латах разместились на задней банке по обе стороны от меня. Они по-прежнему держали меня за руки. Несколькими рывками незнакомец отогнал лодку от берега, развернул ее и узким проходом вывел на акваторию главной бухты. Вдали разом засияли городские огни, выше крупные, созревшие к осени звезды, их отблески плавно заколыхались на едва пошевеливаемых ветром волнах.
Лодка сначала двинулась вдоль прибрежных утесов — скалы непроницаемо-черными глыбами нависали над нами — затем контур незнакомца частично закрыл многозвездную хвостатую спираль, и спустя несколько минут впереди очертился выступавший из воды горб. При нашем приближении в нем обнаружилось еще более темное пятно, оказавшееся люком, ведущим куда-то вниз, в пахнувшие спертым теплом и машинным маслом недра.
Подводная лодка?..
Эта мысль едва успела мелькнуть в сознании, как стражи, приподняли меня и сунули в люк, где чьи-то крепкие руки приняли меня, помогли приземлиться на прочный, судя по твердости, металлический пол. Здесь кто-то почесал меня по плечу, помог снять накидку. Я оказался в пронизанной отсветами мерцающих приборных циферблатов полутьме. Рядом, за переборкой, ненасытно и откровенно чавкал помповый насос. С другой стороны доносился лишающий веры в надежность этой посудины скрип и тихое ритмичное скрежетание. Меня повели по проходу, предупредили — держи голову пониже. Через десяток шагов вновь остановка, опять предупреждение — осторожно, порог. Я, высоко поднимая ноги, перебрался через препятствие, руками ощупал боковые металлические ребра. Наконец мне надавили на плечи и предложили сесть.
Я сел, огляделся, на ощупь проверил пространство вокруг себя. Позади обнаружилось что-то вроде широкой лежанки, упиравшейся в шершавую стену. В следующее мгновение вспыхнул свет — скорее брызнул, — ослепил, заставил зажмуриться.
Когда я открыл глаза, обнаружил себя в узкой, вполне земной каюте. Над овальной металлической дверью полушарие светильника в проволочной оплетке, на противоположной стене опущенная и схваченная винтом столешница. Напротив, на второй откидной койке расположился плечистый губошлеп в рельефных, прикрывающих грудь и живот, металлокерамических латах. Броня была покрыта искусной гравировкой, но у меня уже не было сил присматриваться к изображению. Руки незнакомец сложил на груди. Под латами проглядывала рубаха, сшитая из того же металлизированного материала, из которого была изготовлена накидка. Голову прикрывала крупноячеистая металлическая сетка — что-то вроде кольчужного капюшона. Удивительным показалось, что густые пушистые перышки на его голове были уложены на косой пробор. Нос орлиный, и, не в пример другим губошлепам, губы тонкие, вычурно изогнутые. Даже при ярком свете его аура была размазана по объему и представлялась неким переливающимся цветастым облачком, в котором с трудом угадывались чакры.
Некоторое время незнакомец с откровенным недоверием рассматривал на меня, потом сложил руки на груди и сказал.
— Значит, ты и есть знаменитый знахарь, который рассказывает небылицы и награждает людей видениями? Как же тебе это удается? — он сделал паузу, потом неожиданно спросил. — И зачем?..
Не дождавшись ответа, представился.
— Неемо, командир этой посудины, славный первого разряда.
Я не удержался, отпрянул, потом принялся отчаянно чесаться.
Вот так совпадение! Черт знает во что поверишь, когда за тридевять земель, в тридесятом царстве неожиданно встретишь капитана таинственной подводной лодки, которого к тому же зовут Неемо. Но совпадение ли это? Я даже вздрогнул — неужели кто-то из губошлепов мог проследить историю моего появления на этой перегретой планете от самого истока?
Неемо не спешил заводить разговор — внимательно приглядывался ко мне. В мои мысли он даже не пытался проникнуть: как и все прочие губошлепы, в сверхчувственном отношении капитан был совершенный ноль, однако он имел представление о том, что мозг не есть сокровенная тайна и при особом умении можно проникнуть в сознание. Ментальная защита осуществлялась за счет спецкостюма.
— Так и будем в молчанку играть? — наконец подал голос Неемо.
— Спать хочу! — буркнул я и зевнул.
— Что ж, отдыхай, — почесался капитан. — Завтра у тебя будет трудный день.
— Сказал бы, мил человек, куда меня везут? — уже устроившись на откидной койке, робко спросил я.
— Скоро узнаешь.
Капитан вышел. Свет в каюте погас.
Час от часу не легче! Лихо завернули. Скоро узнаешь — вот и весь разговор. С какой целью меня поместили на глубину, упрятали за толстой броней? По-видимому, славные решили любой ценой докопаться до тайного канала, по которому неведомый враг передает мне инструкции.
Вот чего я понять не мог, почему старцы вели себя со мной с такой щепетильностью? Кем они являлись, я не знал, но власти у них было предостаточно. Они полагали, что всегда успеют расправиться с нелепым, неявно завербованным горцем? Или в их новой, веками складывавшейся «технологии жизни» сохранился некий императив, безусловный поведенческий запрет, пересилить который хорды были не в состоянии? Благоговение перед создавшей их силой было намертво впечатано в наследственный аппарат? Этакий никогда несминаемый архетип «грозного отца», против которого можно бунтовать, с которым можно сражаться, но оскорбить, презирать, нанести ему обиду, совершить какое-нибудь кощунственное деяние, тем более святотатство, было невозможно. Может, потому славные рассматривали войну с архонтами или их наследниками как бессмысленный, но возвышающий подвиг.
Они собираются пойти в бой, как на казнь?..
А может, все проще? В общем-то, поселяне всех разрядов были практичные, избегающие любой «метафизики» существа. Вероятно, старцы тоже считали меня биоробом — точнее, «искусственным живым» — и, принимая во внимание высочайший уровень моего создателя, полагали, что истязаниями от меня ничего не добьешься. В случае попытки силового приближения к истине я тотчас уйду к судьбе. Выходит, они решили затеять игру не со мной, но с моим «повелителем»? Зная особенности появления хордов на свет, их образ мышления, способ познания мира и самих себя, неодолимые ужас и ненависть к своему прошлому, отвращение к приютившей их планете, вполне можно предположить, что им и в голову не приходило, что мыслящая плоть способна возникнуть и развиться естественным путем, оказаться закономерным итогом последовательного, поэтапного развития. Ни о какой эволюции, в нашем понимании, на Хорде и речи быть не могло — промежуточные звенья отсутствовали, ни с одним животным или птичьим видом губошлепы не были связаны полноценным древним родством. Так что вывод, что их философия жизни строилась на убеждении, что окружающее пространство есть исключительно игра неких материальных сил и предки всякого живого существа были созданы в пробирке; что каждая разумная особь не может не иметь материального творца, — был вполне логичен. Следовательно, обрывая связь с батяней-комбатом, они приводили меня в бездеятельное, оцепенелое состояние, в которое впадает утюг, отключаемый от сети. В этом случае они получают возможность перехватить инициативу в подспудной борьбе с незримой, повелевающей мной силой.
Вся их «жизненная технология» строилась на убеждении в неотвратимости возвращения архонтов.
Они вполне могли допускать, что прародителей больше не существует, в таком случае следует ждать нападения каких-то иных хищных и жадных до чужой плоти инородцев. Они были убеждены или имели веские основания считать, что, утратив со мной связь, отправившие меня злоумышленники начнут искать способ связаться со своим тайным посланником.
Капитан Неемо что-то сказал о десятке подобных мне? Выходит, я не только не первый, но и не единственный представитель попечителя на Хорде. И каждый раз у батяни что-то срывалось. В тот момент я не испытывал обиды. Я не ребенок и вполне понимал, что в руках небожителей я не более, чем средство, которому позволено действовать по своему усмотрению.
Как Бог на душу положит.
Мне самому следовало побеспокоиться о себе, а также о тех, кто стал мне близок, ответственность за чьи судьбы нельзя было стряхнуть с рук. Подобное понимание свободы было мне куда ближе, чем возможность воплотиться в любой образ, заняться любым делом и прочая ерундистика, которой так настойчиво пичкал меня фламатер.
Итак, славные полагают, что если им удастся подключиться к каналу связи между мною и моими хозяевами, они сумеют проникнуть в замысел врага — определить сроки вторжения, план захвата планеты. Неужели это и был тот пунктик, на котором они все свихнулись?
В таком случае я просто обязан их разочаровать. Я — полноценный губошлеп, родом из поселения беглых, чьи предки когда-то по собственной воле, спасаясь от голодной смерти, ушли в горы. Я — сын природы, одарен способностью видеть сны, в университете освоил науку излечения поселян, необуздан нравом, непоседлив, трусоват, каналья и мошенник, потому и брожу по белу свету. Я — повелитель самого себя и никто мне не указ, даже старцы Ин. Вот такие извращенцы порой попадаются среди горцев.
Но шутки в сторону. Война была объявлена, и никто заранее не оговорил ее правил. Подобное неустойчивое, чреватое всякими неожиданностями положение меня устраивало. В подобном лабиринте оборотень — губошлеп со всякими штучками-дрючками и бластером в ноге, он же разумная тварь с далекой планеты, он же бисклаварет-хранитель с опытом ведения боевых действий против всякой нечисти — мог дать сто очков вперед любому, даже самому проницательному великому. Но при условии, что мне вернут волшебный пояс.
Однако прежде всего я — знахарь, и точка! Прошу любить и жаловать. Существо ничтожное, со своей причудью, не более того. Правда, такой маскарад был хорош до той поры, пока мне не придется взять в руки оружие. Я мог воспользоваться бластером только раз, и это раз должен был принести мне победу, иначе из наблюдателя — придурковатого, непонимающего, что с ним происходит, горца — я сразу превращался в опасного врага, и даже отсвет немереной мощи попечителя ди не спасет меня от гибели.
При этом трудность применения оружия состояла в том, что боевой контакт должен был принести победу не только мне, но и противостоящим губошлепам.
Как можно совместить несовместимое, понять почти невозможно, поэтому лучше совсем обойтись без стрельбы. Это решение ставило меня в одновременно и в безнадежное, и в выигрышное положение.
Даже при отсутствии связи…
Разбудили меня почесыванием по плечу. Надо мной стоял матрос в простеньких нагрудных латах, шароварах и плетенных сандалиях на босу ногу. Обыкновенный губошлеп, каких на Хорде хоть пруд пруди. Вот тебе и славный!.. Матрос был необыкновенно худ, глаза печальные.
— Завтрак! — объявил он, поставил поднос на откинутую столешницу и вышел.
Я заставил проглотить себя пойло, которым угощали на этой субмарине. Вспомнил о сыре из птичьего молока, вообразил вкус лаваша, испеченного Якубом, и вздохнул.
После завтрака в каюту явился Немо. Мы расположились друг напротив друга. Капитан сложил руки на груди, спросил.
— Что, знахарь, тебе привиделось сегодня во время отдыха?
Я почесался.
— Вспомнил, что приключилось с обезьяной (есть у них на Хорде такие мелкие шкодливые животные), наблюдавшей, как плотник раскалывает бревно двумя клиньями. Загонит один клин, потом вставит в щель следующий, вобьет его — так и движется к другому концу.
— Понятно, — откликнулся Неемо.
— Вот и ладушки. Наступил полдень, плотник решил отдохнуть. Он расположился в тени возле ручья, а непоседливая обезьяна, забравшись на бревно, попыталась вытащить клин, который торчал в комле. Раскачивала она его раскачивала, пока ее яйца на провалились в щель. Что с ней случилось далее, когда она вытащила клин, рассказывать не буду.
— Любопытно, — после некоторого раздумья заявил капитан, потом философски заметил. — Все врут. Каждый норовит солгать. Ты, знахарь, тоже врешь. Нагло, беспардонно… Придурка из себя изображаешь. Говорят, у тебя в горах мамка есть?
— Ну… — я неопределенно почесался.
— Цыплят завел?
— Двоих. Там, в горах…
— Что так мало?
— Двоих попробуй выкорми.
— Что с ними теперь?
— Выросли… У старшего уже своя мамка есть. Цыпленка завели.
— Любишь цыплят?
Я принялся отчаянно чесаться. Потом наконец сформулировал.
— Даже не знаю. Привязан…
— М-да… — заключил Неемо и вновь впал в раздумье. Через некоторое время он продолжил.
— Про тебя рассказывают много странного. Говорят, кто-то из поселян считает тебя учителем, что вас двое, что ты умеешь рассказывать сказки, награждать снами. Зачем все это, знахарь, если огонь небесный вот-вот обрушится на Хорд?
— А если не обрушится?
— Как же не обрушится! Эти напыщенные петухи ни за что не упустят возможности красиво погибнуть. У них только и разговоров о том, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
Я ничего не ответил на это неожиданное заявление.
— Изобразили какие-то дурацкие треугольники, а на самом деле с тупостью и упрямством, достойными лучшего применения, возводят бастион в безатмосферном пространстве. Надеются этой пукалкой остановить тех, кто идет на смену архонтам. Глупо…
После этих слов мне следовало сломя голову мчаться в ближайшую тюрьму и требовать, чтобы меня законопатили там до конца моих дней. Но как отсюда сбежишь? На провокатора Неемо был непохож — не чувствовалось в нем этой подловатой страстишки, а без вдохновения, без игры воображения, без умения добиться сочувствия, вызвать на откровенность, что за провокатор!
Я почесался.
— Ты что, не веруешь в ковчег?
— Почему же не верую, — Неемо сделал паузу, потом добавил. — Верую, конечно. Как тебе понравился наш завтрак?
Я не смог скрыть отвращения.
— Так питается большинство поселян, особенно те, кто трудится на заводах, обслуживает подводные грузовые корабли, транспортную сеть. Тем, кто несет службу в безатмосферной дали тоже приходится несладко — питаются два раза, а то и раз в день.
— У нас в горах таким пойлом даже домашняя птица бы побрезговала, — ответил я.
— Вот именно, — изящно, коготочком указательного пальчика почесал лоб Неемо. — Потому что вы, беглые, сеете, что пожелаете, там, где пожелаете, скот пасете на тучных пастбищах, а повсюду, где царит порядок, сплошь нищета и мор. Все соки из поселян высосали. Каждое зернышко на учете! Каждая капля ртути — на оборону!
Он помолчал, потом продолжил.
— Знахарь, я своими ушами слышал, как ты утверждал, что рукотворный сосуд — это великий обман. Нам запись прокручивали. Что строить его — понапрасну тратить силы и время. Что существует другой ковчег, существующий предвечно, который с полным основанием можно назвать сосудом святости, силы и безмерной любви к созданным им тварям. Разве не так, знахарь?
Я торопливо почесался.
— Я никогда не утверждал, что не следует строить ковчег. Я только спрашивал — тот ли священный сосуд мы наполняем, о нужном ли печемся? Ощерившаяся пушками гора в безатмосферном пространстве является только горой, и ничем иным. Нельзя взойти на нее и спастись. Нужно искать другую гору…
— Но если в самом деле нагрянут архонты или их потомки?
— Их нет, они сгинули!
— Эти сгинули, другие придут, — Неемо уныло глянул в мою сторону. — Как ты можешь знать?
— Видел во сне.
— А-а, во сне… Во сне ты, говорят, видал какой-то необыкновенный остров, расположенный неизвестно в какой стороне. Там, говорят, сбываются желания. Не много ли на себя берешь, знахарь?
— Я что, я поселянин махонький. Вот такой, — я показал ему коготок мизинца.
В этот момент над головой жутко завыла сирена. Неемо бросился к выходу. У порога обернулся, грозно крикнул: «Сидеть!» — и выскочил в коридор. Некоторое время я с тревогой прислушивался к надрывному вою, потом осторожно притянул к себе металлическую плиту, выглянул в коридор. На полу, повыше металлической решетки струилась вода. Где-то совсем близко в аварийном режиме захлебывалась помпа. Услышав прерывистые, чавкающие звуки, я моментально проследил путь воды до сборного трубопровода, затем через рабочую полость насоса наружу, в море. На свободу…
Наклонившись, зачерпнул горсть воды, быстро вернулся в камеру, вылил ее на столешницу — небольшое выпуклое пятнышко разлилось по щербатой, плохо закрашенной, металлической поверхности, — затем прошел к входному люку, прикрыл овальную плиту и для верности наглухо довернул маховик замка. Теперь в каюту не попасть. Достал из левой ноги сосуд с особого сорта водой, зарядил ее — то есть, ментальным образом закрепил в молекулах волшебной жидкости сообщение Быстролетному о переводе на подводную лодку, об аварии, о том, где искать меня, о чудесном острове на котором исполняются желания. Наконец вновь, отвернув колесо маховика, отворил дверь и стряхнул драгоценные капли в скапливающуюся в проходе воду. Не удержался, проследил, как струйка с моим сообщением, миновав жерло насоса, оказалась в море, как ушел в пространство сверхчувственный сигнал.
Теперь на помощь капитану! Я бросился по коридору, стены которого представляли из себя сплошь бегущие из отсека в отсек трубы и кабельросты, в приямках которых были уложены толстые жгуты, свитые из проводов. Все оборудование обветшало, краска местами облупилась, на металлических частях кое-где проступила ржавчина. В это мгновение начал гаснуть свет. В полутьме я добрался до отсека, расположенном перед самым центральным постом. Уровень воды здесь уже был повыше когтей на пальцах ног. Капитан с тремя худыми, с изможденными матросами толпились у люка в боковое помещение — по-видимому, кубрик, — из которого достаточно обильно поступала вода. Из проема, ведущего в центральный пост, выглядывали два губошлепа в латах, в глазах у них стыл откровенный ужас. Они, видимо, ждали команду капитана задраить люк.
— Что случилось? — крикнул я.
Неемо неожиданно страстно почесался и вполне спокойным голосом объяснил.
— Течь. Швы на этой старой лоханке прозрачным под стать. В каждом плавании что-нибудь да случается.
— Надо всплывать! — заявил я.
— А мы что сделали! Сейчас ребята пытаются завести снаружи пластырь, а мы здесь, со своей стороны должны закрепить накладку. Сил у матросов не хватает, питание скверное.
— Дайте я попробую, — заявил я и, не слушая возражений, пролез в люк.
Повреждение оказалось не таким серьезным, как могло показаться. Правда, у матросов и в самом деле не хватало силенок довернуть винты упора, прижимающего накладку, а с рычагом в тесноте было не подступиться. Пришлось мне взяться за дело. Вчетвером нам удалось стянуть винты, щель запечатали прочно. Течь прекратилась. Видно, и с наружной стороны матросам удалось наложить пластырь. Как только работа была закончена, иссяк сочащийся по стенке ручеек, вновь стали слышны трагические всхлипы работающей помпы. Эти звуки напомнили мне о первых минутах пребывания на мостике — выходит, они здесь только тем и занимаются, что откачивают воду?
Уже в моей каюте Неемо признался.
— Только бы до генерального канала дотопать, там подремонтируемся.
Особой уверенности в его словах не чувствовалось.
— Нам погружаться нельзя, — предупредил я его. — Все эти заплаты до первого шторма. Какой прогноз?
— Отвратительный! — громко, с некоторым даже вызовом ответил капитан. — Давление падает. Ну и что? Сложить ручки и ждать, когда нас килем вверх перевернет или швы окончательно разойдутся.
— И так каждый раз? — спросил я.
Он долго молчал. Наконец обречено сложил руки и ответил.
— Почти. Слышал, помпы почти безостановочно работают.
— Что ж, теперь нам может помочь только чудо.
— Что такое чудо?
— Спрашиваешь, что такое чудо? — почесался я. — Как тебе объяснить… Это диво, необычайная вещь или невероятная удача. Попадись по курсу чудесный остров, который исполняет желания, считай, что тебе повезло. Ты познакомился с чудом.
— Брось лепить горбатого, знахарь, — процедил сквозь зубы капитан. — Я вполне информирован о твоих ухваточках, так что меня вокруг пальца не обведешь. Неужели ты полагаешь, что я всерьез поверю, что эта свихнувшаяся на сновидениях мамка на самом деле бегала по морю.
— Так сдохни в пучине! — ответил я и откровенно перекрестился в его присутствии.
Он бровью не повел на этот оскорбительный жест.
Наступила тишина.
— Скажи, тебе знаком капитан Хваат? — спросил я.
Неемо кивнул.
— За что его списали на планету? Ты мне столько всего наговорил, что открыть причину наказания Хваата, это уже не прегрешенье.
Лицо Неемо неестественно напряглось. Я видел его насквозь. Не было в его душе борьбы с собой, капитан не пытался справиться с чувством долга, запрещавшего ему разглашать служебные тайны в присутствии какого-то подозрительного субъекта. Ничего подобного не было. Все выгорело дотла.
Всякое воспоминание о некоем судном дне было ему чрезвычайно болезненно. В его сознании обжигающим видением мелькнула картинка — вот он и Хваат в ряду семи других капитанов космофлота. Затем, смутно, безатмосферная даль и округлый гигантский астероид, ощерившийся провалами, хребтами, склоны которых были покрыты металлом, помеченный гигантскими оспинами разрезов и котлованов. Сотни маломерных космических суденышек висели над его поверхностью. Следом, словно удар кинжала, мелькнули лица стариков Ин-ту и Ин-се. Их лица были суровы.
— Только мы с Хваатом, — глухо ответил он, — отказались от великой чести пройти через интеллектор. Нас, ублюдков, рекомендовали на координаторов и пилотов межзвездного ковчега, но для этого следовало лишиться части памяти. Отсечь, понимаешь, все лишнее, обременяющее, связанное с Хордом. Мы с Хваатом заупрямились, — он вздохнул. — Что с нами, придурками поделаешь! Тогда нас отправили в распоряжение диктатора Дьори с переводом в морской флот. На самые незначительные должности.
— Разве «Калликус» или подводная лодка это самые обидные назначения?..
— Дослужились… У нас со специалистами вообще зарез.
— У тебя есть мамка?
— Была.
— Были цыплята?
Он замер, потом утверждающе почесался и добавил.
— Мы с Хваатом были неплохо обеспечены, и смогли сохранить весь выводок.
— Вы с Хваатом!?..
— Ну да, нам в молодости после окончания училища встретилась замечательная курочка, тоже из ублюдочных. Дом мы построили на отшибе, на Такнаале. Там располагаются поселения тех… кто из павлиньего рода.
Страшная догадка мелькнула у меня.
— Они попали под бомбардировку?..
Неемо подтверждающе почесался.
— Обыкновенная история, — наконец выговорил он. — Встретились мы с Хваатом на базе в безатмосферной дали, поговорили, выпили и дали зарок не забывать ни Тойоти, ни птенчиков. Скажи, знахарь, в чем они были виноваты? Ин-се без конца уговаривал нас — ребята, всяко бывает, произошла ошибка. Суньте голову в интеллектор, освободитесь от прошлого, самим же легче будет. Мы ни в какую — слово дали. Что с нами, с упрямцами, поделаешь, пришлось списать. Мы не в обиде, но знаешь, знахарь, вот здесь, — он указал на правую сторону груди, — порой нестерпимо жжет. А ты говоришь остров исполнения желаний. Неужели твое чудо способно вернуть мне Тойоти и наших питомцев?
Я переспросил.
— Питомцев?
— Ну да, иждивенцев… Птенчиков.
— Их не вернешь, — подтвердил я. — Здесь никакое чудо не поможет, но и гибнуть в пучине тоже не дело. Кто он такой, Ин-се?
— Координатор славных. Они орудуют вместе с Ин-ту. Их величают Осветителями тьмы. Каждый является половиной целого. Такие пары повелители создавали для работы в особых условиях, где требовался глаз да глаз. Например, для слежения за тончайшими, чреватыми авариями техпроцессами, которые ни на мгновение нельзя было выпускать из-под контроля. Порой их использовали для исполнения диспетчерских функций. Часто в качестве надзирателей. Они без слов могут общаться друг с другом. Один спит, другой бодрствуют. Всю жизнь в обнимку, — капитан задумался, почесал коготочком висок. — Что-то, знахарь, я совсем разболтался. Сам не знаю почему. Может, потому, что Хваат тебя хвалил. Имей в виду, на этот раз нам вряд ли удастся дотопать до генерального канала. Штормягу нам не пережить, потонет посудина, — он обвел глазами каюту, — а я ведь за нее расписывался. Прозрачный с ней, с это подлодкой. Разве она может сравниться с моим боевым крейсером. Его называли «Тоопинайки». Тебе не понять, это на древнем, означает: «Способный скользнуть в незримость».
— Куда? — удивился я.
— В серое лимбо. Это такая область, где существует только время и нет пространства. Мой крейсер в эпоху повелителей мог запросто нырнуть в первообъем, однако с тех пор прошло столько лет, что никто толком не знает, как развернуть оболочки больших двигателей. Есть специалисты по нейтринной динамике, есть техники-знатоки по времени, есть мастера по оболочкам, однако координаторы давным-давно вымерли. Многие кланы были утеряны. Так мы и топали по окрестностям Дауриса-Тавриса, наполовину загруженные этими объемными пупырчатыми мешками, сопровождали транспорты, которые доставляли на ковчег ртуть, технический персонал, согласившийся пройти через интеллектор. Туда только таких отправляли. Чтобы ни одной лишней мысли, чтобы все только о деле. Это правильно, знахарь, как же иначе.
— Можно по-всякому, — я откровенно почесался. — Можно без лишних мыслей, а можно наоборот.
— Это и есть твоя благородная истина? — усмехнулся Неемо. — Не густо. Мне рассказывали, что ты творишь удивительные вещи. Якобы добрые поселяне твоим повелением по воде, аки по суху забегали. Ладно, что ты там насчет чуда? Что для этого требуется? Возопить в пространство? Обратиться к твоему ковчегу?
— Почему к моему?
— Потому что от нашего никакого чуда не дождешься.
— Нет. Просто выпусти меня на палубу, дай оглядеться, тогда я смогу точно сказать, в каком направлении двигаться.
Неемо удовлетворенно почесал лоб.
— Вот ты, мошенник, и попался. Как раз об этом и предупреждали меня старцы. Скажи, с какой стати я должен нарушить приказ и выпустить тебя на палубу? Чтобы ты связался со своим хозяином?. Неужели ты считаешь меня пособником прозрачных, которые ждут не дождутся, когда начнется вторжение?
— Ох, не будет никакого вторжения! Некому вторгаться! У архонтов нет наследников, кроме хордов! Это открылось мне во время ночного отдыха. Мы сами губим себя. Ныне мы пытаемся взвалить на плечи ношу прежних повелителей. Вот послушай, что случилось у нас в горах.
Поселилось в местности Лооян страшное чудище, родом из прозрачных летунов. Был прозрачный велик и грозен, всю округу испепелил огнем. Никому не было от него спасения, вот поселенцы и несли ему дары: птичье молоко, сыры, скот и долю от урожая, а тот все не унимался. Сколько отважных молодцов выходило сразиться со злыднем, ни один не вернулся. Всех сожрал проклятый гарцук!..
Рассказывают, что нашелся в Лоояне удалец, которому тоже не терпелось помериться силами с чудовищем. В округе не было ему равных во владении мечом и копьем, а из лука он стрелял так, что мог за сто шагов попасть в глаз летучему барану.
Вот отправился малый к логову гарцука. Вступил с ним в бой, одолел. Хотел добить, но тут умирающий гарцук предупредил: «Не вздумай умыться моей прозрачной кровью! Не дай уговорить себя прыгнуть в волшебное окно! Но прежде всего сожги замок!»
Молодец решил послушаться его совета, однако перед тем, как спалить проклятое место, отправился осматривать дворец. Каких только чудес там не было! Молодцу все интересно, он и эту штучку потрогает, и эту. Каждая вещица занятна. Остался он во дворце на ночь, потом день прихватил и еще одну ночь. Житье ему понравилось, о чем ни попросишь, сразу кто-нибудь из обслуживающего персонала приносит. Ни в чем отказа нет. Еда сытная, вкусная, вино сладкое, крепости необычайной. Чем не жизнь, вот и остался наш удалец во дворце.
Вспомнились ему в ту пору слова убитого гарцука, призвал он своих слуг и спрашивает: «Почему прежний хозяин запретил прозрачной кровью умыться?» — «Из зависти, — отвечают слуги. — Окропишь себя его кровью, станешь бессмертным». Задумался молодец, потом велел принести гарцуковой крови и умылся он прозрачной влагой.
Вот пришел день, когда слуги объявили, что припасы на исходе, что мелкие людишки из долин позабыли о долге — жируют внизу, не желают припасами делиться, а ведь кому как не хозяину дворца родную землю защищать. Врагов у них много. «Где же они?» — спросил юноша. «Повсюду», — ответили слуги. «Что-то я ни одного не встречал?» — «Но ведь ты сам сгубил нашего прежнего хозяина. Почему, о господин, ты полагаешь, что не найдется еще один дерзкий смельчак, который попытается бросить тебе вызов?»
Наш удалец задумался — в самом деле, если он отважился выйти на бой с чудовищем, почему не найтись другому храбрецу? Повелел он, чтобы слуги бдительно следили за дорогой к замку, укрепили стены, собрали подати за все прошедшие годы, а те отговариваются: «Как же мы соберем подати, господин? Нас горстка, а поселян в долинах не сосчитать. Тебе самому надо вылететь на правеж, показать людишкам, кто в горах хозяин». — «Как же я вылечу, когда у меня нет крыльев?» — «Ну, это дело поправимое, — отвечают слуги. — Всего-то делов, что выскочить в окно, и крылья отрастут».
Подвели они его к одному из окон во дворце. Рама старинной работы, вся резная, и медальки по наличнику, на них летучие гарцуки изображены. Сколько их там, сосчитать нельзя, но и места свободного хватало. Пригляделся удалец, видит на одной из медалек его лицо засветилось, и на глазах стало перьями обрастать. Челюсти вперед выперли, выросли клыки, два длинных уса развеваются. «Прыгай в окно, господин!» — упрашивают слуги. Но был тот удалец храбр да умен, смекнул он, что не из зависти прежний хозяин дворца предупреждал его. Ушел он из дворца, а дорогу туда камнями завалил. Куда ушел, никто не знает.
Зажили поселяне в долинах спокойно сытно, начали забывать о летучем гарцуке, да только явились в поселение слуги из замка — а они, слышь, капитан, все, как один, прозрачной кровью умывались — и начали причитать и вопить: «Хотите снова в кабалу попасть? Займет какой-нибудь лиходей брошенный дворец, тогда всем вам несдобровать! Давайте построим великую стену и отгородимся от дворца. А всякого, кто попытается до того места добраться, казнить немедленно».
Так поселяне и порешили. Принялись стену возводить. Все силы на эту работу уходили, поля и угодья начали пальмами зарастать, еды все меньше и меньше уставали, а прежние слуги гарцука приговаривали — это ничего, зато живем в безопасности. Никто огнем не будет палить, ни податей не требует.
Прошел сезон, другой, забылась старая беда. Никто уже не помнил, чего ради ту стену возводить начали, но работали усердно, под самый небосвод хотели преграду возвести. Многие, конечно, бежали от такой принудиловки. Однажды так случилось, что какой-то охотник решил поискать удачи в тех заповедных местах. Ходил, ходил он по горам и вдруг набрел на развалины. Вспомнил старину и только головой покачал — сколько сил потратили поселяне на возведение стены, а от замка только камни остались. Вот как оно прежде бывало, — закончил я.
— Полагаешь, только камни остались? — спросил Неемо. — Заблуждаешься, знахарь. Взглянул бы ты на эти развалины, присел бы от ужаса. Пусть спасет тебя твой нерукотворный ковчег, чтобы никогда тебе не довелось попасть в это место.
Между тем лодку начало заметно покачивать. Тревожные раздумья въявь отразились на худощавом лице Неемо. Наконец он поднялся, заявил.
— Пойду проверю, как там с бандажом, — потом у порога предупредил. — Запирать каюту не буду, мало ли что. Только ты, знахарь, никуда не выходи.
Едва капитан приоткрыл дверь, как в каюту хлынула вода. Уровень поднялся по щиколотку. Я невольно подался вперед. Неемо вновь грозно прикрикнул: «Сидеть!» и помчался по коридору.
Как же, сидеть! Подыхать мне, что ли!.. Я бросился вслед за ним. Лодку грубо бросало с борта на борт. Догнал Неемо громко, перебивая всхлипы захлебывающейся помпы, крикнул.
— Выводи людей на палубу! Спасательные средства есть?
— Надувные лодки!..
— Пусть готовят.
Он уже совсем было собрался послать меня куда подальше, но я успел почесать капитана по плечу, успокоить — сейчас нам всем надо действовать сообща. На мостике Неемо включил сигнал тревоги, я тем временем бросился к месту аварии. На этот раз вода в такт покачиванию подлодки то хлестала обильной струй, то едва сочилась.
Будь что будет! Я перевел усилитель сверхчувственного давления в крайнее положение и попытался мысленно заварить прохудившийся корпус. Куда там! Моей силы едва хватило нагреть металл на несколько градусов. Сюда бы Быстролетного!
В этот момент меня окликнул Неемо.
— Знахарь! Впереди по курсу странное свечение. Это твоя работа?
— Капитан, как я мог? Сидя внутри железной коробки… Разрешил бы мне хотя бы одним глазком глянуть на зарево.
— Прозрачный тебя побери! Лезь!.. Все равно скоро мы все буль-буль. По такой волне на лодке далеко не уйдешь.
Я выбрался наверх, спрятался за прозрачной преградой.
Была глухая ночь, и может, поэтому ревущие, перекатывающиеся через округлый корпус судна валы казались особенно громадными и зловещими, хотя на самом деле волнение вряд ли превышало несколько баллов, но для нашей древней посудины и такая качка была смертельно опасна. Лодка то взлетала носом в темное, чуть подсвеченное зарницей небо, то ныряла в накатывающуюся волну. Корпус отчаянно скрипел, и каждый раз, проваливаясь в черную вспененную бездну, я с трепетом ждал — вот сейчас раздастся хруст и лодка разломится пополам. С трудом удалось взять себя в руки, глянуть в сторону зарева, окрасившего горизонт чуть в стороне от курса, которого держался корабль.
Я в упор посмотрел на капитана, на двух матросов, присевших на корточки и отчаянно и безостановочно чесавших колени.
Ну и славные — некормленые, с изможденными лицами, в игрушечных латах. Взъерошенные мокрые перья на головах ничего, кроме жалости не вызывали. Взгляд, как у ощипанных ворон. Только Неемо старался держаться прямо, как и подобает гвардейцу, но и на его лице стыла унылая созерцательная безнадежность. Казалось, он окончательно утратил представление о месте и времени, не замечал ни шквального ветра, ни волн, не слышал ужасающего скрипа усталого металла, а между тем лодку раскачивало все сильнее и сильнее.
— Ну? — выкрикнул я. — Назови желание! Действуй разумно!.. Тойоти не вернуть, до «Тоопинайки» не добраться! Решай скорей, возопи сердцем, иначе чудо минует нас. Вспомни о людях, они рядом, зачем им гибнуть. Ну, капитан? Пожелай спасения!..
Он с ужасом и ненавистью глянул на меня, на присевших рядом матросов. Те совсем скрючились и с надеждой, безраздельной собачьей преданностью смотрели на Неемо. Капитан бросил взгляд на небо, хмурыми низкими тучами облокотившееся на взбесившееся море… На тонкую полоску зарева. Предвестник рассвета? Но день на Хорде всегда начинался с яркой вспышки, утренние и вечерние зори коротки, моментальны — сначала чуть посвечивающий разнообразными цветами полусумрак, затем сразу многоцветное полыхание света.
Полоска медленно гасла, тьма уже совсем было придавила ее.
— Ну же, капитан!!
— Да, знахарь, прозрачный тебя забери, я хочу жить! — голос его прозвучал глухо. Он как-то странно поперхнулся. — Но если жить нельзя? Если ни к чему это, тогда как?
— Не спеши, Неемо, поверь в спасение. В пучину всегда успеешь. Отдайся чуду, они, чудеса, говорят, косяком ходят. Чего на свете не бывает. Смотри, зарево гаснет…
— Прозрачный с тобой! — выругался капитан. — Будь что будет. Что теперь следует говорить? — спросил он. — Какую клятву давать? На чем?.. Кровь пить будешь?
— Побойся ковчега! — испугался я. — Какая кровь, что за клятвы! Пожелай спасения… Повторяй за мной. И вы, ребята, повторяйте, — обратился я к морякам, собравшимся в рубке.
«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Хвала Аллаху, Господину миров, милостивому, милосердному,
Царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и просим помочь!»
— А теперь добавьте: «Отче наш, да святится имя твое, да приидет царствие твое…»
В этот момент раздался тот самый хруст, которого я с таким страхом и так долго ждал. Треснуло где-то в середине корпуса. Все оцепенели. Прошла минута, другая, металл жалобно застонал, однако лодка продолжала двигаться. В момент следующего падения в бездну они вдруг все разом — кто громко выкликая священное имя рукотворного ковчега, кто с трудом выговаривая непривычные слова, кто сквозь слезы, — возопили: «Аллах акбар!»
Их вопль был услышан.
Зарево заметно усилилось, начало шире и выше всплывать над бушующим морем. То ли мы двигались с необъяснимой скоростью, то ли светоносный мираж не знал пределов распространения, однако уже через несколько нырков и качков на горизонте явственно очертилась область света, а в ней высокая, причудливо-горбатая гора, понизу шерстка соснового бора, густо покрывшая прибрежные холмы. Там царил день, светило солнце, прибой был нетороплив и ласков — волны с ленцой накатывались на узкую полоску песчаного пляжа. Ветерок шевелил хвою и листву подлеска. С той стороны отчетливо доносилось подзабытое пение земных птиц.
— Правь туда! — закричал я и принялся отчаянно тормошить впавшего в оцепенение Неемо. — Там переждем шторм, подлатаем корпус.
Он, словно просыпаясь, глянул на меня, что-то бестолково забормотал и, неожиданно наклонившись, резко и пронзительно закричал в люк.
— Вправо два. Выжмите все, что можно!
Потом повернул голову правым ухом книзу, прислушался — ответа не было. Тогда он сорвался с места и ловко провалился в открытое отверстие.
Зыбь улеглась сразу, как только подлодка вплыла в пределы равномерно пульсирующего разноцветными оттенками свечения. Оно тут же затмило штормовую ночь, погасило вой ветра, принизило волны. Лицо у Неемо потемнело до неузнаваемости — оно приобрело какой-то мертвенный, лиловато-синюшный оттенок. Руки подрагивали, однако у него хватило выдержки прежним командным голосом приказать сбавить ход. Скоро мы вползли в скрытую за выступом скалы, маленькую бухту. Лодка набрала столько воды, что над поверхностью возвышалась только горбатая рубка, да и в ней под ногами уже хлюпало.
Это был земной, без подмеса, сказочный остров. Подлинный mon plaisir. Райское место, где росли пальмы, сосны, одноцветно-зеленая, густая трава. По небу, пронзительно-голубому, увлекающему, стайками плыли кучевые облака. Песок на берегу был мелок, золотист и горяч, цвет воды до слез бирюзовый. Повыше, по кромке обрыва, густо рос боярышник, крупные густо-багряные ягоды обильно усыпали ветки. В подлеске просматривались рябиновые гроздья. Далее, до самого склона горы, где стояли вековые сосны, тянулся удивительный сад. Сама гора после высадки на сушу заметно понизилась и теперь вблизи казалась всего лишь причудливым холмом, западный склон которого обрывисто опускался к урезу воды. Пусть это все было откровенной голографией, но я, первым прошедший по корпусу уткнувшей носом в песок подлодки и первым спрыгнувший на эту обетованную землю, сел прямо на пляже — ноги подкосились! — зарыдал навзрыд и принялся посыпать свою лысоватую, чуть оперенную голову песком. Быстролетный превзошел самого себя — старался для хордов, а угодил в меня. Недолго жить этому волшебству на просторах дикого, взбесившегося океана, при свете трех лун и двух солнц — может, полчаса, от силы час, — но это был мой час. Никто не мог отнять его у меня.
Рядом собрались члены экипажа. Их было всего-то семь губошлепов — видно, совсем у старцев Ин напряженка с кадрами. Следом в сознании прозвучал знакомый с гнусавинкой голос.
«Уведи их в лес, погуляй по саду. Там каждая ягодка, вишенка, яблочко навевают покой. Используй… Я пока займусь этой старой галошей, а тебя ждут на противоположном склоне горы».
«Каналья ты, вернослужащий. Мошенник и палач! Зачем эти подробности?»
«Вспомнил во сне Гаваики. Соскучился…»
«Ладно, Бог с тобой. Неемо сообщил, что решение принято. Надо узнать, какое».
«Трудно. Они все попрятались. Старики перебрались в горы. Диктаторы материков укрылись в подземельях. Помнишь то, на которое ты набрел на Дирахе. Буду стараться, а вы пока скройтесь с берега».
Я махнул рукой губошлепам, которые откровенно жалко смотрелись на фоне всего этого изобильного великолепия. Из леса на опушку вышел громадный — голова на уровне пояса — белый пушистый кот с голубыми глазами. Не обращая внимания на чужеземцев, улегся на траву, принялся вдохновенно, как только умеют наши пушистые любимцы, вылизывать лапу. Губошлепы отпрянули, присели на песок, прикрыли головы руками. Только Неемо остался на ногах. Сзади латы у славных крепились тонкими, истертыми, кое-где зашитыми на скорую руку, кожаными ремешками.
Я подошел к коту, погладил его по голове, почесал за ушами — тот громко и внушительно замурлыкал и скрылся в зарослях шиповника. Мы всей толпой двинулись вслед за котом. Вокруг оглушительно звонко пели птицы, пощелкивали, перебрасывались трелями, выводили тончайшие рулады. Хорды, сгрудившиеся у меня за спиной, отчаянно крутили головами.
Наконец добрались до сада. Все здесь было вперемежку, все плодоносило. Румянились крупные яблоки, вишни и сливы обливные, ветви, полные грушевых плодов, до земли клонились вниз. Перестарался Быстролетный с апельсинами — они были размером с футбольные мячи. А может, это такой сорт? Мало ли, каких успехов добились отечественные селекционеры. Хороши были арбузы и дыни, развалившиеся на грядках. Крупной уродилась малина. Я дрожащей рукой сорвал ягоду, отправил в рот — губошлепы с ужасом наблюдали за мной. Ощущение прежней, удивительно вкусной сладости разлилось во рту. Потом повернулся к своим спутникам и, не в силах сдержать энергичные почесывания, порекомендовал.
— Угощайтесь! Чудо, а не ягода. К тому же очень полезна в лечебном смысле. Во время ночного отдыха навевает сны.
Первый помощник капитана, он же штурман, решившийся было пощупать экзотическую ягоду, сразу отдернул руку, с ужасом глянул на меня. Он был приставлен к Неемо в качестве провокатора. Малый был неплохой, из когорты Героев, с хорошим воспитанием. Тоже из списанных… По крайней мере, так отозвался о нем капитан.
Я похлопал его по плечу.
— Ведь ты моряк, Мишка. Не дрейфь, жуй бодрее.
Ужас в глазах молоденького славного губошлепа все копился и копился. Потом он перевел взгляд на капитана, видно, ждал приказа.
Неемо долго выбирал ягоду, тоже, наверное, робел прикоснуться. Лицо его было подчеркнуто отрешенно, странное безразличие стыло на нем. Почесавшись, он наконец сорвал спелую, крупную малинку и отправил ее в рот. Выражение его лица не изменилось, с той же неизбывной грустью он сорвал еще одну ягоду. Затем еще одну…
Это было истолковано как приказ. Голодные, измученные вконец матросы навалились на малину, потом на груши. Напоследок мы всей компанией съели большой спелый арбуз. Я только щелкнул по нему, как плод дал трещину, а когда развалил, у всех слюнки потекли. Пусть даже это была пустота, обман зрения и вкуса, однако сколько же снов мы проглотили за один присест?..
Так, под завязку насыщаясь будущими сновидениями, мы добрались до широкой ухоженной опушки. Далее начинался сосновый бор, через который наша группа вышла к вершине еще более понизившегося холма. Суша, чтобы удобнее шагать, сама стелилась нам под ноги. В то же время оставленный за спиной сад, пляж, брошенная подлодка наблюдались как бы с огромной верхотуры.
На вершине была разбита овальная ухоженная куртина, где посреди тщательно подстриженного газона, на невысоком гранитном постаменте, возвышались скульптурные изображения четверки странных, ничем не напоминающих губошлепов существ.
На переднем плане двинувшаяся на полшага, обнаженная земная женщина. Легкая, прозрачная накидка прикрывала ее вечно молодое, совершенное тело. К темно-русым, с золотистым приблеском волосам, повыше лба была приколота маленькая диадема — венец Флоры. Крупный, чистейшей воды изумруд сиял в центральном зубце, далее уменьшающиеся зубчики были усыпаны россыпью бриллиантов, посверкивающих редким травянистым тоном.
Рядом с женщиной и чуть сзади, за ее правым плечом, стоял высоченный богатырь в шишаке, кольчуге с ярко сиявшим, серебряным зерцалом на груди. На ногах широкие холщовые штаны, заправленные в красные сапоги с загнутыми вверх носками. Руки великан сложил на рукояти двухметрового двуручного меча. Сам златокудр, борода черна, как смоль.
По другую сторону от женщины находился скелет, изображавший древнеримского пехотинца. Сбоку, на левом плече, висел прямоугольный выгнутый щит. На умбоне, или выпуклой металлической бляхе в центре щита, были видны вмятины. На шесте, над головой, два перевязанных кожаными ремнями тюка, за один из ремней воткнута деревянная ложка. К правому плечу усохшего до костей легионера был приторочен округлый сосуд с водой. Ребра скелета закрывал кожаный панцирь с накладными металлическими пластинами. На поясе, непонятно как державшемся на тазовых костях, — короткий испанский меч. На ногах сандалии, ремешки которых странным образом крепились на больших и малых берцовых костях. Ухмылявшийся, с отвисшей нижней челюстью череп был покрыт древнеримским пехотным шлемом с закинутым наверх забралом. В правой руке скелет держал пилум.[7] Возле скелета сидел чудовищных размеров волк с золотистой, поблескивающей в солнечном свете шкурой.
«Зачем?» — спросил я и голос мой дрогнул. Ответа не дождался.
Здесь у скульптурной группы на моих спутников навалился неодолимой силы сон. Они растянулись на траве, в тени сосен. Штурман сладко зевнул и первым погрузился в дрему. Рядом с ним попадали матросы. Последним, пытаясь стряхнуть усыпляющее наваждение, на землю опустился Неемо. Видно, решил посторожить товарищей. Подтянул колени к животу, положил на них руки, затем голову и спустя несколько мгновений повалился на бок. Сунул руки под щеку, сладко зевнул и замер.
Я прошел остров насквозь — был он невелик, всего несколько сотен шагов, — выбрался на береговой откос, с которого далеко и явственно открывалось пронизанное солнечными светом, неоглядное воздушное пространство, а ниже поблескивающая, посверкивающая морская гладь. Этому прошибающему до слез пейзажу не хватало только одинокого паруса на горизонте. Свежий ветерок остро припахивал морем. У подножия откоса прибой перекатывал разноцветную гальку, ласкал выступающие в море осклизлые, поросшие водорослями, гранитные глыбы.
На кромке обрыва, свесив ноги, сидело странного вида существо. Это был уже знакомый мне по Беркте, невысокий ящер с изящной вытянутой мордочкой, умненькими змеиными глазками. В штанишках до колен, переливающейся радужным блеском футболке, сверху что-то вроде пелерины с откинутым капюшоном. Длинный, гребенчатый хвост лежал на траве. Я прикинул — если ящерок встанет, хвост будет волочиться по земле. Был он бос, видимо, попечители в обувке не нуждаются.
Я остановился поодаль, замер. Зримая правая лапка нащупала камешек. Покрытые зеленоватой, пупырчатой кожицей четыре пальца были как пальцы, с коготочками, а вот большой напоминал скорее острый костяной шип. Ящерок замахнулся и швырнул камень в море. Я невольно проследил за его полетом, пока над водой не вскинулся столбик воды.
— Небо у вас голубое, — не поворачивая головы, произнес по-русски ящерок. — Редчайшая диковинка во вселенной. Радость-то какая!
Он помолчал, потом повернулся ко мне и спросил.
— Привет, Серый. Хочешь вернуться?
У меня комок в горле встал.
— Ладно, не буду, не буду, — ящерок почесал правой лапкой спину между лопатками, затем приставил сложенные козырьком пальцы ко лбу и принялся рассматривать даль. После долгой паузы, вновь обратился ко мне.
— Володя, что значит «комбат-батяня»? На Земле пришлось потоптаться, а выяснить забыл.
— Командир батальона или командир батареи. Жаргонное… Если командир о солдатах заботится.
— А если плевать на них хотел?
— Тогда по-разному. Чабан, бугор… Иногда живоглот. Если до женщин охоч, то елдарь. По крайней мере, мы на срочной своего так называли.
Я уселся рядышком, глянул вдаль, погладил траву. Затем спросил.
— Требуется отчет или как?
— Или как, — откликнулся ящер. — Я все знаю, во все вник. Атакуешь в правильном направлении.
Над водой с криками носились чайки. Время от времени птицы ныряли вниз, хватали рыбу с поверхности воды.
— Пока знакомился с вашей Земелькой, беспокоился, может, Роото уже сгинул? Сглотнул его Черный гарцук и не подавился. А вот добрался до Хорда, обработал информацию — ушам не поверил.
Я невольно глянул на его голову — есть ли у него уши? Какие-то бугорки с отверстиями на черепе выступали, но можно ли назвать их ушами?. Между тем попечитель продолжал.
— Смотрю, трудится вовсю, помощниками обзавелся. Всю когорту сильных в тупик поставил. Молодец! Встретил на границе между Дирахом и Дьори стража по имени Туути. Посидели у костерка, полюбовались на звезды, помянули Творца — так хорошо на душе стало. Не поверишь, полноту жизни ощутил, позабытый телесный трепет в душе. Он верит искренне, незамутненно — это радует.
— Вас, может, и радует, а мне каково изображать из себя мессию! — воскликнул я. — Тоже новый Христос объявился!
— Что ты, Володя, — усмехнулся попечитель. — Куда нам до галилеянина. Он… — ящер указал шипом на руке в зенит, вздохнул совсем по-человечьи и повторил. — Он — богочеловек, идеал, к которому следует стремиться. Иисус — символ, воплощенный дух, а мы кто? Хранители, существа плотские, не более того. Служаки, и это даже хорошо. Если б ты знал, сколько пришлось пострадать Спасителю. Не на одной же Земле он на кресте томился. У него таких Земелек, что пылинок на твоем ногте. Вот уж не думал, что подобные бредни приходят тебе в голову. Ты вот что, перед последним и решительным боем покайся галилеянину, а то я даже не знаю…
С ума сойти можно! Рептилия рептилией, а туда же!.. Покаяться рекомендует. Перед последним и решительным. Видно, схватка не за горами. И чем же я начну мочить славных, чем буду громить Черного гарцука? Верой, что ли, заклятьем, крестным знамением?..
Грустная перспектива.
— Я тебе волшебный пояс привез, — перебил мои мысли попечитель.
Я удивленно глянул на него, спросил.
— Полагаешь, без пояса теперь не обойтись?
— Полагаю, да. Теперь это самая нужная вещица.
Он отчаянно обеими лапками почесал бока и после короткой паузы с нескрываемым восхищением добавил.
— Удивительный, должен признаться, предмет, этот пояс. Артефакт времен первых цивилизаций. Я только слышал о подобных раритетах, считал, что их давным-давно не существует на свете.
— Его тоже следует уничтожить? — съехидничал я.
— Шутишь?! — кожаные складки над глазами попечителя полезли вверх. — Это же чу-до! Оно настраивается на конкретного носителя, безболезненно деформирует пространство в минимальном объеме, во много раз увеличивает ментальную силу, то есть силу духа. Я, например, тоже в состоянии исполнять эти функции, но каждую по отдельности, а этот пояс, — он показал мне широкий наборный ремешок, — все сразу и в единый момент. Чудо оно и есть чудо.
Я онемел. Это точно был он, мой волшебный пояс, я узнал его сразу. Живой, невредимый, с той же самой щербинкой на золотистой, изготовленной из какого неизвестного металла бляшке, с редкими трещинками на покрытой обливной эмалью орнаменте. Готовый к употреблению…
— Таких рукотворных штучек в галактике раз-два и обчелся, — добавил попечитель.
— Интересно, — спросил я, — какие еще диковинки сохранилась от эпохи первых цивилизаций? Неужто шапка-невидимка?
— Именно! — с готовностью ответил ящерок. — Только подлинная, от первых производителей, а не просто поддельная отражательная оболочка. Редкая, знаешь ли, диковинка — наденешь, и никакой глазастый не заметит, ни один прибор не зарегистрирует. Как устроена, никто не может объяснить. Что-то вроде валенка — обувка проще не бывает, а вот как укатали войлок, как придали ему нужную форму, никто толком не знает. Или знакомое тебе «цечешище». Помнишь дракона, изрыгающего огонь?
— «Цечешище», шапка-невидимка, валенки — это, конечно, хорошо. Только какой мне, губошлепу, толк от волшебного пояса? Мой учитель, Евгений Михайлович, он же Волк Огненный Змей, полгода специально настраивал эту вещицу на мой земной телесный образ. А теперь у меня все плотские характеристики другие.
— Потому-то мы с Евгением Михайловичем день и ночь работали, чтобы ты мог им воспользоваться.
— Выходит, вы успели на Земельке побывать и даже письмецо от родных не прихватили? Например, видеозапись. Как они там? Гитару бы захватили. Сбацал бы я что-нибудь поселянам, для развития музыкального слуха. О рояле я уже не заикаюсь.
— Развитие музыкального слуха, Серый, это не по твоей части. Это их, губошлепов, заботы. Ты пройди свою часть пути, этого вполне достаточно.
— Для возвращения на Землю?
— И для возвращения тоже. Жалко, времени у нас в обрез. Власти на Хорде слишком много знают о тебе. Со дня на день сошлют, но куда именно? На планетоид или на приводную станцию? Они еще сами не решили, как с тобой поступить.
— Где полегче, безопаснее? — спросил я.
Ящер отчаянно почесался под мышками, потом признался.
— И там, и там жуть.
Я вздохнул. Вокруг была такая красота, что всякая мысль о том, что через несколько минут мне придется вновь очутиться на Хорде, а в ближайшем будущем меня ждет ссылка, а может, и гибель, — казалась отвратительной. Я был готов провести на этом острове всю жизнь. В любом обличье. Готов сутками выслушивать какую угодно чушь. О том, например, как устроена шапка-невидимка, где она хранится и так ли трудно настроить ее на нового владельца или этот артефакт действует на любой глупой башке? Или о том, что, по словам попечителя, вечный двигатель это и есть машина времени. Чем не повод для разговора? Можно поспорить о свободе воли и таинствах Божьего замысла, о его физике и логике. Эта тема, особенно в смысле длительности обсуждения, была очень своевременна. До конца жизни хватит! Можно порассуждать о голубых небесах, о рассветах и закатах. Оказывается, пока я здесь корячился, попечитель успел побывать на Земле. Единственное, что поразило его — это наше небо.
Мечты, мечты!..
К сожалению, времени у нас действительно в обрез. За пределами сияющего дня уже явственно обозначилась беспросветная давящая тьма. Остров расползался, море на глазах сглатывало его. Скоро мы с попечителем оказались на выдвинутом мыске.
— Давай-ка делом займемся. Надевай пояс и для начала установи с ним контакт. Ментальные формулы для настройки следующие… Затем начинай кувыркаться. Я рядышком постою, в случае чего подсоблю.
Обнажившись, надев пояс и настроившись на него, я прошелся колесом по траве, постоял на руках, поочередно подрыгал ногами.
Сначала левой, потом правой…
Никаких неприятных ощущений. Пояс сидел как влитой, видно, ощутил присутствие прежнего хозяина. От него исходило энергичное ласковое тепло. Наконец я собрался с духом и, перекувырнувшись через голову, испытал неземной ужас, обнаружив себя громадным космическим волком, заключенным в прежний, погибший в бою под Сатурном скафандр. Тело было покрыто крепчайшей, составленной из треугольных чешуек кольчугой, когтистые лапы позволяли с легкостью управляться с бластером.
— Это первая фаза, — подсказал попечитель, — вполне пригодная для боевого планетоида. Надеюсь, в таком виде ты сумеешь навести там порядок. Для приводного централа я приготовил кое-что другое. Запомни, если окажешься на централе, твоя главная задача как можно ближе подобраться к Черному гарцуку и постараться внедрить в него пару вот таких шариков.
Я не заметил, как в его ладошке вдруг очертилась груда округлых предметов. Все они были угольного цвета, размерами от крупных горошин до шариков для игры в пинг-понг. Предметы были собраны в гроздь, намного превышавшую ладонь попечителя, тем не менее ящер без всякого усилия удерживал шарики на руке.
Это было обыкновенное чудо, на которое мы все, хранители, были такие мастаки. Удивило другое — этот хвостатый чародей рассуждал о Черном гарцуке как о вполне реальном существе.
Мне стало грустно. Менее всего в своей жизни я хотел бы встретиться с Черным гарцуком, угодить в лапы прозрачного.
Заметив мой погасший взгляд, попечитель торопливо объяснил, что по непроверенным данным, извлеченным из архивов хордов, Черный гарцук — это один из последних звездолетов архонтов, сумевший добраться до базы в системе Даурис-Таврис после генерального сражения при…
Он запнулся и не стал уточнять. Затем продолжил инструктаж.
— Вся загвоздка в том, — продолжил попечитель, — как к нему подобраться. Он сглотнет тебя в то же мгновение, как увидит. Особенно если ты предстанешь передним космическим волком. Ты обязан выиграть время, так что давай, перекувырнись еще разок.
На этот раз я обернулся гигантским межзвездным кораблем о трех головах. Так и подвис над морем, удлиненной хвостовой частью выпирая за пределы накрывшей волшебный остров светлой полусферы. Понятно, это была только видимость, но и призрачное величие боевого фламатера произвело на меня, его носителя, неизгладимое впечатление.
Между тем попечитель пояснил, что этот трехглавый монстр с вытянутой хвостовой частью когда-то был флагманским кораблем флота архонтов.
— Как же я тогда назывался? — рявкнула моя средняя голова.
Микроскопических размером ящерок крикнул.
— Догадайся с трех раз.
Мне хватило первой попытки. Как еще мог называться подобный межзвездный исполин? Конечно, «Непобедимый»!..
— Угадал, — попечитель был явно недоволен. Ему до смерти хотелось удивить меня, но можно ли обескуражить наудивлявшегося досыта. — Но не полностью. Он тогда назывался «Непобедимый никем и никогда».
— И, конечно, его подбили первым? — рявкнула правая голова.
Попечитель совсем помрачнел.
— С тобой, Серый, не интересно. Ты слышал о сражении при Беркте?
— Нет.
Ящерок покивал.
— Да, его атаковали первым. Сначала срезали правую голову, затем левую, потом добили.
Он захлопал в ладоши.
— Все, все. Теперь к делу. Как только предстанешь перед гарцуком, сразу выдай ему набор следующих команд… И не стесняйся, рявкни во всю мощь. У архонтов командирский голос особенно ценился.
Он продиктовал ментальным образом определенные символы.
— С помощью этого призрака ты, может, сумеешь выиграть несколько секунд, пока твой противник разберется что к чему. Теперь кувырнись еще разок.
На этот раз я обернулся звездопроходцем очень странной и древней, как сообщил ящер, конструкции. Звездолет был невелик размером — что-то около нескольких сотен метров в диаметре, дискообразен. Антенны его обвисли, что-то подобное налипшим водорослям или бахроме наросло на выступающих частях, на краях огромной пробоины, заметной на утолщавшейся кормовой части, где были расположены двигатели; на торчащих из недр погибшего корабля ребрах жесткости и скрученных броневых листах.
Никто не знал, откуда он, кому принадлежал, как долго длилось его путешествие, что послужило причиной его гибели. Лишь по едва заметному, скорее предполагаемому сходству с известными в пору Ди типами кораблей, можно было с трудом догадаться из каких краев был его экипаж. Впрочем, ничего достоверного о нем, признался наставник, мы, вероятно, уже никогда и ничего не узнаем. Это был призрак, блуждавший в космической ночи. Его появление, даже только мгновенная блестка на экране локатора, по мнению ди, предвещала скорую неизбежную гибель.
— Средство действенное, — уверил меня попечитель. — Не было и не будет астронавта, у которого не дрогнет сердце при встрече с этим обветшавшим выходцем с того света. Выиграешь еще несколько мгновений.
Он сделал паузу, затем уже более проникновенно м заботливо продолжил.
— Запомни главное, Серый. Твое спасение в обращении к мифу. К чуду загадочному, до конца неисхоженному, где каждый — желанный гость. Легенды, былины, сказки, побасенки, пословицы, всяческие зговоры, наговры — это не так смешно и наивно, как кажется. Эта впечатанная в твои гены информация, предощущение мироздания как единого, безмерного, страдающего от собственной неполноты времени. Нет у него хода назад, а почему? Поразмышляй на досуге. С помощью мифа разум исподволь осознает себя как личность, некую миниатюрную бесконечность, причисленную к семье, роду, племени, человечеству, всей великой общности подобных разумных бесконечностей. К мирозданию, наконец! Если твой противник исповедует подобные ценности, пусть даже под другим — противоположным — углом зрения, с ним всегда можно договориться. Если же для него всякое родство, возможность и необходимость общения, обмен мифом — пустой звук, только средство для достижения корыстных целей, он достоин уничтожения. Он — отброс, падаль. Но в любом случае ему придется маскировать свои намерения, то есть, творить миф о себе. Вот тут и цепляй его на крючок.
Он на мгновение примолк, потом предложил мне освоить несколько простых приемов маскировки. Наконец крикнул.
— Серый, заканчивай! Остров исчезает. Желаю удачи!
Я вернулся в исходное — губошлепное — состояние. Попечителя уже не было — он растворился в нестерпимо ярком свете. Я накинул хламиду, погладил под ней чуть нагревшийся пояс и двинулся в сторону памятника. Отыскал команду, присел рядом с Неемо. Потом не в силах справиться с подступившей дремой прилег. Положил голову на мшистый, выступающий из земли камень и не заметил, как смежились веки.
Проснулся, когда мои ноги начали лизать набегавшие волны. Берег отступил, и море вплотную приблизилось к памятнику — вода теперь накатывалась на край поляны. Здесь же покачивалась непонятно откуда взявшаяся шлюпка, а вдали, возле самой границы тьмы была видна подводная лодка. Корпус теперь высоко выступал из воды, так что можно было в целом разглядеть плавсредство хордян. Внешний вид субмарины был полным подобием земных конструкций, разве что рубка с зализанными обводами более напоминала советские атомоходы.
Я глянул в сторону вытянувшегося на песке крепкого, густоперого капитана.
Надо же такое придумать — Неемо!
Покоритель океанских глубин, мститель, печальник-естествоиспытатель, одним словом, легендарная личность оказывается не погиб при взрыве вулкана. Теперь, оказывается, Неемо служит у губошлепов, в компании с Хваатом выводит птенцов, иронизирует и тоскует.
Если задуматься, неминуемо поверишь, что эти нелепые, не признаваемые логикой казусы покрепче и поосязаемей единства и постоянства физических законов, материальности мира, единого создателя, — увязывали вселенную в единое целое. Именно случайные совпадения наполняли Вселенную таинственным смыслом и глубиной. Это я к тому, что Дуэрни посчитала чудом пробежку по поверхности моря, а Неемо, по-видимому, неизбежно поверит в существование волшебных островов. Мне вроде поболее их известно о том, как устроен мир, но каково и мне было узнать, что вечный двигатель и машина времени это одно и то же.
Выходит, чудеса нескончаемы!
Или еще один перл попечителя: «С точки зрения времени вся Вселенная имеет размер точки».
Интереснейшая тема для дискуссии…
Вдобавок мне нестерпимо захотелось обернуться трехголовым монстром, ведь не каждый день мне приходится изображать межзвездного Змея Горыныча. Это было здорово вертеть головами, сначала по очереди, потом всеми тремя сразу. Изрыгать огонь, громоподобно хохотать, красть курей…
Смех был сквозь слезы. В какое же пекло меня занесло?! Куда несет? И зачем?..
Неожиданно Неемо сел рывком, обвел глазами берег чудесного острова, потом уставился на свою посудину. Потер глазницы.
— Послушай, знахарь, ты ничего не замечаешь?
— Нет, а что?
— Видишь впереди, у форштевня, отметины?
Я почесался.
— Вижу, ну и что?
— Красная черта — это проектная отметка без загрузки. Выходит, теперь лодка освободилась от скопившейся воды. Как это объяснить?
Я не ответил — равнодушно покарябал коготочком висок, встал, направился к шлюпке. Губошлепы, словно утята, торопливо, гурьбой последовали за мной. Одни сладко зевали, с удовольствием почесывались в паху, другие стыдливо прятали глаза.
Что я мог ответить? Попытаться объяснить технологию созидания волшебных островов? Рассказать о некоем летучем, похожем на блюдце, челноке, способном починить любой механизм? Он все равно не поверил бы. Если чудо случилось, как его взвесить, разложить на составляющие? И зачем?.. На мои жаркие просьбы пояснить, каким образом машина времени способна работать как вечный двигатель и наоборот, попечитель совсем по-человечьи пожал плечами и ответил — сам поймешь. Наверное…
Когда-нибудь…
И это правильно, товарищи.
Как только лодка подгребля к борту субмарины, члены команды сразу разбежались по своим постам. Я прошел в предназначенную мне каюту, уселся на койку. Через некоторое время глухое урчание в корпусе подсказало, что заработала двигательная установка. Спустя несколько минут ко мне зашел Неемо, расположился напротив. Вид у него был угрюмый. После короткого молчания он заявил.
— Штормит… Все механизмы действуют исправно. Остров исчез, свет погас. Зачем же ты так с нами, знахарь?
Я удивленно глянул на него.
Неемо продолжил.
— Сразу по прибытию мы будем обязаны явиться в тюрьму. Что с нами будет?
— Не знаю, капитан. Чудо не освобождает от ответственности. Как поступить, решать каждому из вас.
Генеральный канал оказался исполинской пещерой, вырезанной в недрах скалы, где были устроены причалы для подводных транспортов. Над причалами нависали стрелы огромных портальных кранов. Повсюду грудами лежали странные серовато-бурые разноразмерные и бесформенные емкости. Одни из них были величиной с хозяйственные сумки, другие напоминали гигантские мешки с картошкой.
Немо пояснил, в эпоху повелителей генеральный канал являлся перевалочным пунктом и как бы главными воротами, ведущими в центральный производственный комплекс, вырезанный в теле Лераада и Фрекки. Сюда со всех материков Хорда доставлялись сырье, полуфабрикаты, комплектующие и вспомогательные материалы, обеспечивающие производство межзвездных летательных оболочек. Здесь были также расположены склады, вспомогательные производства, ремонтные базы и множество других служебных помещений. Все внутренние пути снабжения, монорельсовые и конвейерные линии, обслуживающие производственный комплекс, были скрытно проложены под землей. Неподалеку размещался также упрятанный под землю космодром. Сверху стартовые площадки маскировал исполинский купол Рииха Борсалос, возведенный в незапамятные времена, когда архонты вели нескончаемые боевые действий с противоборствующими еретиками. Он, Неемо, так и выразился — «архонты»…
С той поры прошло бессчетное количество лет, хордам было не до генерального канала и производственного комплекса. О пещере и подземельях забыли. Популяция биокопий не раз сокращалась до уровня выживаемости, пока наконец скромный избыток материальных средства не создал возможность дальним потомкам высших разрядов, обремененным странными и не имеющими никакого смысла знаниями, измученным тоской по достойной их работе, задуматься, кто они и откуда родом.
Начали ворошить сохранившиеся редкие архивы, наткнулись на сведения о повелителях — не поверили! В это невозможно было поверить, однако факты — упрямая вещь. Но в таком случае практически мгновенное исчезновение архонтов невольно наводило на мысль, что они всего-навсего отлучились. Их можно ждать в любой сезон, в любой месяц, в любой день.
Что тогда?
Снова рабство, лагерный режим, беспросветное будущее? Высшие разряды быстро осознали угрозу, исходившую от звезд, вот почему хордяне не жалели сил и средств для восстановления производственного потенциала Хорда.
Это было тяжкое, практически неподъемное бремя.
Ремонт и поддержание в рабочем состоянии заводов, подземных коммуникаций, транспортных средств было под силу только многочисленному, постоянно воспроизводимому, технически хорошо оснащенному персоналу, опиравшемуся на неисчерпаемый запас рабочей силы.
Ничего этого не было.
После гибели богов численность биоробов упала до уровня выживаемости расы. В смутные времена были потеряны производители многих жизненно необходимых каст, и планета лишилась сотен тысяч специалистов. Некому было заниматься планированием, обеспечением сырья, налаживанием хозяйственных связей и организацией производства высококлассных, прекрасно вооруженных фламатеров, межзвездных транспортов, командных комплексов. В таких условиях только поддержание в рабочем состоянии хотя бы части производственных мощностей архонтов можно было считать беспримерным подвигом, великим достижением организаторской мысли губошлепов высших разрядов.
Понятно, что полностью освоить доставшееся им наследство хордам было не под силу. Вероятно, тогда в их сердцах и родилось ощущение собственной неполноценности. Страх поселился в сердце тех, кто с рождения являлся исполнительными думающими механизмами. Страха им хватило, чтобы осознать прелести свободы и возненавидеть рабство, но этого было мало, чтобы изменить «технологию жизни».
Они отважились на борьбу, но как всегда бывает с отчаявшимися, униженными и брошенными детьми, борьба захватила всех их мысли. Они во многом еще были автоматами, только-только начавшими освобождаться от пут впечатанных в их геномы программ, поэтому едва-едва узрев свет истины, они выбрали те же методы, которыми руководствовались их «грозные и всемогущие отцы».
Остававшиеся до прибытия часы я проводил в беседах с Неемо и его штурманом. Их судьбы были решены, они оба легко и сразу смирились с неизбежностью быть навсегда запечатанными в темнице или, что еще страшнее, ссылкой в преисподнюю. Что это за преисподняя, Неемо и штурман, он же соглядатай старцев, отказывались объяснять — вернее, не смели. Морские и безатмосферные волки буквально немели, их языки теряли гибкость. Это табу было почище наследственного запрета на самоубийства, который архонты когда-то впечатали в геномы биоробов.
Будущее Неемо очерчивалось внятно и без вариантов. Несколько суток расследования, затем гражданская смерть, вечный мрак, холод и сырость подземелья.
Перед швартовкой он снял металлизированный костюм и нелепую металлическую сетку. Они мешали видеть сны, которые с момента посещения чудесного острова пошли к нему косяком. Даже наяву ему порой мерещились ушедшие к судьбе цыплята и Тойоти. Несколько раз он разве что не с ножом к горлу приставал ко мне, требуя их немедленного оживления. Сколько я не убеждал его, что это не в моей власти, капитан подозрительно щурился и недоверчиво почесывался. Теперь я видел его насквозь. После встречи с чудом, с обретением возможности смотреть удивительные фильмы о собственной жизни, после рассказов о бегающей по волнам Дуэрни, он всерьез уверовал, что стоит ему увидеть своих цыпляток во сне, как они тут же оживут.
— Почему же нет, знахарь?
Что я мог сказать ему? Как объяснить? Он все равно бы не поверил или, что еще хуже, поверил бы всему, что бы я ему наплел. Но я не смел этого делать, я всего лишь человек, приставленный к просветительской работе! Самой важной работе на свете, ибо такого рода агитпроп рождает веру.
Эта вера, в конце концов, начинает двигать горы, покорять пространство и время. Но, главное, без назидания и риторики учит согласию.
Не единению — нет!
Это я уже проходил!
Именно согласию, без которого и вера не вера, и воля не воля. Мне ли уверять Неемо — поступай так и не поступай этак. Он сам, полноценный хорд из ублюдочного павлиньего племени, должен был докопаться до истины. Я только приоткрыл дверцу. На худой конец, вручил лопату. Копай вглубь! Удивительно, но Неемо не принимал всерьез ни благородные истины Арьясачча, отворачивался от Нагорной проповеди, от заветов Авесты, Корана и Библии. Всю вековую земную мудрость он относил к чепухе, уводящей в сторону от единой, непреложной, светоносной истины, воплощения которой он теперь жаждал. Или в лучшем случае размазывающей ее.
Истина должна быть короткой и ясной. Истина должна одарить силой, давать возможность повелевать чудом. То есть, с ее помощью ему должно быть вполне по плечу вернуть к жизни свою курочку, птенчиков, оказаться на мостике «Тоопинайки». Чудо способно на все — вот что он вбил в башку.
Другие члены экипажа охотно слушали сказки, учились выговаривать «Аллах акбар», «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…», «Отче наш…», царапать коготочком «Ом мани падме хум!», а этот ни в какую! Только кривился!.. Будущее пребывание в темнице веселило и будоражило моряков, особенно штурмана из когорты Героев. Как оно будет? Позволят ли свидания с мамками? Стоит ли надеяться на амнистию на время праздников? В этом было что-то несказанно детское, тем не менее держались они за обретенное чудо зубами и когтями.
Я тому свидетель.
Это была деятельная порода, честная до щепетильности, верная до готовности погибнуть, технически необыкновенно одаренная, прелестная в своей наивности. Они всегда готовы были подчиниться приказу, и только теперь, впервые задумавшись, стоит ли выполнять его, не согласовав с истиной, не обретя покоя в душе? — испытали полезное, «смысловое», сомнение. Штурман так и назвал его — полезным и «смысловым».
У них проклюнулись души? Я не специалист, судить не берусь. Все моряки были из средних разрядов, может, поэтому они были вполне восприимчивы в сверхчувственном отношении. Возможно, именно таким образом была когда-то построена система управления их предками-биороботами. Машины-вернослужащие посредством сверхчувственной связи — слова при этом были не нужны! — руководили и на бессознательном уровне принуждали к работе орду специально выведенных особей, представлявших собой, в совокупности с запасом птичьей биомассы на планете, неограниченный источник дешевой и квалифицированной рабочей силы.
Почему птичьей?
Потому, что плотность атмосферы на Хорде выше, чем на Земле. В таких условиях наземные животные не могли выдержать конкуренции с летунами всевозможных размеров и видов. Крупного, шагающего и бегающего зверья на Хорде не было, только мелкие, похожие на наших крыс грызуны, светлую часть суток проводящие под землей, да живущие на пальмах существа, похожие на обезьян.
Но это к слову.
Архонтов не интересовали детали, им требовалась готовая продукция. Следовательно, биокопии должны были обладать некоторой самостоятельностью, профессиональными навыками и, что само собой разумеется, интеллектуальными способностями. Как только архонты сгинули, и система лишилась единой направляющей и контролирующей воли, начались сбои в производственных и управленческих цепочках. Со временем пришли в негодность вернослужащие, ведь они конструктивно не могли обладать тем запасом прочности, который был присущ Быстролетному как космическому бойцу. К тому же в стратегическом планировании архонты не могли не предусмотреть возможности поражения. После их разгрома в космической бойне в дело автоматически должна была вступить программа уничтожения военно-производственного потенциала базы. Безусловно, никто и ничего не собирался взрывать, устраивать общепланетный армагеддон. Мятежники полагали — стоит только дезорганизовать контролирующий, производственный и воспроизводящий механизмы, обречь созданных ими существ на вымирание, и время свое возьмет.
Вот что привиделось мне в последние часы перед прибытием — миллионы биоробов остались без загрузки, без конкретного дела, без ежедневного пайка и крова. Кто может сказать, как скоро они разбрелись по планете в поисках пищи? Мыкались высокоинтеллектуальные, но узкие специалисты, опытные техники, мастеровитые работяги. Высокообразованные, элитные биокопии, представители среднего класса, нижние разряды, несчастные ублюдки гибли тысячами. Кому они теперь были нужны: программисты, моряки, члены экипажей безатмосферных кораблей, персонал исследовательских центров, менеджеры, конструкторы, рабочие с турбодизельных, кабельных, ракетостроительных заводов. Безропотно ложились в землю шлюхи, выведенные на потребу высшим существам.
Я пытался отогнать видения.
Напрасно!
Это были страшные картины. Они вцепились прочно — не отвернешься, не выбросишь из памяти! Временами, чтобы отвлечься, я пытался вообразить, как они выглядели, эти архонты?
Хвостатыми пещерными динозаврами — вот кем они были, эти сволочи! И стулья изготавливали под стать себе, с прорезями в спинках, чтобы было куда хвост просунуть. От них хордянам по наследству досталась и любовь к фигурам и соединениям типа «ласточкин хвост».
Миллионами умирали в инкубаторах птенцы — подыхали на глазах у нянечек и технологов по воспитанию, созданных заботиться о подрастающем поколении, выращивать его, пестовать… Что творилось в их сердцах? Сходили ли они с ума при виде погибающих цыплят, или по-прежнему тупо и безостановочно закладывали полученные после обязательного спаривания яйца в ячейки термостатов? Кто может ответить на этот вопрос? Вспыхнула ли в чьем-нибудь искусственном сердце искорка жалости? Кто и когда первым вырвался из тисков впечатанного в гены кода? Скорее всего, на это бессознательно отважились особи из самых нижних, приписанных к сельскохозяйственным фермам, разрядов. Первые беглецы, они, следуя заложенной программе, отправились осваивать новые земли, распахивать целину, сажать пальмы — то есть, заниматься тем, к чему были предназначены изначально.
Туда, где появился излишек пропитания, потянулись оставшиеся в живых осколки прежней цивилизации. Стоило организатору производства, какому-нибудь потомку менеджеров появиться в поселении беглых, он сразу приступал к работе: распоряжался, требовал исполнения, распределял, награждал и наказывал. Сколько таких поселений погибло в руках ретивых исполнителей чуждой и навсегда покинувшей окрестности Дауриса-Тавриса воли! Выжили те, кто, как «крестьяне», сумели сломать врожденные барьеры, вольно или невольно допустили смешение разрядов и каст, спасли от расправы нескольких особо даровитых ублюдков.
На причале нас ждали.
Точнее, ждали меня.
Какие-то необыкновенно дюжие славные в сплошных гибких доспехах вывели меня из каюты. На мостике сразу накинули плащ из металлизированной ткани, приказали затянуть потуже завязки капюшона. Так, полуслепой, ведомый двумя славными громилами я прошел по отремонтированному, гулко позванивающему под ногами, корпусу подлодки, спустился на каменный причал. Не обращая внимания на капюшон, я безостановочно вертел головой.
В недрах плохо освещенной огромной пещеры мне все было интересно. Прежде всего, монорельсовая дорога, грузовой перрон которой располагался за скопищем доисторических оболочек. По всей видимости, дорога была в рабочем состоянии, а вот расставленные в глубине пещеры гигантские механизмы, оставались неподвижны. Только подъемные краны, разгружавшие доставленную навалом на подводном транспорте руду, пошевеливали стрелами.
Губошлепов нигде не было видно, все двигалось как бы само собой. Вот чем повеяло от этой груды неизвестных механизмов — кладбищем. Может, только сотая доля прежнего могущества архонтов была доступна незаконным наследникам, пытавшимися овладеть этими умными и лишенными разума машинами. Вряд ли этих усилий может хватить, чтобы возвести в безатмосферных далях чудовищных размеров боевой планетоид, призванный сохранить цивилизацию хордов, довести ее — пусть даже через несколько поколений — до ближайшего звездного островка.
Беда в том, что славные уже не могли остановиться — точнее, ни перед чем не остановятся. Их цивилизация как бы катилась под гору. К этому выводу подталкивало их прошлое, которое странным образом заняло место их будущего.
Напряжение на планете достигло критического уровня. Неемо, имевший доступ к статистике, признался, что с каждым годом число беглых увеличивается, причем среди них все больше губошлепов высших разрядов, а ведь именно они составляют костяк технического персонала, на плечи которого славные взвалили неподъемный груз строительства боевого планетоида. Бунтов пока не было, согласно замыслу архонтов их в принципе не могло быть на Хорде. Генная основа их цивилизации, казалось бы, напрочь исключала возможность нарушения приказа и прямого вызова вышестоящему биоробу, однако необходимость выжить, спасти свой выводок, что вода — любой камень точит, тем более что этот императив уже в достаточной степени размыло время.
Сейчас беглые добровольно передают часть урожая канцелярии гарцуков, и этот негласный налог как бы примирял и тех и других, а также давал беглецам надежду на скорое вселение на равных со всеми хордами своего разряда на борт священного ковчега.
Я не верил в сказки, мол, славные спят и видят, как бы спасти соотечественников всех до единого. Это было принципиально невозможно. Собственно Неемо так и заявил — эвакуация, в случае появления архонтов или какой-нибудь иной враждебной силы, будет происходить в несколько этапов.
В таких условиях требование предъявить ковчег для лицезрения разрушало установившийся порядок до основания. С одной стороны славные не могли отказать поселянам в справедливой просьбе, с другой — продемонстрировать ковчег в всей полноте его замысла, значит, обнаружить перед поселянами ущербность проекта. Стоит только устроит презентацию, как какой-нибудь въедливый Тоот подсчитает на глаз его примерный объем и открыто заявит — ребята, а ведь на всех помещений не хватит!
Это могло стать концом цивилизации. В этой ужасающей обстановке волей-неволей я должен был согласиться с попечителем. Победа должна быть обоюдной. Ковчег может быть разрушен только самими хордянами. Это должен быть их выбор, никакая внешняя сила здесь помочь не могла.
Вот тут и вертись!
Чем дальше мы мчались в покрытом прозрачным куполом вагоне, тем сильнее меня охватывала тоска. Даже наблюдаемые кое-где фигурки хордов, одетых в комбинезоны из металлизированной ткани не оживляли пейзаж.
Как бы это объяснить?
Рукотворная, скверно освещенная, подземная среда существовала вне человека, вне страстей — это было оскопленное пространство. Его требовалось насытить нелепыми — озорными, ужасающими, вызывающими восхищение, трепет, ненависть — любыми! — сущностями. Мы, люди, не замечаем, что каждый метр земного пространства, каждый предмет вокруг нас насыщен своеобразной аурой, придающей земным просторам свойский, привычный — обжитой! — вид. Родные места одухотворены воспоминаниями детства. Нехоженые края — ожиданием встречи с неизвестностью. Площадки, где размещены промышленные предприятия, до предела насыщены ощущениями социальной несправедливости, усталостью, надеждами вырваться из заколдованного круга бесчисленных механизмов и инструментов, страхом потерять работу, а порой и воодушевлением, которое каждый из нас испытывает, когда видит конечный результат труда. Автомобиль, одеваемый на сборочном конвейере, рождающийся в россыпи сварочных искр, красив ожиданием удобств, комфорта, лихой скорости. Ракета на монтажном стенде рождает в обслуживающих ее людях бессознательный страх и уважение перед сказочной мощью, заключенной в ее боеголовке. Что уж говорить о заброшенных руинах, лесных уголках, родниках, рождающих живую влагу!
Ничего подобного не ощущалось в глубине подземного тоннеля, по которому меня гнали вперед, на встречу с примитивной, не знающей, что такое сон, догмой. Мне было трудно в этом пространстве, оплодотворенном мечтой, родившейся на кладбище. Оно было мертво.
На этот раз старики Ин ждали меня в тесном бункере, обставленном скупо и неряшливо.
Поверите, в тот момент я впервые не испытывал страха.
Душа устала…
Эти губошлепы, в чьих руках я находился, способные на все утюги, вызывали у меня разве что раздражение, которое выплескивает каждый из нас, когда во время интересной передачи — скажем, трансляции футбольного матча — начинает барахлить телевизор. Мне нестерпимо хотелось подойти к сидящим с каменными лицами Ин-ту и Ин-се и стукнуть каждого по голове. Глядишь, удастся устранить помехи и эти славные, пенсионного возраста ребята заработают как следует.
О чем они размышляли, пока мы молча разглядывали друг друга, не могу сказать. Они тоже вырядились в рабочие комбинезоны из гасящей незримую человечью ауру ткани. У обоих на груди многозначительно красовался треугольник с вписанной в него окружностью. У Ин-се треугольник был красный, а круг голубой. У Ин-ту — наоборот. Вот и все разнообразие, которое они допускали.
— Выходит, тупица, мы ошиблись? — спросил Ин-ту. — Ты, оказывается, птица куда более высокого полета, чем мы могли предположить. Способен принимать самостоятельные решения, воздействовать сразу на семерых исполнителей среднего разряда.
— Вот неугомонный! — отчаянно почесался Ин-се. — Теперь начал смущать поселян какими-то островами, недозрелыми экзотическими фруктами!..
Я обиделся.
— Почему недозрелыми. Самыми что ни на есть налитыми. Если бы кое-кто из высших всерьез подошел к этому вопросу, мы могли засадить садами склоны Фрекки и Лераада — здесь, говорят, удивительный климат. Тогда сами бы попробовали и уже не называли бы налившуюся, готовую осыпаться маалину недозрелой. Тем более аарбуз, который сразу трескается, как только на него надавишь.
— Как ты назвал этот фрукт? Аарбуз?.. — встрепенулся Ин-ту.
— Аарбуз не фрукт, а ягода, — поправил я его. — Маалина тоже ягода.
— Вот и попался! — старик обрадовался, захлопал в ладоши. — Вот и вляпался!.. Какая же это ягода, твой аарбуз. Это фрукт. Видишь, какой большой. Маалина — может, ты, каналья, и прав — ягода, а аарбуз фрукт. Того же разряда, что на пальмах растут.
— С вами спорить, — совсем по-человечьи вздохнул я, — себе дороже. Почему вы, старики, такие упрямые! Долблю одно и то же: нет архонтов, нет архонтов, сгинули они. Вы теперь единственные и законные наследники повелителей. Откажитесь от постройки рукотворного сосуда, обратите внимание на родную землю, приложите к ней руки… Все без толку! Пора бы одуматься, успокоиться. На худой конец, потребовать гарантии, а вы за старое. Теперь куда законопатите? Здесь, под Риихой Борсалос замуруете?
— Ишь ты, хитрый какой! — беспричинно развеселился Ин-се.
Он даже позволил себе соскочить с кресла черного дерева и пройтись передо мной гоголем.
— Нет тебя места на земле Хорда, даже если ты в самом деле был рожден в горах. Слишком крепко тобой овладели повелители, слишком откровенно ты пляшешь под их дудку. Знал бы ты, сколько лишних хлопот нам доставил.
Он помахал скрюченным указательным пальцем у меня перед носом. Я не удержался и попытался зубами ухватить его за палец. Ин-се успел убрать его и с откровенным удовольствием почесался.
— Ага, не успел, не успел!.. Если бы мы с самого начала знали, что ты за птица, мы бы сразу упекли тебя в преисподнюю. Теперь срок настал.
— О чем вы, величества? Опять за старое?..
Ин-се степенно сел на место, а Ин-ту серьезно, даже с некоторой усталостью в голосе вымолвил.
— Не ёрничай, знахарь. У нас нет выбора. Тебя ждет преисподняя, посидишь там, подумаешь.
Сердце у меня замерло.
— Это где же такое пекло?
— Как ты сказал, проныра? — подался вперед Ин-се. — Пекло?.. Метко сказано. Только наша преисподняя страшнее, чем выдуманное тобой пекло. Туда даже твои повелители не могут добраться, так что там ты будешь надежно изолирован. Станешь заложником. Пора на твоей собственной шкуре проверить: врешь ты насчет гибели архонтов или это всего лишь ловкий ход? Всего лишь начальная стадия далеко рассчитанного плана поставить под контроль помыслы поселян. Акт, так сказать, психотропной войны, которую начали против нас прежние повелители.
— Как это?
Я не сразу вообразил, о чем он. О войне? Выходит, помимо меня, батяня-комбат проводил какие-то другие операции?
— Вдумайся, Роото, — продолжил Ин-ту, — если, как ты уверяешь, архонтов больше нет, и новая сила, чьей волей ты пророчествуешь на Хорде, душой и сердцем предана идее любви, согласия и мира, она непременно попытается вызволить тебя из преисподней. В таком случае, это будет факт в твою пользу. Мы даже готовы поделиться с владеющими тобой координатами места, где ты будешь упрятан. Это будет надежная основа для серьезных переговоров. Исходный пункт, так сказать… Если же им наплевать и все твои усилия, а также сказки, легенды, байки, летучие гарцуки, призывы к справедливости, к согласию, к радости — твои сны, наконец! — это только красивые слова, и они бросят тебя на растерзание Даурису и чудовищу, которое живет в преисподней и против которого мы уже столько веков ведем непримиримую битву, — нам будет не о чем говорить.
— Какую битву вы имеете в виду? — спросил я.
— Страшную! Не на жизнь, а на смерть. Начало ей положили наши славные Герои. С тех пор мы только и делаем, что с одной стороны ублажаем чудовище, с другой — без конца бомбардируем его всеми возможными средствами, чтобы только зверь не смог выбраться из преисподней.
Он помолчал, с сожалением почесался.
— Мы оба будем помнить о тебе. Ты был неплохой поселянин, хотя и вышел в люди из потомков низшего разряда, когда-то следивших за соблюдением температурного режима в инкубаторах для самых маленьких. Ты принес много пользы поселянам и сколько мог бы еще принести, но безопасность Хорда требует жертв. Иначе нам не выжить. Ты должен быть испытан крестом, как тот мученик, которого когда-то распяли за все грехи родственных ему существ.
От подобного святотатства у меня едва не подкосились ноги, ужасом опалило сердце. Тот сценарий, который я разыгрывал, подошел к своему естественному концу.
— Таково повеление Третьего столпа, государственный совет утвердил его, — добавил старик.
— Но где же расположена эта ваша преисподняя? Где прячется этот зверь?
В ответ молчание…
В этот момент в помещение вошли уже знакомые мне высокорослые, обладавшие могучей силой славные. Натянули капюшон на голову, взяли под руки.
— Уведите его, — разом приказали старцы. — Лишите дыхания…
В пробирке.
Одна из групп беспоповцев-самокрещенцев. Наставников не признают, иконы не почитают. Летом молятся под открытым небом, зимой — в небольшое отверстие, проделываемое в восточной стене своего дома.
«Слушай, Израиль: Господь, Бог наш; Господь един».
Тяжелое метательное копье, которым были вооружены древнеримские воины.