- Ну, а я тогда - Мила.
Так мы и остались друг для друга Жорой и Милой.
- Подожди меня в коридоре.
- Нет уж, я с тобой буду.
- Мне вот сюда.
Я распахнул указанную девушкой дверь, и мы вошли в большую квадратную комнату. Деревянные скамьи посередине. У противоположной стены - помост, крытый серым шинельным сукном. На помосте рояль и сидящая за ним толстая женщина. Возле рояля стоит на широко расставленных ногах девушка в белом марлевом платье и что есть силы поет: "Калинка-малинка моя!.." - а по щекам-то текут слезы.
Я перевел вопросительный взгляд на Жору. Она достала из кармана черных плисовых шаровар новую порцию мармелада и отправила его в рот.
Забыл упомянуть, что на скамьях сидели юноши и девушки из породы тех, которых я тоже имел случай видеть в вестибюле. И вот кое-кто из них начал пристально смотреть на мою подружку и перешептываться.
- В саду ягода малинка, - верещало на сцене закутанное в марлю сопрано, - малинка!!!
Рояль вдруг смолк. Лысый мужчина в льняной измятой рубашке с коротким рукавом поднялся из первого ряда, протирая носовым платочком очки.
- Я еще частушки, - неожиданным басом сказала певица, - могу.
Лысый меня удивил. Он подскочил к помосту и, глядя на девушку в белом снизу вверх, крикнул так, что под потолком зазвенело:
- Я вас благодарю!
Мне уже начинало казаться, что я нахожусь в бело-голубом дворце целую вечность, и поэтому решил поджечь его, чтобы в пламени сгинули и паркет, и колонны, и этот застеленный серым помост, и нарядная публика с папочками...
- Муслим Каримович! - вдруг воскликнули возле самого моего уха голосом, в котором были стон охотничьего рога, алый лед и фиолетовые искры.
Я повернул голову. Стоящая рядом со мной Жора, теребя высоченный ворот синего грубой вязки свитера, облизала вспухшие, как нарывающая рана, губы и заговорила, уже гораздо тише, непостижимым образом понижая голос от лепета страдающего насморком лилипута до рулад сбитого автобусом алкоголика, очнувшегося на цементном полу морга.
Последние слова девушка произнесла таким низким басом, что у меня заложило уши.
Впрочем, я не разобрал ни слова из того, что было сказано. Однако лысый Муслим Каримович, по-видимому, главный в этом обладающем изумительной акустикой покое, Жору прекрасно понял. Всплеснув руками, он одним прыжком вскочил на сцену и, заслонив собой марлевую певицу, взвыл горестно и протяжно:
- Не-ет! Это невозможно-о! Вы - таинственный, аляповатый феномен, дикий алмаз, требующий огранки! Вам нужно на сцену, вы должны работать над собой! Зачем вам этот лохматый красавец?! Крошка, доверьтесь моему опыту: он обрюхатит вас и бросит минимум через год... Эй, пошлите его к черту! На сцену! На сцену!!!
И Муслим Каримович протянул руки так, словно призывал Жору броситься к нему в объятия.
Но она не бросилась. Вынув из кармана засахаренную и лиловую от мармелада ладошку, Жора облизала ее и, покачав головой, вышла из зала.
Она шла, хлюпая резиновыми зелеными сапогами по лужам. Тонкая шея, тяжелый затылок, птичий нос, осанка старой балерины.
- Что ты ему сказала?
Мы остановились возле куста белой сирени, над которым порхали желтые бабочки, и, пытаясь оттереть лиловые узоры с ладони, Жора пояснила:
- Я сказала, что ставлю крест на своей будущей карьере. Что хочу выйти за тебя замуж и посвятить всю свою жизнь тебе.
В сиреневом кусте возились и попискивали какие-то маленькие серые птички. С единственного балкона на желтой глухой стене ближайшего дома на нас смотрел брюхатый старик в оранжевой майке.
- У меня нет московской прописки. Я живу у знакомого в коммунальной квартире. Когда приходит участковый, я прячусь...
- Куда?
- Запираюсь в туалете и сочиняю стихи.
- Прочитай мне хоть одно свое стихотворение.
- Пожалуйста. "Как приятно в просолнченной выси гоготать, кукарекать и лаять, а потом, спустившись на землю, всё на свете огульно охаять!"
- Я очень тебя люблю.
- Я тунеядец...
- Не беспокойся, мой отец - капитан дальнего плавания. У него хватит денег, чтоб содержать нас. У отца есть дом в Ялте. Мы с тобой поселимся там. Будем ходить на пляж голышом и есть вареную кукурузу...
Однако у меня были другие намерения. Я планировал сделаться великим поэтом, а потом, конечно, покончить с собой.
Об этом, в общих словах, я и сообщил Жоре.
- Жаль, - вздохнула она и вдруг у меня на глазах начала таять...
Ветер, громыхнув жестяной кровлей, спикировал сверху. Отшвырнув бабочек, смял сиреневый куст. И рассеял прозрачное голубоватое облачко, колеблющееся в воздухе передо мною.
Я перевел взгляд на старика в оранжевой майке. У него, как, наверное, и у меня, отвисла челюсть, а глаза сделались круглыми и белыми, словно вареные яйца.
Она таскала в кармане мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора...
Великодушный
Сельская свадьба в полном разгаре. Во дворе на ноябрьском мокром снегу толпятся разгоряченные выпивкой и танцами парни и девки. Курят, громко хохочут. Некто Васька, приехавший из города, замечает стоящий во дворе под старой елью турник. С сигаретой во рту подходит к нему, подпрыгивает, хватается за перекладину и начинает выделывать на турнике чудеса... Смех смолкает. Парни и девки глядят на городского. Все поражены. Вдруг правая рука гимнаста соскальзывает с перекладины, и со всего размаха городской врезается в перекладину лицом. Вначале - взрыв хохота, затем сочувствующие, в основном девичьи, голоса:
- Разбился! Эй, Васька, ты как?..
Васька поднимается с земли, выплевывает выбитый зуб, черпает пригоршнями, ест, чавкая, снег.
Его окружают со всех сторон, уводят в дом. Там за столом гости, не слыша друг друга, орут:
Ой, мороз, мороз!..
Не морозь меня!
Не морозь меня!
Моего! Коня!!