Когда ей исполнилась семнадцать, она ушла от родителей к хиппи. Ей показалось, что она наконец-то попала домой: под музыкой Битлз и Пинк Флойд, под сладким дымком марихуаны облик ее никому не казался странными или отвратительным. Здесь ей подарили ее имя, а данное родителями — бесцветное и никакое, она благополучно забыла. А потом она забеременела, и 'дети цветов' с мягкой улыбкой указали ей на дверь: соски, пеленки и детские крики в переполненном 'флэте' были совсем не к месту.
Она попыталась вернуться к родным, но, увидев ее на пороге с большим животом, ее обозвали 'потаскухой' и захлопнули двери. Бялка рожала одна, на чердаке соседнего дома. Когда женщина, живущая снизу, услышав крики, вызвала 'Скорую' и милицию — ее обнаружили баюкающей на руках мертвого ребенка, обмотанного пуповиной — которой он и задохнулся при родах.
Выйдя из больницы, она стала чем-то вроде городской сумасшедшей. Никто не знал, где она живет и чем питается, но ее можно было увидеть то здесь, то там: на набережной Мойки, у фонтана рядом с Казанским собором, на скамеечках Летнего сада. Однажды один из панков, тусующихся на Малой Садовой, задумав повеселить себя и окружающих, окликнул ее:
— Бялка, а Бялка! А у тебя парень есть?
Он ожидал, что она ответит 'нет', и он захохочет: 'Ну, ясно: кто же захочет встречаться с таким чучелом!', но она улыбнулась и расправила складку на замызганной юбке:
— Конечно.
— Да ну?! И как же его зовут?
— Не знаю — я же его еще не видела. Как увижу, сразу найду вас и скажу.
Парни зашлись дружным хохотом.
— А с кем ты сейчас гуляешь? Неужто, одна? Как же на такую красотку не польстился-то никто?..
— Я не одна. Я с Питером.
Тот, кто начал ее задирать, подскочил поближе. Ему хотелось выкинуть еще что-нибудь этакое, красуясь перед девчонками в косухах, скалившими молодые зубы.
— Значит, ты любовница Санкт-Петербурга! Не больно ли велика честь? Ты просто городская подстилка, вот и веди себя соответственно!.. Кажется, на твоей юбке не хватает разреза — сейчас мы это поправим!
Она не успела отскочить в сторону, как быстрым движением панк выхватил стилет и разодрал ткань от подола и почти до пояса. Он отступил, довольный получившимся результатом и гордый своим остроумием. Дружки и подружки катались по земле от хохота. Бялка держала расходившиеся края юбки, а непослушный ветер норовил развести их в стороны. Отовсюду сыпались ободряющие и поощряющие реплики:
— Эй, Боров, сделай еще разрезик сзади, для симметрии!..
— А правда, что Синяя Бялка белья не носит? Проверь, а?..
Девушка переводила растерянный взгляд с одного лица на другое. Все кривились и гримасничали, а одна из девчонок, выплюнув недокуренную сигарету, пронзительно завопила:
— Эй, кикимора болотная, не смей на меня смотреть! Меня с души от тебя воротит, мне стыдно уже от того, что ты одну со мной землю топчешь!..
Вдруг Бялка улыбнулась, словно что-то поняв — спокойно и устало. Глаза ее стали мягкими и печальными.
— Бедные… Смейтесь, и может тогда Бог излечит ваши души. Или подарит новые взамен тех, что вы испачкали и истаскали. А я попрошу Питер, чтобы он не гневался на вас за меня.
…В малахитовой чаше было уютно и просторно. Можно было ощутить себя маленькой-маленькой — эмбрионом, свернувшимся в темной и теплой утробе матери. Точнее, в светлой и чуть прохладной утробе. Гладкий камень холодил босые ступни (перед тем как сюда залезть, она скинула надоевшие кеды).
— Я тоже, тоже туда хочу!..
Звуки извне доносились странно и вязко, словно сквозь толщу воды, но звонкий фальцет Лапуфки все равно стегал по ушам. Бялка прикрыла глаза…
Каждый человек, встреченный ею на пути, что-то для нее значил, но никогда еще ничей образ не затмевал все остальные. Даже Питер, тот живой и одушевленный город, который она любила всем своим существом. А теперь, хотя ничто и никто из ее прежнего не исчезло — в ее внутреннем доме словно появилась новая дверь, ведущая в огромную залу, полную золотистого солнечного света.
Ее мать любила читать любовные романы, дешевую бульварщину в ярких обложках, и иногда от нечего делать девушка пролистывала их. Ее удивляли описания любви. 'И будто молния пробежала между ними, и, посмотрев в глаза, они поняли, что предназначены друг другу самой судьбой…' Она всегда подозревала, что на самом деле все не так, а теперь убедилась в этом. Не было никакой молнии. Просто, увидев его, она сразу поняла, что это он, — так одна часть тела никогда не спутает другую с чужой, незнакомой. Не было вожделения или бури чувств, напротив: ощущение полного спокойствия и тишины внутри. Ей вовсе не надо было находиться рядом с ним, чтобы это ощущение оставалось. Достаточно было знать, что он есть, он не плод ее воображения и ходит по одному с ней городу, дышит одним воздухом. А еще — как-то сразу и кардинально изменилось ее мышление. Если раньше она умудрялась думать обо всем одновременно, то теперь бурливая речка сознания разделилась на два потока. Один из них остался прежним, а другой составлял его образ, причем не распадавшийся на отдельные детали — глаза, ухо, забранные в хвост волосы — а целостный: он просто был, смотрел искоса и улыбался.
— Спасибо, Питер! — Девушка провела ладонью по вогнутой стене чаши с причудливым зеленым узором. — Спасибо за то, что выбрал меня! За твой чудесный подарок. Я знаю, мне проще. Его душу надо лечить: слишком долго ее коверкали — и другие, и он сам. А мне осталось только полететь. Но ведь я справлюсь, верно? Как ты считаешь?
Она потерлась щекой о гладкий камень, и он ответил ей волной тепла и слабым биением, как ток медленной крови.
— Эй, Бялка! Давай вылезай, а то мы уже подустали ждать тебя, честно сказать!.. — донесся снизу голос Антона — чужой и невнятный, словно из параллельного мира или из телевизора.
— Хорошо, спускаюсь. Эй, примите меня, внизустоящие!
Бялка выпрямилась в полный рост, готовясь спрыгнуть. Но тут чаша повела себя несколько необычно. Она начала медленно склоняться, будто головка цветка под вечер, а ее ножка изогнулась так, словно была не каменная, а пластилиновая или резиновая. Это фантасмагорическое явление продолжалась до тех пор, пока край чаши не приблизился к полу настолько, что девушка без труда выпрыгнула из нее.
— Благодарю! — Она погладила зеленый камень, медленно принимавший прежнее положение.
— Дурдом какой-то, — Эмма нервно потерла виски. — Пьеса абсурда, самая натуральная.
— А ты действительно его любимица! — Волк смотрел на нее со странной улыбкой, прищурившись, и ей не понравились эти мимические ужимки.
Она подошла к нему близко-близко и тихо сказала:
— Никогда не надевай на себя чужое лицо. У тебя есть свое собственное.
— А может, я потерял его давным-давно? А маска настолько прилипла, что стала второй кожей, и отрывать ее больно.
— Вскрывать нарыв тоже больно — но необходимо, чтобы очистить кровь.
— Твоя логика безупречна, Синяя Бялка, кроме одного маленького нюанса: я здоров.
— Может быть, да, а может, и нет. Но это мы обязательно проверим.
— Это можно воспринимать как вызов?
Она не ответила, лишь пожала плечами и отошла.
— Милая, — бабушка Длора перехватила ее за руку, — скажи, в посмертии, или, как ты его называешь, в вечном сентябре ночь-то бывает?
— Честно говоря, я сама не знаю. Но думаю, если хорошенько позвать, она придет.
— Ну-ну. Давайте, как в детском саду, дружно водить хоровод вокруг елочки и звать Дедушку Мороза, — хмуро ухмыльнулся Антон.
Но им не пришлось водить хороводы вокруг малахитовой чаши или египетского саркофага. Питер услышал их, и когда они, нагулявшись по залам и анфиладам, вышли из дверей дворца — в лица им бросилась ночь. Вязкая, густая — таких в этом северном городе никогда не бывало, да и быть не могло. Фонари не горели, зато луна и звезды были такими близкими и светили так ярко, что была видна каждая трещина на мостовой, каждый лист на дереве. В воздухе царили запахи душистого табака и корицы.
Они брели вдоль Дворцовой набережной. Говорить никому не хотелось, и даже Лапуфка приутих, проникшись торжественностью окружающего. Мосты были разведены. Нева казалась подвижным черным зеркалом. Над ее медлительной водой парили три ангела — золотой, бронзовый и серебряный. Сорвавшиеся со своих обычных мест: Петропавловского шпиля, Александровской колонны и купола Церкви Екатерины Великомученицы. Ночь пела под их тяжелыми поблескивающими крыльями, а семеро людей (или уже не людей?) заворожено не сводили с них глаз.
И опустился золотой ангел на парапет рядом с ними. Вблизи он был огромен. Очи были пристальны, а детское лицо печально. Он протянул руку Синей Бялке, но она покачала головой и прошептала:
— Я сама, я должна научиться сама.
И тогда он подхватил бабушку Длору, сухонькую и легкую, как перо, и взмыл с нею в ночное небо. И бронзовый ангел с лицом царя Александра, сделавшегося святым старцем, коснулся ступнями асфальта и оторвался от него с Эммой на руках. А к плечу серебряного, почерневшего от времени и от невзгод, выпавших на долю города, прижался щекой Лапуфка.