— У, оборотень проклятый!
— Страховидл!
— Осиный кол в сердце, голову на плаху!
— На соль, на соль!
Зезва сдержал дрожь в руках, пристально взглянул на слепого человека, который молча стоял, по-прежнему прижимаясь к клетке. Лишь слабая улыбка чуть тронула губы старца. Один из камней со звоном ударил о прутья, и Андриа спокойно посторонился. Зезва сделал шаг вперед, словно и не заметив гневного крика тюремщика. Засвистел кнут. Мзумец растянулся на снеге, попытался встать. Новый удар. Зезва едва не потерял сознание от боли. С трудом перевернулся, сплюнул снег с кровью из прикушенной губы. Надсмотрщик играл кнутом, ощерив гнилые зубы. Толпа смеялась, кричала, подбадривала.
— Сынок! — отец Андриа схватился за прутья, выкрикнул на душевном: — Не бейте безоружного, вы же солдаты! Пусть ваши отцы стыдятся, а листья священных дубов отвернутся от вас! Люди Рощи, остановитесь!
Рощевики, приведшие Зезву, переглянулись, что-то бормоча под нос. Притихли и толпившиеся вокруг простолюдины-душевники. Но надсмотрщик, закинув кнут за плечи, поднял голову к облачному небу и громко расхохотался.
— Отцы? — тюремщик резко повернулся к клетке и прошипел: — Не трогай наших отцов, ты, отродье нелюдское, гызмаал вонючий, да сожрет тебя твой хозяин Кудиан!
Ударили барабаны. Вскинувший было кнут надсмотрщик опустил руку, разочарованно скривился. Взревела низко труба, а толпа притихла, с уважением и страхом поглядывая в сторону ворот, откуда шла целая процессия. Один из солдат грубо поднял Зезву на ноги, резко дал пленнику пощечину.
— Очухался, мзумец? Встань, ну?! — рощевик замахнулся снова, но Зезва нашел в себе силы кивнуть. Душевник удовлетворенно осклабился: — Молодец, солнцезадый.
«Солнцезадый»- так душевники презрительно называли мзумцев. Ныряльщик угрюмо взглянул на рощевика. Тот зло сплюнул.
Спина и бок горели адским огнем. Зезва потряс головой, словно прислушиваясь к собственному телу. Терпеть можно. Можно… Он еще раз взглянул на бледного как мел отца Андриа. Курвова могила, что там бормотал это чантлах с кнутом? Что кричала чернь? Гызмаал, оборотень? Но, как же… Страшная догадка пронзила мозг Зезвы, ударила по нему, словно сотня кнутов. Закружилась голова, а боль в спине и боку стала еще невыносимее. Он пошатнулся.
— Дорогу старцам!
— Посторонись!
— Разошлись, ну?!
— Дорогу Хранителям Рощи!
Зезва повернулся к подошедшим. Увидел обоих каджей, плотно укутанных в свои балахоны. Нестор и Таисий держались за спинами бородатых жрецов Священной Рощи. Лишь мимолетно темное пятно капюшона Таисия повернулось в сторону пленника и тут же отвернулось.
Впереди всех стоял отец Виссарий и нервно сжимал пальцами богато украшенную пряжку пояса. Серо-белая ряса старца была украшена искусной вышивкой, изображающей священные дубы. Зеленые глаза Виссария напряженно смотрели на клетку, борода развевалась на ветру. По правую руку от него застыл огромный монах с черной как смоль бородой и такими же черными, колючими глазами. Остальные жрецы держались чуть сзади. Кроме иноков и каджей Зезва увидел ыга в богатых меховых одеждах горского вождя. Черные глаза и рыжая борода, лопатой закрывающая грудь. Ныряльщик напрягся. Именно этого ыга он видел в том овраге, когда вместе с Медвежонком бежал от погони! Горец насмешливо осмотрел по очереди отца Андриа и Зезву, громогласно харкнул и смачно сплюнул в снег. Еще один человек находился среди новоприбывших: высокий и красивый рыцарь с орлиным носом. Он внимательно смотрел на Зезву, чуть прищурив правый глаз. Но Ныряльщик ничего не видел, кроме фигуры в черном плаще и капюшоне, скрывавшем лицо. А когда незнакомец, чуть прихрамывая, стал рядом с клеткой, опершись на топор, Зезва, не помня себя от ярости, бросился на него.
Удар тупым концом копья по голове, затем несколько пинков ногами, и Зезва в бессильном гневе скорчился на снегу, зарывая искривленное от боли лицо в красно-белую жижу. Человек с топором оглядывается. Затем смотрит на отца Андриа и сбрасывает капюшон.
— Горгиз!!
Яростный крик Зезвы разносится вокруг, он вскакивает и получает новый удар кнутом, рычит от боли и бессилия. Злые слезы катятся по искаженному небритому лицу. Ныряльщик сел, затем поднялся под непрерывное улюлюканье развеселившейся толпы. Снова полетели снежки. Один угодил Зезве в голову, едва не свалив с ног. Ныряльщик набычился, повернулся к простолюдинам. Те гневно завопили. Но человек с орлиным носом дал знак, и несколько высоченных солдат из его свиты с помощью кулаков и палок утихомирили самых буйных. Снежки и камни больше не летели, и Ныряльщик немного перевел дух. Оглянулся на Горгиза. Юный душевник улыбался, по-прежнему опираясь о свой топор.
Голос отца Андриа прозвучал неожиданно. Слепой узник обратил лицо к Горгизу, сжал пальцами железные прутья.
— Сынок, еще не поздно, сынок…
Улыбка исчезла с лица Горгиза. Сын банщика несколько мгновений молча смотрел на Андриа, но затем улыбка вернулась снова.
— Ута, — еле заметно кивнул Виссарий, не сводя глаз с отца Андриа.
Чернобородый вышел вперед, обвел толпу хищным взглядом. Воздел руки над головой. Народ притих. Из-за тучи выглянуло солнце, и яркие лучи заставили искриться снег. Все вокруг неожиданно стало ярким и блестящим. Настолько ярким, что заболели глаза, люди щурились, прикрывали лица ладонями.
Зезва же радостно взглянул на солнце, словно на старого друга, пришедшего его поддержать в трудное время. Он улыбнулся разбитыми губами. Труднее некуда, курвин корень!
— Люди Рощи! — бас Уты обрушился на эров, словно коршун на мышь. — Сегодня мы собрались здесь, на месте славной победы нашего воинства над мзумскими захватчиками! Лучи солнца, лучи свободы осветили нашу землю, после долгих лет мрака и тьмы, проведенных под сапогом оккупантов! И вот теперь…
Зезва расправил плечи. Улыбнулся. Неожиданно поймал взгляд вражеского рыцаря с орлиным носом. — … теперь мы свободны, вы свободны! Ибо, священные дубравы тому свидетели, нет понятия более святого, чем свобода!…
Зезва вспомнил про женщин и стариков, которых хладнокровно зарубил топором Горгиз на глазах защитников монастыря. Конечно, ради свободы и не на такое пойдешь. Мзумец взглянул на Уту. А разве солнечники-мародеры, что разорили села душевников вокруг Цума, не ради свободы старались? Вернее, ради нерушимости границ королевства Мзум. Зезва снова взглянул на солнце, прищурился. Яркое такое…
Чернобородый Ута продолжал, потрясая руками:
— … даже воздух кажется нам более свежим, потому что это свободы глоток! Вода слаще, а пища вкуснее, потому что мы теперь свободные люди! Но мы призвали вас на суд, дабы…
Суд? Зезва попытался усмехнуться. Скривился от боли в разбитой губе. Один из конвоиров, не церемонясь, огрел его по спине тупым концом копья. Второй солдат заехал по затылку древком. Ныряльщик удержался на ногах лишь благодаря чьей-то подставленной руке. Когда черные круги перед глазами немного развеялись, Зезва поднял голову, бормоча слова благодарности. Рыцарь с орлиным носом мрачно кивнул и отошел к своим людям — тем самым солдатам, что утихомиривали толпу. Элигерцы, догадался Зезвы, уловив несколько слов, которыми мрачно обменялись наемники.
— Вы видите перед собой железную клетку, о, люди славной деревни Кеманы! — Ута на мгновенье умолк, затем резко повернулся и указал на сгорбившегося отца Андриа. — В клетке вы видите того, кто долгое время, под личиной святого настоятеля храма, обманывал честных душевников, на самом же деле…
Черные глаза Уты сверкнули. Яндарб увлеченно слушал старца, происходящее ему явно нравилось. Вождь ыгов с удовольствием приложился к большой бутыли с пивом, громко причмокнул и снова уставился на говорящего, чуть приоткрыв рот. Горгиз все так же стоял, опираясь о топор. Взгляд юноши блуждал где-то вдалеке. Отец Виссарий нервно поглядывал на каджей и кусал губы. Нестор и Таисий стояли, словно каменные статуи, неподвижно и безмолвно. Народ негромко роптал, бросая яростные взгляды на пленников. Казалось, сам воздух потяжелел от ненависти.
— … нутро Зверя страшного, — завывал Ута, закатив глаза, — сущность чудовища из Пламени Кудианового, гызмаал-перевертыш — вот кто таился под личиной святого отца-настоятеля! Кровь стынет в жилах, когда я представляю всех вас, — инок растопырил пальцы, повернулся на каблуках, словно хотел, на манер гызмаала, впиться в попятившихся простолюдинов длинными ухоженными ногтями, — представляю ваши добрые лица и открытые души, тянущиеся к этому… — Ута резко повернулся к спокойно стоявшему у прутьев Андриа, — этому чудовищу!
Народ зароптал еще сильнее, стена людей стала приближаться. Цепь солдат заволновалась, кое-где раздались вопли: это наиболее ретивые из простолюдинов получили удары древками по спинам и затылкам.
Ута торжествовал. Его раскрасневшееся от мороза лицо металось из стороны в сторону, борода развевалась, а из черных глаз словно летели убийственные стрелы ненависти и злобы.
— Он залезал в души честных душевников грязными лапами, лил грязь Кудианову в чистые помыслы, оскорблял святое имя Ормаза своим смердящим языком! Теперь же, — старец бросил быстрый взгляд на бледного как смерть Виссария, — восторжествовала божья справедливость… Она не могла не восторжествовать! Ведь все в руках божьих, все дела наши, и помыслы, как добрые, так и дурные. Люди Кеман! Как могли вы допустить заразу в свои души? Как посмели запятнать светлое имя божье? Убойтесь же божьей кары, ибо сказал Ормаз: «Черная душа заблудится, плутать будет вечно в царстве Мрака и Страданий». Что станет с вашими душами, люди? С чем вы подойдете к Вратам Вечным? Что Сторожу скажете?
— Он по матери мзумец, мзумец! — выкрикнули из толпы испуганно.
— Солнечник, — подхватили другие, — солнечник! Гнилая кровь!
— Гнилая, — согласился Ута, кривя губы. — Но отец его был уважаемым душевником, достойным и степенным человеком… Переворачивается он в гробу, зная, что сын стал на тропу Кудиана, впустил в себя Зверя, перестал быть человеком…
— Я — человек… — тихий, но твердый голос отца Андриа заставил Уту злобно подпрыгнуть и обернуться.
Простолюдины уставились на изуродованное лицо, склонившееся к прутьям клетки. Рубцы на месте глаз горели. Зезва бессильно сжимал кулаки. Курвова могила, если бы сейчас с ним была его сумка! Но что, что он мог сделать… Ныряльщик опустил голову, стиснул зубы. Почему, почему он не погиб во время штурма! Смерть вдруг показалась Зезве избавлением. Он уставился на острия копий рощевиков. Невольно вспомнил, как его воспитательница, лайимар Йиля говорила про трусость самоубийства: «Лишь трусливый душой наложит руки на себя, мальчик. Отчаявшийся духом увидит в смерти избавление…» Тетя Йиля, но разве унижение плена, смерть друзей на твоих глазах и торжество врага могут быть лучше?! «Нет, Зезва. Как бы ни было тяжело, ты должен дышать. Понимаешь, мальчик, дышать!» Курвин корень…
Ута поднял руку. Народ притих. Яндарб засмеялся и снова отхлебнул из бутыли. Отец Виссарий смотрел куда-то перед собой застывшим взглядом, пальцы старца на пряжке ремня судорожно сжимались и разжимались. Каджи подошли ближе к клетке, встали безмолвными стражами. При их приближении отец Андриа вздрогнул, повернул голову направо, затем налево. Элан Храбрый мрачно теребил перчатку. Его элигерцы явно скучали, время от времени презрительно поглядывая на толпу.
— Человек? — переспросил Ута, опуская руку. Чернобородый сделал шаг к клетке, прищурил черные глаза. Андриа молчал, лишь развевались на ветру седые длинные волосы.
— Сейчас мы, с помощью Ормаза, удостоверимся, какой ты человек, — фальшиво улыбнулся чернобородый.
Отец Виссарий вздрогнул, словно вопросительный взгляд Уты мог обжечь. Отвел глаза и кивнул, снова уставившись в никуда. Губы старца Рощи что-то бессвязно шептали.
Ута развернулся, взмахнув полами плаща, словно бабочка. Короткий приказ, и конвоиры крепко взяли Зезву за локти. Ныряльщик не без удивления понял, что чернобородый обвинитель смотрит на него.