Нукер на привале…
Если бы нукеры в свое время столько читали — фиг бы они завоевали чуть не весь континент.
Впрочем, чашки с раскаленным зеленым чаем уже дымились на краю стола, наскоро освобожденном — методом грубого простого сдвига — от кипы журналов. Надо же: «Дружба народов»…
— Прошу, уважаемый Степан Антонович, — сказал Шигабутдинов, гостеприимно указывая на стул, покрытый седой пылевой коростой, — и прямоугольное пятно, коросты лишенное, однозначно свидетельствовало: здесь тоже грузно почивала стопа печатных материалов неизвестного пошиба, перекочевавшая невесть куда, пока Корховой нетерпеливо метался внизу.
Корховой сел. Шигабутдинов тоже сел. Почесал щеку. И начал, будто и не прерывался — нить он держал отменно.
— Итак, продолжим. Так вот, культура-взяточник. Протестантизм сделал еще один, завершающий шаг. Теперь уже прямо было сказано, что успех и удобство есть свидетельство того, что ты угоден Богу. А тут еще Кальвинова идея предопределения: есть те, кто изначально предназначен к спасению, а есть те, кто хоть лопни — будут гореть в аду. И вот я смотрел-смотрел… Помните у Галича: «Но, от вечного бегства в мыле, недовольством земным томим, вижу — что-то неладно в мире, хорошо бы заняться им…» Смотрел я, смотрел, недовольством земным томим… И вижу: есть религии, довольно-таки нейтральные к тому, что кто-то побеждает, а кто-то проигрывает. Мол, все равно все призрачно и преходяще. Есть религии, прямо провозглашающие добродетелью принцип «падающего — подтолкни». Там успешный всегда прав, он — назначенный к посмертному спасению Божий любимец и продемонстрировал это именно земным успехом. К какой-то иной справедливости взывать бесполезно, потому что высшая, Божья справедливость в том и заключена: ради успеха, ради удобства можно все. В сущности, цивилизация англосаксов на этом выросла. Лузер! Сам дурак! Жалкий урод и ничего, кроме насмешек, не стоишь — во всяком случае, пока, остервенев, не поднимешься и не пустишь юшку бывшему победителю. Тогда — да, тогда мы тебя опять уважаем…
Чай-то пейте. Остынет. Вы любите зеленый чай?
— Как-то… не в ходу… — не в силах сразу переключиться с кальвинизма на зеленый чай, пробормотал Корховой.
— Напрасно. Калмыцкий, правда, еще лучше, но это уже на заведомого любителя, с жиром, я побоялся вам так сразу предложить… Однако ж рекомендую на будущее — очень полезно. Остынет, говорю!
— Пусть немножко остынет, а то жжется…
— Не беда. Все, что любишь, жжется.
— Это точно… — вздохнул Корховой.
Шигабутдинов взял чашку и сделал большой глоток. Похоже, он и кипящее олово сумел бы прихлебывать без видимого напряжения, не теряя мысли. Поставил чашку и продолжил:
— И есть одна мировая религия, а значит — одна-единственная культура, которая невзирая ни на что, всегда, по определению, на стороне проигравшего. Побежденного. Всегда. Которая обязательно старается унять, утихомирить победоносца и утешить, подбодрить, поддержать лузера…
А что это значит? Это очень много значит. Быть всегда на стороне проигравшего — значит, пусть и непроизвольно, оказывать на мир непрестанное давление с тем, чтобы никогда не случилось полного и последнего победителя. Чтобы не дать миру попасть в тупик чьей-то окончательной духовной победы.
Потому что культура-победитель все подомнет под себя, все переварит по собственному подобию — и, разумеется, тут же начнет умирать. Ей не с кем конкурировать, обмениваться… Ей поговорить не с кем! Не от кого взять то, чего ей не хватает. Не посмотреть на себя со стороны. Если голова закружилась и море по колено, никто ей не скажет: охолони, подумай, держись поскромней, не то таких дров наломаешь… Быть всегда на стороне побежденного — это предотвращать тупик утраты альтернатив, не давать победителю попасть в одиночество.
Робинзон только в книжке столько лет один-одинешенек ударно трудился во славу Божию, а потом легко стал цивилизатором дикаря, а как собратья приплыли, вписался в их команду крутым паханом. Когда на островах обнаруживались его реальные прототипы, они и после куда более коротких отсидок оказывались невменяемы навсегда. Выли, плакали, не понимали слов, гадили под себя… То же и с культурами. Одиночество никому не приносит добра. Полная победа одной цивилизации — это конец и крах человечества.
Вы, конечно, уже догадались, какую религию я имею в виду. Да. Русское православие. Западники издеваются: рабья страсть к уравниловке! На Руси несчастненьких любят! А это же частные, поверхностные проявления работы мощнейшего механизма уникальной цивилизации: цивилизации-балансира!
Кстати, диссидентство могло возникнуть только внутри культуры, порожденной православием. Не только им, конечно. Религия накладывается и на исторический опыт народа, и на его национальный характер… Скажем, польский католицизм и испанский католицизм — отнюдь не близнецы-братья. Так вот эти кажущиеся русофобы — наши до мозга костей, плоть от плоти именно православия, и именно русского. Все, кого мы хоть когда-то победили или просто ущемили, — во всем правы, а мы перед всеми ними — во всем виноваты. Или: евреи во всем правы, а мы перед ними во всем виноваты. Это же совершенно православный вывод, только не сцентрованный верой в Бога. И требования доходят, как всякая этика, у который ампутирован Бог, до абсурда. До бесплодного стремления просто все переиграть наоборот.
Мир съежился. Горстка цивилизаций в одной планетарной лодке трется локтями! То есть либо конфликт, либо сотрудничество. Если сотрудничество — значит, размежевание ролей. Что такое сотрудничество? Это когда каждый делает то, что у него получается лучше остальных, но при этом нужно всем остальным. Например, евроатлантическая цивилизация — мировой производитель материальных благ. Почетнейшая роль. Но сам же Запад изобрел конвейер. Конвейер исключил из производства творчество и личную ответственность — все, что дал протестантизм. С этого момента конфуцианцы оказались лучшими, чем протестанты, производителями. И у нас на глазах перехватывают эту функцию… Быть мировым утешителем и мировым усмирителем гордынь — это призвание русской православной культуры, ее врожденный талант. Однако ж надо успеть это понять, призвание не реализуется автоматически. Если мальчишка с талантом великого скрипача не зубрит гаммы, а моет чужие тачки либо щиплет по карманам, скрипачом ему не быть. Само по себе это уже обидно. Но еще обиднее вот что: занимаясь не тем, к чему талант, он всегда останется на вторых ролях, на побегушках у талантливых мойщиков и щипачей!
И вот, когда я все это понял, со мной произошло самое интересное…
Зазвонил телефон. Шигабутдинов встал.
— Прошу простить, Степан Антонович, — сказал он с безупречной вежливостью, — но я не могу не поднять трубку. Я жду звонка от женщины.
Корховой торопливо сделал несколько разрешающих, самоуничижительных пассов — мол, не обращайте на меня внимания, нет меня! — а потом, намахавшись, сообразил подняться и уйти на кухню, благо дверь была открыта. Он даже прикрыл за собою эту дверь, чтобы не мешать разговору. Надо же, женщина… Человеку годам к шестидесяти, верно…
Интересный человек. Незаурядный. Вот только…
Вот только не выдает ли он желаемое за действительное? Не пытается ли в инстинктивном поиске объединительной опоры для всех, кто жаждет примирения и равновесия, приписать своей нововыстраданной вере то, чего на деле и в помине нет?
Или, наоборот, разглядел путь, по которому ей стоило бы идти, наконец-то расцветая для будущего новым цветом? Уразумел некий глубинный смысл, до сих пор ускользавший от всех, кому заутрени заурядны, как завтраки?
И уж подавно недоступный тем, кто, упиваясь широтой своих прогрессивных взглядов, не отягощенных никакой любовью и никаким состраданием, умничает: православие — это мертвая религия, ведь оно не порождает шахидов…
— Да, ласточка… — донеслось до Корхового. После паузы: — Нет. Нет, у меня отнюдь не в каждом городе по бабе… — Пауза. — Да. Завтра уже вылетаю. — Пауза. — Соскучился… — Пауза. — Особенно по набережной Казанки. — Легкий смех, судя по которому что-то там было с ним, или с ним и его собеседницей разом, на этой самой неведомой Корховому набережной… Лет, верно, двадцать назад, подумал Корховой… Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывет… Это же, наверное, та самая казанская Казанка в песне имеется в виду, на тридцать втором году жизни уразумел Корховой не без удивления. Он попытался прикрыть дверь еще плотней, но до конца она не закрывалась — перекосило коробку, что ли. Так что свое безупречное чувство такта Корховой безупречно реализовать был никак не в силах. Тогда он просто отвернулся к окну и стал размышлять, как бы это так вести себя с Наташкой в стиле Шигабутдинова, чтобы — полное величие, полная свобода, и она сама бы звонила. Черта с два, уныло понял он через пару минут. Рожденный ползать летать не может…
Тенькнул звонок входной двери. Нежданный, он что-то смутно всколыхнул, всполошил в Корховом, что-то совсем недавнее, хотя сообразить или хотя бы припомнить, в чем дело, не получилось. Но стало тревожно. Сквозь неплотно прикрытую дверь до Корхового донеслась досадливая реплика Шигабутдинова: «Ну что такое, все сразу! Прости, мне в дверь звонят…» Корховой маялся на кухне. Теперь его тут вроде не держало чувство такта — хотя и держало, потому что мало ли кто в дверях, может, другая женщина, может, какой-нибудь… как это у парнишки прозвучало веско: внутренний имам…
— И не позволено тебе будет лукавым своим мудрованием искривлять наш предначертанный славянскими богами прямой и светлый путь! — донеслось из коридора громкое, произнесенное ломающимся то ли по возрасту, то ли от неловкости голосом. — Изыди!
Корховой даже чуть присел.
Двое молодых на скамейке у входа!
Он приник к зазору между дверью и косяком. Квартирка была невелика, простреливалась взглядом навылет. Но мальчишки его не видели — слишком увлеклись, слишком сконцентрировались на Шигабутдинове. И вдобавок у Корхового была выигрышная позиция. Чья щель, того и обзор.
Говорил молодой. Почти мальчик. Странно говорил. Будто старательный ученик, которому материал на самом-то деле совершенно неинтересен и попросту неприятен. Вот, мол, в снежки бы сейчас, как все нормальные… Но пятерка нужна позарез. Такой пафосный текст — и такой подневольный, стесняющийся произносимых глупостей голос. Второй, тот, что на скамейке со знанием дела советовал: «Дай время раздеться, без одежды человек вдвое беззащитней», строгим надсмотрщиком торчал у экзаменуемого за спиной. Время от времени он коротко, стреляюще косил взглядом на согнутую в локте правую руку мальчика.
А в руке той был почти прижатый к животу Шигабутдинова пистолет.
Да что происходит-то? Кино?! Представление?! Дурацкий розыгрыш?!
— Вот что, молодой человек, — раздался невозмутимый, по-прежнему вполне дружелюбный голос стоящего к Корховому спиной Шигабутдинова. — Я все понимаю, но давайте-ка опустим эту вашу штучку. Дайте ее мне… или вашему более спокойному другу, на худой конец… У вас голос дрожит, молодой человек, неровен час — и палец дрогнет…
Шигабутдинов поднял руку к пистолету.
И тогда тот, надсмотрщик, экзаменатор — Корховой видел это совершенно отчетливо — накрыл кисть молодого своей. Вроде как он то ли хочет руку его отвести от цепкой и крепкой пятерни Шигабутдинова, то ли покрепче сжать пальцы парнишки своими, чтобы тот по юной неуверенности оружия не отдал…
И хладнокровно нажал на палец, лежащий на курке.
Выстрел хлопнул, будто со стола на пол, вздув тучу многолетней пыли, рухнула плашмя вся подборка «Дружбы народов».
Шигабутдинов еще не успел упасть, только за живот схватился, молодой террорист с изумленным лицом еще лишь поворачивался к своему старшему напарнику с плачущим криком: «Зачем?!», а кухонная дверь уже грохнула, распахиваясь, и огромный Корховой, как прыгучий танк, полетел через комнату в коридор. Лица визитеров начали было оторопело вытягиваться, и неуверенно вздернулся Корховому навстречу трепещущий черный зрачок пистолетного дула. Корховой не догадался испугаться. В голове пронеслось дурацкое и совершенно в данной ситуации неуместное: «Ах, в космос я вам не гожусь?!»
— «Скорую» вызывай, дурак! — крикнул он. — «Скорую», вон телефон!
Почему-то Корховому казалось, что молодой с пистолетом — совершенно ни при чем и стал жертвой какого-то недоразумения. Но все оказалось не так просто. Корховой удалым зигзагом ушел с трассы выстрела, которого, впрочем, так и не последовало, мальчик не успел выстрелить, а скорее всего, не успел решиться выстрелить. Одной рукой выбил у мальчонки пистолет, и дурная железяка, крутясь, тяжелым сгустком полетела далеко-далеко; другой — вырубил самого стрелка, и дурной пацан, в общем-то, тоже крутясь, с коротким воплем полетел тоже не близко.
— «Скорую» вызывай!! — заорал Корховой, краем глаза видя, что Шигабутдинов уже лежит на полу, мучительно корчась, суча ногами и прижимая к животу ладони, а из-под его ладоней быстро сочится красное. И столкнулся со вторым.
Тот был подготовлен поприличней; Корховой, поначалу несколько недооценив нового противника, едва успел блокировать первый его удар. Ого… Ага.
Драться Корхового в свое время, в деревне еще, учил тракторист Сеня. Священный долг Сеня оттрубил в спецназе и учил не только Корхового. И не только учил. «Как же я люблю городских каратюг шмуздить, — заглушив на краю поля грязную, ободранную «Беларусь», говорил Сеня с мечтательной ленцой и грыз травинку. — Он в тебя ногой выпад раз, потом другой ногой — два… Японский смертельный прием наши-какаши! А я его за ногу цоп — и на себя… Шпагат! Яйца звонят, как колокола!»
Взаимные блоки успели звучно хлопнуть несколько раз. Было тесно, фиг развернешься. Тогда Корховой, чтобы зря не потеть — Шигабутдинов, пока Корховой тут потеет, запросто кровью истечет! — ушел от очередного тычка вниз и уж снизу гарантированно достал врага; тот с грохотом впечатался в стену лопатками и затылком. С полок, висящих вдоль всего коридора, весело посыпались книги (да сколько ж их!), увесисто отбомбились по закатившему глаза уроду картечью культуры, и тот окончательно обмяк.