В кварталах дальних и печальных - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4
1.…и сизый голубь в воздух окунулся,и белый парус в небе растворился…Ты плакала, и вот, я оглянулся.В слезах твоих мой мир отобразилсяи жемчугом рассыпался, распался.…и я с тобою навсегда остался,и с морем черным я навек простился…2.
…махни крылом, серебряная чайка,смахни с небес последних звезд осколки…Прости за всех, кого до боли жалко,кого любил всем сердцем да и только.Жестоко то, что в данный миг жестоко.Ум холоден, для сердца нет урока.…мы ничего не помнить будем долго…3.
…я помню эти волосы и плечи…Я знаю все, отныне все иначе.Я тенью стал, а сумрачные речиотныне стихнут, тишина их спрячет.…я вывел бы тебя на свет из ночи —был краток путь, но жизнь еще корочеи не ценнее греческого плача…1996, майК Овидию
Овидий, я как ты, но чуточку сложнейсудьба моя. Твоя и горше и страшней.Волнения твои мне с детских лет знакомы.Мой горловой Урал едва ль похож на Томы[27],но местность такова, что чувства таковы:я в Риме не бывал и город свой, увы,не видел. Только смерть покажет мне дорогу.Я мальчиком больным шептал на ухо Богу:«Не знаю где, и как, и кем покинут я,кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…»А нынче что скажу? И звери привыкают.Жаль только, ласточки до нас не долетают.1996, майРобинзон
Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма.В провинции моей зима, зима, зима.И хлопья снежные как мотыльки летают,покуда братья их лежат и умирают —коль жизни их сложить, получатся века.Но разве смерть сия достойна мотылька?В провинции моей они огня искали…Но тщетно, не нашли. И я найду едва липоследней степени безумья и тепла,чтоб черным пеплом стать душа моя могла.Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне.Я мальчиком читал рассказ о робинзоне:на острове одном, друзья, он жил один.Свидетель бурь морских, бежавший их глубин,он жил, он строил дом, налаживал хозяйство,тем самым побеждал судьбы своей коварство.Но все же, думал я, ведь робинзон умрет,и обветшает дом, и разбредется скот —как, право, жутко жить без друга и без бога.И страшно было мне, что мысль моя жестока,но все-таки, друзья, всем сердцем я желал,чтоб судно новое у тех погибло скал.1996, майИванов
Весеннее солнце расплавило снег.Шагает по черной земле человек.Зовут человека Иван Иванов —идет и мурлыкает песню без слов.…Когда бы я был Ивановым, дружок,я был бы силен и бессмертен, как Бог,и, песню без слов напевая, ходилпо пеплу, по праху, по грядкам могил…1996, майЗолотые сапожки
Я умру в старом паркена холодном ветру.Милый друг, я умруу разрушенной арки.Чтобы ангелу былочерез что прилететь.Листьев рваную медьоборвать белокрыло.Говорю, улыбаясь:«На холодном ветру…»Чтоб услышать к утру,как стучат, удаляясьпо осенней дорожке,где лежат облачка,два родных каблучка,золотые сапожки.1996, майВот черное
Мне город этот до безумья мил —я в нем себя простил и полюбилтебя. Всю ночь гуляли, а под утронастал туман. Я так хотел обнятьтебя, но словно рук не мог поднять.И право же, их не было как будто.Как будто эти улицы, мостывдруг растворились. Город, я, и тыперемешались, стали паром, паром.Вот вместо слов взлетают облакаиз уст моих. И речь моя легка,наполнена то счастьем, то кошмаром.…Вот розовое — я тебя хочу,вот голубое — видишь, я лечу.Вот синее — летим со мною вместескорей, туда, где нету никого.Ну, разве кроме счастья самого,рассчитанного, скажем, лет на двести.…Вот розовое — я тебя люблю,вот голубое — я тебя молю,люби меня, пусть это мука, мука…Вот черное и черное опять —нет, я не знаю, что хотел сказать.Но все ж не оставляй меня, подруга.1996, май«Нет, главное, пожалуй, не воспеть…»
Нет, главное, пожалуй, не воспеть,но главное, ни словом не обидеть —и ласточку над городом увидеть,и бабочку в руках своих согреть.О, сколь лет я жил — не замечални веточек, ни листьев, ни травинок.Я, сам с собой вступивший в поединок,сам пред собою был и слаб и мал.И на исходе сумрачного дняя говорю вам, реки, травы, птицы:я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.И мнится, вы прощаете меня.1996, май«…в эти руки бы надежный автомат…»
…в эти руки бы надежный автомат,в эту глотку бы спиртяги с матюком.Боже правый, почему я не солдат,с желтой пчелкой, легкой пулей не знаком?Представляю, как жужжала бы она,как летела бы навылет через грудь.Как бы плакала великая страна, —провожала сквозь себя в последний путь.Ну какую должен песню я сложить,чтобы ты меня однажды отпустилпросто гибнуть до последнего и жить —от стихов твоих, от звезд твоих, могил?1996, майВдоль канала
Когда идешь вдоль черного каналакуда угодно, мнится: жизни мало,чтоб до конца печального дойти.Твой город спит. Ни с кем не по пути.Так тихо спит, что кажется, возможнолюбое счастье. Надо осторожношагать, чтоб никого не разбудить.О, господи, как спящих не простить!Как хочется на эти вот ступенисесть и уснуть, обняв свои колени.Как страшно думать в нежный этот час:какая боль еще разбудит нас…1996, июньЦарское село
Александру Леонтьеву[28]
Поездку в Царское Селоосуществить до боли просто:таксист везет за девяносто,в салоне тихо и тепло.«…Поедем в Царское Село?..»«…Куда там, Господи прости, —неисполнимое желанье.Какое разочарованьенас с вами ждет в конце пути…»Я деньги комкаю в горсти.«…Чужую жизнь не повторить,не удержать чужого счастья…»А там, за окнами, ненастье,там продолжает дождик лить.Не едем, надо выходить.Купить дешевого вина.Купить, и выпить на скамейке,чтоб тени наши, три злодейки,шептались, мучились без сна.Купить, напиться допьяна.Так разобидеться на всех,на жизнь, на смерть, на все такое,чтоб только небо золотое,и новый стих, и старый грех…Как боль звенит, как льется смех!И хорошо, что никудамы не поехали, как мило:где б мы ни пили — нам светилалишь царскосельская звезда.Где б мы ни жили, навсегда!1996, июньМщение Ахилла
1.
Издевайся как хочешь, кощунствуй, Ахилл,ты сильней и хитрей, мчи его вокруг Трои.Прав ли, нет ли, безумец, но ты победил —это первое, а правота — лишь второе.Пусть тебя не простят, но и ты не простил.2..
Пусть за телом притащится старый Приам.Но отдав, не в содеянном ты усомнишься.Ты герой, ты не крови боишься из ран —чужды слезы героям, и слез ты боишься,хоть и плакал не раз, обращаясь к богам.3..
Не за то ли ты с жизнью-уродкой на ты,что однажды на ты был со смертью-красоткой?…Ночь целует убитых в открытые ртыголубые, пропахшие греческой водкой,и созвездья у них в головах — как цветы…1996, октябрь«Ангел, лицо озарив, зажег…»
Ангел, лицо озарив, зажегмаленький огонек —лампу мощностью в десять ватт —и полетел назад.Спят инженеры, банкиры спят.Даже менты, и те —разве уместно ловить ребятв эдакой темноте?Разве позволит чертить чертежэдакий тусклый свет?Только убийца готовит нож.Только не спит поэт:рцы слово твердо ук ферт.Ночь, как любовь, чиста.Три составляющих жизни: смерть,поэзия и звезда.1996«Я жил как все — во сне, в кошмаре…»
Я жил как все — во сне, в кошмаре —и лучшей доли не желал.В дубленке серой на базареботинками не торговал,но не божественные лики,а лица урок, продавщицдавали повод для музыкимоей, для шелеста страниц.Ни славы, милые, ни денегя не хотел из ваших рук…Любой собаке — современник,последней падле — брат и друг.1996«Еще вполне сопливым мальчиком…»
Еще вполне сопливым мальчикомя понял с тихим сожаленьем,что мне не справиться с задачником,делением и умноженьем,что, пусть так хвалят, мне не нравитсяродимый город многожильный,что мама вовсе не красавицаи что отец — не самый сильный,что я, увы, не стану летчиком,разведчиком и космонавтом,каким-нибудь шахтопроходчиком,а буду вечно виноватым,что никогда не справлюсь с ужином,что гири тяжелей котлета,что вряд ли стоит братьям плюшевымтайком рассказывать все это,что это все однажды выльетсяв простые формулы, тем паче,что утешать никто не кинется,что и не может быть иначе.1996Московский дым
Тяжела французская голова:помирать совсем или есть коней?…Ты пришёл, увидел — горит Москва,и твоя победа сгорает в ней.Будешь ты ещё одинок и стари пожалуешься голубым волнам:— Ведь дотла сгорела… Каков пожар!..А зачем горела — не ясно нам.Разве б мы посмели спалить Париж —наши башни, парки, дворцы, дома?Отвечай, волна, — почему молчишь?Хоть не слаб умом — не достать ума…И до сей поры европейский люд,что опять вдыхает московский дым,напрягает лбы… Да и как поймут,почему горим, для чего горим?1996В ресторане
Нашарив побольше купюру в кармане,вставал из-за столика кто-то, и сразускрипач полупьяный в ночном ресторанепространству огранку давал, как алмазу,и бабочка с воротничка улетала,под музыку эту металась, кружилась,садилась на сердце мое и сгорала,и жизнь на минуту одну становиласьпохожей на чудо — от водки и скрипки —для пьяниц приезжих и шушеры местной,а если бы были на лицах улыбки,то были бы мы словно дети, прелестны,и только случайно мрачны и жестоки,тогда и глаза бы горели, как свечи, —но я целовал только влажные щеки,сжимал только бедные, хрупкие плечи.1996«От ближнего света снег бел и искрист…»
От ближнего света снег бел и искрист,отрадно, да лезет с базаром таксистс печатью острога во взоре,ругается матом, кладет на рычагпочти аномально огромный кулакс портачкой[29] трагической «Боря».1996«…Врывается, перебивая Баха…»
…Врывается, перебивая Баха,я не виню ее — стена моя тонка.Блатная музыка, ни горечи, ни страха,одно невежество, бессмыслица, тоска.Шальная, наглая, как будто нету смерти,девица липкая, глаза как два нуля.…И что мне «Браденбургские концерты»,зачем мне жизнь моя, что стоит жизнь моя?1996«С работы возвращаешься домой…»
С работы возвращаешься домойи нехотя беседуешь с собой,то нехотя, то зло, то осторожно:— Какие там судьба, эпоха, рок,я просто человек и одинок,насколько это вообще возможно.Повсюду снег, и смертная тоска,и гробовая, видимо, доска.Убить себя? Возможно, не кошмар, нохоть повод был бы, такового нет.Самоубийство — в восемнадцать летещё нормально, в двадцать два — вульгарно.В подъезд заходишь, лязгает замок,ступаешь машинально за порог,а в голове — прочитанный однаждыПетрарки, что ли, душу рвущий стих:«Быть может, слёзы из очей твоихисторгну вновь — и не умру от жажды».1996Музыка
Что ж, и я нашел однажды —в этом, верно, схож со всеми —три рубля, они лежалипросто так на тротуаре.Было скучно жить на свете.Я прогуливал уроки.Я купил на деньги этимузыкальную шкатулку.— Это что? — спросила мама. —И зачем оно? Откуда?Или мало в доме хлама?— Понимаешь, это — чудо,а откуда — я не знаю.…Ну-ка, крышечку откроем,слышишь: тихая, незлая,под нее не ходят строем…1996«Всех денег — на две папироски…»
Всех денег — на две папироскии на дорогу в никуда.Херово в городе Свердловскене только осенью, всегда.Мою подругу звали Юля— от предрассудков далеки —мы пили с ней «Киндзмараули»в облезлом парке, у реки.Жужжали жирные стрекозы,летели птахи по прямой.А мы мешали смех и слезы —нас ждали дома, боже мой.Провинциального пейзажаразмах тревожил и саднил,но я любил ее и дажестихи об этом сочинил.1996Прощание с друзьями
За так одетые странойи сытые ее дарами,вы были уличной шпаной,чтоб стать убийцами, ворами.Друзья мои, я вас любилпод фонарями, облаками,я жизнью вашей с вами жили обнимал двумя руками.Вы проходили свой кварталкак олимпийцы, как атлеты,вам в спины ветер ночь кидали пожелтевшие газеты.Друзья мои, я так хотелне отставать, идти дворамикуда угодно, за предел,во все глаза любуясь вами.Но только вы так быстро шли,что потерял я вас из виду —на самом краешке землия вашу боль спою, обиду.И только вас не позову —так горячо вы обнимали,что чем вы были наяву,тем для меня во сне вы стали.1996«В том доме жили урки…»
В том доме жили урки —завод их принимал…Я пыльные окуркис друзьями собирал.Так ласково дружили —и из последних силменя изрядно билии я умело бил.Сидели мы в подъездена пятом этаже.Всегда мы были вместе,расстались мы уже.Мы там играли в карты,мы пили там вино.Там презирали партыи детское кино.Нам было по двенадцатьи по тринадцать лет.Клялись не расставатьсяи не бояться бед.…Но стороною бедыне многих обошли.Убитого соседапо лестнице несли.Я всматривался в лица,на лицах был испуг.…А что не я убийца —случайность, милый друг.1996Бал «Трибунал»
…В баре «Трибунал»,в окруженьи швали,я тебе кричало своей печали.…А тебя грузинпригласил на танец —я сидел один,как христопродавец.Как в предсмертный час,музыка гремела,оглушала нас,лязгала и пела:«Чтобы избежатьскуки или смерти,надо танцеватьна печальной твердив баре «Трибунал»,в окруженьи швали…»Ребра бы сломал,только нас разняли.1996Осенью в старом парке
Осенью в старом паркелистик прижат к плечу.Ах, за Твои подаркия еще заплачу.Это такая малость —пятнышко на душе.Летом еще казалось,что заплатил уже.Облачко на дорожке,пар от сырой земли.Кожаные сапожкив синий туман ушли.Долго стучал — как сердце —крошечный каблучок.Стоит лишь оглядеться,видишь, как одинок.И остается росчеркветочки на ветру —я этот мелкий почеркв жизни не разберу.1996«Так просидишь у вас весь вечер…»
Так просидишь у вас весь вечер,а за окошко глянешь — ночь.Ну что ж, друзья мои, до встречи,пора идти отсюда прочь.И два часа пешком до центра.И выключены фонари.А нет с собою документа,так хоть ты что им говори.…Но с кем бы я ни повстречался,какая бы со мной беда,я не кричал и не стучалсяв чужие двери никогда.Зачем, сказали б, смерть принес ты,накапал кровью на ковры…И надо мной мерцали звезды,летели годы и миры.1996«Утро, и город мой спит…»
Утро, и город мой спит.Счастья и гордости полон,нищий на свалке стоит —глаз не отводит, глядитна пустячок, что нашел он.Эдак посмотрит и так —старый и жалкий до боли.Милый какой-то пустяк.Странный какой-то пустяк.Баночка, скляночка, что ли.Жаль ему баночки, жаль.Что ж ей на свалке пылиться.Это ведь тоже детальжизни — ах, скляночки жаль,может, на что и сгодится.Что если вот через мигнаши исчезнут могилы,божий разгладится лик?Значит, пристроил, старик?Где-то приладил, мой милый…1996Новый год
Жена заснула, сын заснул —в квартире сумрачней и тише.Я остаюсь с собой наедине.Вхожу на кухню и сажусь на стул.В окошке звезды, облака и крыши.Я расползаюсь тенью по стене.Закуриваю, наливаю чай.Все хорошо, и слава богу…Вот-вот раскрою певчий рот.А впрочем, муза, не серчай:я музыку включу и понемногусойду на нет, как этот год.Включаю тихо, чтоб не разбудить.Скрипит игла, царапая пластинку.И кажется, отчетливее скрип,чем музыка, которой надо жить.И в полусне я вижу половинкусна: это музыка и скрип.Жена как будто подошла в однойрубашке, топоток сынулиоткуда-то совсем издалека.И вот уже стоят передо мной.Любимые, я думал, вы уснули.В окошке звезды, крыши, облака.1996«Через парк по ночам я один возвращался домой…»
Через парк по ночам я один возвращался домой —если б все описать, что дорогой случалось со мной —скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов.Сколько раз меня били подонки, ломали менты —вырывался от них, матерился, ломился в кусты.И от злости дрожал. И жена меня не узнавала вэтом виде. Ругалась, смеялась, но все же, заметь,соглашалась со мною, пока не усну, посидеть.Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые.Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы… Ивдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог:«Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок».1996«Не потому ли Бога проглядели…»
Не потому ли Бога проглядели,что не узрели Бога, между нами?И право, никого Он в самом делене вылечил, не накормил хлебами.Какой-нибудь безумец и бродяга —до пят свисала рваная дерюга,качалось солнце, мутное как брага,и не было ни ангела ни друга.А если и была какая сила,ее изнанка — горечь и бессильеот знанья, что конец всего — могила.Не для того ли Бога и убили,чтобы вина одних была громадна,а правота других была огромна.…Подайте сотню нищему, и ладно,и даже двести, если вам угодно.1996«Скажи мне сразу после снегопада…»
Скажи мне сразу после снегопада —мы живы, или нас похоронили?Нет, помолчи, мне только слов не надони на земле, ни в небе, ни в могиле.Мне дал Господь не розовое море,не силы, чтоб с врагами поквитаться,возможность плакать от чужого горя,любя, чужому счастью улыбаться.…В снежки играют мокрые солдаты —они одни, одни на целом свете…Как снег — чисты, как ангелы — крылаты,ни в чем не виноваты, словно дети.1996Петербург
…Распахни лазурную шкатулку —звонкая пружинка запоет,фея пробежит по переулкуи слезами руки обольет.Или из тумана выйдут гномы,утешая, будут говорить:жизнь прекрасна, детка, ничего мытут уже не можем изменить.Кружатся наивные картинки,к облачку приколоты иглой.Или наших жизней половинкисшиты паутинкой дождевой…До чего забавная вещица —неужели правда, милый друг,ей однажды суждено разбиться,выпав из твоих усталых рук?1996«Ах, подожди еще немножко…»
Ах, подожди еще немножко,постой со мной, послушай, какиграет мальчик на гармошке —дитя бараков и бродяг.А рядом, жалкая как птаха,стоит девчонка лет пяти.Народ безлюб, но щедр, однако —подходят с денежкой в горсти.Скажи с снобизмом педагогаты, пустомеля пустомель,что путь мальчишки — до острога,а место девочки — бордель.Не год, а век, как сон, растает,твой бедный внук сюда придет,а этот мальчик все играет,а эта девочка — поет.1996Дом поэта
…От тех, кто умер, остаетсясовсем немного, ничего.Хотя, откуда что берется:снег, звезды, улица. Еголюбили? Может, и любили.Ценили? К сожаленью, нет.Но к дню рождения просилиписать стихи. Он был поэт.А как же звезды? Разве звезды?Звезды?Конечно же, звезды!Когда сложить все это, простополучим сгусток пустоты.Но ты подумай, дом поэта.Снег, звезды, очертанья крыш —он из окошка видел это,когда стоял, где ты стоишь.1996«…Я часто дохожу до храма…»
…Я часто дохожу до храма,но в помещенье не вхожу —на позолоченного хламагоры с слезами не гляжу.В руке, как свечка, сигарета.Стою минуту у ворот.Со мною только небо этои полупьяный нищий сброд.…Ах, одиночество порою,друзья, подталкивает наск цинизму жуткому, не скрою,но различайте боль и фарс…А ты, протягивая руку,меня, дающего, простиза жизнь, за ангелов, за скуку,благослови и отпусти.Я не набит деньгами туго…Но, уронив платочек в грязь,ещё подаст моя подруга,с моей могилы возвратясь.1996«Вдвоем с тобой, в чужой квартире…»
Вдвоем с тобой, в чужой квартире, —чтоб не замерзнуть, включим газ.Послушай, в этом черном мирелюбой пустяк сильнее нас.Вот эти розы на обоях,табачный дым, кофейный чадлишь захотят — убьют обоих,растопчут, если захотят.Любовники! какое слово,великая, святая ложь.Сентиментален? Что ж такого?Чувствителен не в меру? Что ж!А помнишь юность? Странным светомозарены и день и ночь.Закрой глаза, укройся пледом —я не могу тебе помочь.1996«Все, что взял у Тебя, до копейки верну…»
Все, что взял у Тебя, до копейки вернуи отдам Тебе прибыль свою.Никогда, никогда не пойду на войну,никогда никого не убью.Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,обнимают подружек без рук.Не за то ли сегодня я так одинок,что не вхож в этот дьявольский круг?Мне б ладонями надо лицо закрывать,на уродов Твоих не глядеть.Или должен, как Ты, я ночами не спать,колыбельные песни им петь?1996Грустная песня
Пройди по улице пустой —морозной, ветреной, ночной.Закрыты бары, магазины…Как эти дамы, господапрекрасны. Яркие витрины.Не бойся, загляни туда.Не ад ли это? Высший светтелесных[30]? Да. А впрочем, нет.Она, как ангел, человечна.Ладони повернула так,как будто плачет, плачет вечно.И смотрит милая во мрак.О, этот тёмно-синий взор —какая боль, какой укор.И гордость, друг мой, и смиренье.Поджаты тонкие уста.Она — сплошное сожаленье.Она — сплошная доброта.…Прижмись небритою щекойк стеклу холодному. Какойморозный ветер. Переливысозвездий чудных на снегу.И повторяй неторопливо:«Я тоже больше не могу…»1996Зима
Каждый год наступает зима.Двадцать раз я ее белизноюбыл окутан. А этой зимоюя схожу потихоньку с ума,милый друг. Никого, ничего.Стих родившись, уже умирает,стиснув зубы. Но кто-то рыдает,слышишь, жалобно так, за него.…А когда загорится звезда —отключив электричество в доме,согреваю дыханьем ладонии шепчу: «Не беда, не беда».И гляжу, умирая, в окнона поля безупречного снега.Хоть бы чьи-то следы — человекаили зверя, не все ли одно.1996Дом
…Все с нетерпеньем ждут кино,живут, рожают, пьют вино.Картофель жарят, снег идет,летит по небу самолет.В кладовке темной бабка спити на полу горшок стоит.Уходят утром на завод.…А завтра кто-нибудь умрет —и все пойдут могилу рыть…В кладовке ангел будет жить —и станет дочь смотреть в глазок,как ангел писает в горшок.1996Тюльпан
Я не люблю твои цветочки,вьюнки и кактусы, болван.И у меня растет в горшочкена подоконнике тюльпан.Там, за окном, дымят заводы,там умирают и живут,идут больные пешеходы,в ногах кораблики плывут,там жизнь ужасна, смерть банальна,там перегибы серых стен,там улыбается печальноживущий вечно манекен,там золотые самолетыбомбят чужие города,на облака плюют пилоты,горит зеленая звезда.И никого, и никого неволнует, Господи прости,легко ль ему на этом фоне,такому стройному, цвести.1996«…Во всем вторая походила…»
…Во всем вторая походилана первую, а я любилее как первую — и в этомя на поэта походил,а может быть, и был поэтом.1996«Когда наступит тишина…»
Когда наступит тишина,у тишины в пленуналей себе стакан винаи слушай тишину.Гляди рассеянно в окно —там улицы пусты.Ты умер бы давным-давно,когда б не верил ты,что стоит пристальней взглянуть,и все увидят ту,что освещает верный путь,неяркую звезду.Что надо только слух напрячь,и мир услышит вдруги скрипки жалобу, и плачвиолончели, друг.1996«Над домами, домами, домами…»
Над домами, домами, домамиголубые висят облака —вот они и останутся с намина века, на века, на века.Только пар, только белое в синемнад громадами каменных плит…Никогда, никогда мы не сгинем,мы прочней и нежней, чем гранит.Пусть разрушатся наши скорлупы,геометрия жизни земной, —оглянись, поцелуй меня в губы,дай мне руку, останься со мной.А когда мы друг друга покинем,ты на крыльях своих унеситолько пар, только белое в синем,голубое и белое в си…1996«Особенно когда с работы…»
Особенно когда с работы,идя, войдешь в какой-то сквер,идешь и забываешь, что тыочкарик, физик, инженер,что жизнь скучна, а не кошмарна,что полусвет отнюдь не мрак,и начинаешь из ВерхарнаЭмиля что-то просто тако льдах, о холоде — губамиедва заметно шевеля,с его заветными словамисвое мешая тра-ля-ля.…Но это тра-ля-ля, дружище,порой, как губы ни криви,дороже жизни, смерти чище,важнее веры и любви.1996«Нас с тобой разбудит звон трамвая…»
Нас с тобой разбудит звон трамвая,ты протрёшь глаза:небеса, от края и до краятолько небеса…Будем мы обижены как дети:снова привыкатьк пустякам, что держат нас на свете.Жить и умиратьвозвратят на землю наши души,хоть второго дняя, молясь, просил Его: послушай,не буди меня.1996Олегу Дозморову[31] от Бориса Рыжего
Мысль об этом леденит: О —лег, какие наши го —ды, а сердце уж разбито,нету счастья у него,хоть хорошие мы поэ —ты, никто не любит на —с — человечество слепое,то все его вина,мы погибншем, мы умрем, О —лег, с тобой от невнима —ния — это так знакомо —а за окнами зима,а за окнами сугробы,неуютный грустный вид.Кто потащит наши гробы,кто венки нам подарит?1996Памяти поэта
…Остаются нам деталии разговор о пустоте…Не в Нью-Йорке, не в Италии,но в Иркутске, в Воркуте.Гданьске, Шманьске, Белореченскеговорят о смерти Бро.Но едва ли я гусиноеподточу себе перо —я люблю свое молчаниеи ухмылочку свою.Если плохо мне ночами, япесен, право, не пою.…Узнаю про все на улицеи, смахнув с ушанки снег:«Ах, Иосиф Александрович,дорогой мой человек…»1996Фотография
…На скамейке, где сиживал тот —если сиживал — гений курчавый,ты сидишь, соискатель работ,еще нищий, уже величавый.Фотография? Легкий ожог.На ладошку упавшая спичка.Улыбаться не стоит, дружок,потому что не вылетит птичка.Но вспорхнет голубой ангелокна плечо твое, щурясь от света —кодак этого видеть не мог,потому что бессмысленно это.Пусть над тысячей бед и обидстих то твердо звучит, то плаксиво.Только помни того, кто стоитпо ту сторону объектива.1996«…Хотелось музыки, а не литературы…»
…Хотелось музыки, а не литературы,хотелось живописи, а не стиховойстопы ямбической, пеона и цензуры.Да мало ли чего хотелось нам с тобой.Хотелось неба нам, еще хотелось моря.А я хотел еще, когда ребенком был,большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя.Вот тут не мучайся — его ты получил.19967 ноября
До боли снежное и хрупкоесегодня утро, сердце чуткоенасторожилось, ловит звуки.Бело пространство заоконное —мальчишкой я врывался в оноев надетом наспех полушубке.В побитом молью синем шарфикея надувал цветные шарики,гремели лозунги и речи…Где ж песни ваши, флаги красные,вы сами — пьяные, прекрасные,меня берущие на плечи?1996«…Глядишь на милые улыбки…»
…Глядишь на милые улыбкии слышишь шепот за спиной —редакционные улиткистолы волочат за собой.Ну, публикация… Ну, сотня…И без нее бы мог прожить…Не лучше ль, право, в подворотнес печальным уркой водку пить?Есть мир иной, там нету масок —ужасны лица и без них.Есть мир иной, там нету сказокшутов бесполых и шутих.Там жизнь обнажена, как схема,и сразу видно: тут убьет.Зато надутая проблема —улыбки, взгляда — не встает.…Покуда в этом вы юлили,слегка прищуривая глаз,в том, настоящем, вас убилии руки вытерли о вас.1996Осень в парке
Я не понимаю, что это такое…Я.С.[32]
Ангелы шмонались по пустым аллеямпарка. Мы топтались тупо у пруда.Молоды мы были. А теперь стареем.И подумать только, это навсегда.Был бы я умнее, что ли, выше ростом,умудренней горьким опытом мудак,я сказал бы что-то вроде: «Постум, Постум…»,как сказал однажды Квинт Гораций Флакк.Но совсем не страшно. Только очень грустно.Друг мой, дай мне руку. Загляни в глаза,ты увидишь, в мире холодно и пусто.Мы умрём с тобою через три часа.В парке, где мы бродим. Умирают розы.Жалко, что бессмертья не раскрыт секрет.И дождинки капают, как чужие слёзы.Я из роз увядших соберу букет…1996Черная речка
Так густо падает, так плавно — белый снегу Черной речки, черной розы.И на ресницах он. И тает он у век.И эти капельки — как слезы.Дай руку, руку мне, любимая, скорей.Не говори со мной. Послушай,как будто ржание…Да, ржанье лошадей.И выстрел, спичкою потухший.Тебе не кажется —пройдем еще чуть-чуть,и нам откроется все это:кареты, лошади, дымящаяся грудьна снег упавшего поэта?Любовь. Предательство. Россия и тоска.Как можно жить, не погибая?Ты в даль безлюдную,ты смотришь в даль, покая говорю тебе, родная:«Пойдем на лед — туда,скорей туда, на лед —сквозь время стылое — быть может,ответит доктор нам, что гений не умрети в нас души не уничтожит…»1996«Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело…»
Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело,на прощанье листвой. Потому и стою оробелов голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке,по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко,хоть немного, прошу. Я еще не успел оглядетьсяи прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце,что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых —не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.Думал все, что успею еще, добегу и успею.На последней пустой электричке доеду, успею.Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача:«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я —и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья».1996«…Кто нас посмеет обвинить…»
…Кто нас посмеет обвинитьв печали нашей, дорогая?Ну что ж, что выпало прожить,войны и голода не зная?А разве нужен только мрак,чтоб сделать горькою улыбку?Ведь скрипка плачет просто так,а мы с тобой жалеем скрипку.1996Две минуты до Нового года
…Мальчик ждет возле елочки чуда —две минуты до полночи целых.Уберите ж конфеты и блюдожелтых сладких и розовых спелых.Не солдатиков в яркой раскраске,не машинку, не ключик к машинке —мальчик ждет возле елочки сказки.Погляжу за окошко невольно —мне б во мрак ускользнуть и остаться.Мне сегодня за мальчика больно,я готов вместе с ним разрыдаться.Но не стану, воспитанный строго,я ведь тоже виновен немножко —вместо чуда, в отсутствии Бога,рад вложить безделушку в ладошку.1996С любовью
…Над северной Летойстоят рыбаки…прощай, мое лето,друзья и враги.На черном причале —как те господа —я, полон печали,гляжу в никуда.Прощайте, обидыи счастье всерьез.До царства Аида.До высохших слез.До желтого моря.До синего дна.До краха. До горя.По небу луна,как теннисный шарик,летит в облака.Унылый корабликотчалил… Пока.1996Новая Голландия
По чернильной глади япроведу ладошкой.Новая Голландия,как тебя немножко.Ну к гребёной материпрозябать в отчизне —я на белом катереуплыву по жизни.Ветер как от веера —чем дыханье, тише.«Уличка» Вермеера —облака и крыши —в золоченой раме.Краха что-то вроде, неумереть на Родине,в милом Амстердаме.1996«Носик гоголевский твой…»
Носик гоголевский твой,Жанна, ручки, Жанна, ножки…В нашем скверике листвойвсе засыпаны дорожки —я брожу по ним один,ведь тебя со мною нету.Так дотянем до седин,Жанна, Жанночка, Жанетта —говорю почти как Пруст,только не пишу романы,потому что мир мой пустбез тебя, мой ангел Жанна.Тяжела моя печаль,ты ж прелестна и желанна…Жанна, Жанна, как мне жаль,как мне больно, Жанна, Жанна.1996«Под огромною звездою…»
Под огромною звездоюсердце — под Рождествос каждой тварью земноюощущает родство.С этим официантом,что спешить показатьперстенек с бриллиантом,не спеша подливать.С этой дамой у стойки,от которой готовунаследовать стойкийгорький привкус духов.И блуждая по скверамс пузырем коньяка,с этим милицанеромиз чужого стиха.1996«С десяток проглядев, наверное…»
С десяток проглядев, наверное,снов вновь и вновь перенесятакое мрачное и скверное, —но, лучше, видимо, нельзя.Одна улыбочка беспечная,с ней и дотянем до седин.Ты жив, мой мальчик? Ну конечно, яживу, как Бог, совсем один.Живу, разламывая целое.Глаза открою поутрузимой — зима такая белая,в такую зиму я умру.1996«Вот и мучаюсь в догадках…»
«Перед вами торт «Букет»Словно солнца закат — розовый…Прекрасен как сок берёзовый»Надпись на торте
Вот и мучаюсь в догадках,отломив себе кусок, —кто Вы, кто Вы, автор сладких,безупречных нежных строк?Впрочем, что я, что такого —в мире холод и война.Ах, далёк я от Крылова,и мораль мне не нужна.Я бездарно, торопливообъясняю в двух словах —мы погибнем не от взрываи осколков в животах.В этот век дремучий, страшныйоткрывать ли Вам секрет? —мы умрём от строчки Вашей:«Перед вами торт “Букет”…»1996«Магом, наверное, не-человеком…»
Магом, наверное, не-человеком,черным, весь в поисках страшнойпоживы,помню, сто раз обошел перед снегомулицы эти пустые, чужие.И, одурев от бесхозной любови,скуки безумной, что связана с нею,с нежностью дикой из капельки кровивзял да и вырастил девочку-фею.…Как по утрам ты вставала с постельки,в капельки света ресницы макая,видела только минутные стрелки…Сколько я жизни и смерти узнаю,что мне ступили на сердце —от ножек —и каблучками стучат торопливо.Самый поганый на свете художникпусть нас напишет — все будет красиво.1996«В одной гостиничке столичной…»
В одной гостиничке столичной,завесив шторами окно,я сам с собою, как обычно,глотал дешевое вино.…Всезнайки со всего Союза,которым по хую печальи наша греческая муза,приехали на фестиваль.Тот фестиваль стихов и пеньяи разных безобразных пьесбыл приурочен к Дню рожденияпоэта Пушкина А.С.Но поэтесс, быть может, лицаи, может быть, фигуры ихменя заставили закрытьсяв шикарных номерах моих…И было мне темно и грустно,мне было скучно и светло, —стихи, и вообще искусство,я ненавидел всем назло.Ко мне порою заходили,но каждый был вполне кретин.Что делать, Пушкина убили,прелестниц нету, пью один.1996«Долго-долго за нос водит…»
Долго-долго за нос водит,а потом само собойнеожиданно приходити становится судьбой.Неожиданно взрослеем:в пику модникам пустымисключительно хореемили ямбом говорим.Не лелеем, гоним скукуи с надменной простотойпревращаем в бытовухумузы лепет золотой.Без причины не терзаемпочву белого листа,Бродскому не подражаем —это важная черта.А не завтра — послезавтрамы освоим твердый шаг,грозный шаг ихтиозаврав смерть, в историю, во мрак.1996«…Когда примерзают к окурку…»
…Когда примерзают к окуркузнакомые с речью уста,хочу быть похожим на уркупод пристальным взором мента.Ни Ада, ни Рая, ни Бога —чтоб нас прибирали к рукам,нам так хорошо, одиноко,так жарко и холодно нам.В аллее вечернего паркаты гневно сняла сапожок,чтоб вытряхнуть снег, — как подарка,я ждал нашей встречи, дружок.1996Недоуменье
…С какою щедростью могу я поквитатьсяс тем, кто мне выделил из прочих благ своихот дикой нежности ночами просыпаться,искать их, призрачных, не обретая их.Игра нелепая, она без всяких правил,снежинка легкая, далекая звезда,письмо написано, и я его отправилкуда неведомо, неведомо куда.Покуда ненависть сменяется любовью,живем, скрипим еще, но вот она пришла —как одиночество с надломленною бровьюв окошко бросится, не тронет и стекла.А как не бросится, а как забьется в угол,комочек маленький, трепещущий комок,я под кровать его, я в шкаф его засунул,он снова выскочил, дрожит и смотрит вбок.С кем попрощаемся, кого сочтем своими?Вот звезды, сгусточки покоя и огня…И та, неяркая, уже имеет имя —его не знаю я и выдумал не я.1996Одной поэтессе
…Слоняясь по окраинным дворам,я руку жал убийцам и ворам.Я понимал на ощупь эти руки:не раз они заламывались в муке.Ты жаждешь денег? Славы? Ты? Поэт?Но, извини, как будто проще нетпути, чтоб утолить подобны страсти:воруй, и лги, и режь, и рви на части.…Кто в прошлой жизни нищим все раздал,в богатстве, славе жил, а умиралв пещере мрачной, в бедности дремучей,тот в этой жизни — и представься случай —(с гордыней ведь не справится душа)ни жалости не примет, ни гроша.1996Почти элегия
Под бережным прикрытием листвыя следствию не находил причины,прицеливаясь из рогатки вразболтанную задницу мужчины.Я свет и траекторию учел.Я план отхода рассчитал толково.Я вовсе на мужчину не был зол,он мне не сделал ничего плохого.А просто был прекрасный летний день,был школьный двор в плакатах агитпропа,кусты сирени, лиственная тень,футболка «КРОСС» и кепка набекрень.Как и сейчас, мне думать было лень:была рогатка, подвернулась …1996У телеэкрана
Уж мы с тобой, подруга, поотсталиот моды — я живой и не вдова ты,убили этих, тех — не убивали,повсюду сопляки и автоматы.Я не могу смотреть на эти лица,верней — могу, но не могу представить,что этот бедный юноша-убийцаи нас убил, разрушив нашу память.…Давай уйдем, нам Петр откроет двери,нас пустят в Рай за жалость и за скуку…О, если бы я мог еще поверитьво что-то неземное — дай мне руку.19961997
«Над саквояжем в черной арке…»
Над саквояжем в черной аркевсю ночь трубил саксофонист.Бродяга на скамейке в паркеспал, постелив газетный лист.Я тоже стану музыкантоми буду, если не умру,в рубахе белой с синим бантомиграть ночами на ветру.Чтоб, улыбаясь, спал пропойцапод небом, выпитым до дна, —спи, ни о чем не беспокойся,есть только музыка одна.1997, июнь, Санкт-Петербург«Как пел пропойца под моим окном!..»
Как пел пропойца под моим окном!Беззубый, перекрикивая птиц,пропойца под окошком пел о том,как много в мире тюрем и больниц.В тюрьме херово: стражники, воры.В больнице хорошо: врач, медсестра.Окраинные слушали дворытакого рода песни до утра.Потом настал мучительный рассвет,был голубой до боли небосвод.И понял я: свободы в мире нети не было, есть пара несвобод.Одна стремится вопреки убить,другая воскрешает вопреки.Мешает свет уснуть и, может быть,во сне узнать, как звезды к нам близки.1997«Зависло солнце над заводами…»
Зависло солнце над заводами,и стали черными березы...Я жил тут, пользуясь свободамина смерть, на осень и на слезы.Спецухи, тюрьмы, общежития,хрущевки красные, бараки,сплошные случаи, события,убийства, хулиганства, драки.Пройдут по ребрам арматуроюи, выйдя из реанимаций,до самой смерти ходят хмурыеи водку пьют в тени акаций.Какие люди, боже праведный,сидят на корточках в подъезде —нет ничего на свете правильнейих пониманья дружбы, чести.И горько в сквере облетающемуслышать вдруг скороговорку:«Серегу-жилу со товарищиубили в Туле, на разборке…»1997«Две сотни счетчик намотает…»
Две сотни счетчик намотает, —очнешься, выпятив губу.Сын Человеческий не знает,где приклонить ему главу.Те съехали, тех дома нету,та вышла замуж навсегда.Хоть целый век летай по свету,тебя не встретят никогда.Не поцелуют, не обнимут,не пригласят тебя к столу,вторую стопку не придвинут,спать не положат на полу.Как жаль, что поздно понимаешьты про такие пустяки,но наконец ты понимаешь,что все на свете мудаки.И остается расплатитьсяи выйти заживо во тьму.Поет магнитофон таксистаплохую песню про тюрьму.1997«Я вышел из кино, а снег уже лежит…»
Я вышел из кино, а снег уже лежит,и бородач стоит с фанерною лопатой,и розовый трамвай по воздуху бежит —четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый.Однако целый мир переменился вдруг,а я все тот же я, куда же мне податься,я перенаберу все номера подруг,а там давно живут другие, матерятся.Всему виною снег, засыпавший цветы.До дома добреду, побряцаю ключами,по комнатам пройду — прохладны и пусты.Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.1997«Прекрасен мир и жизнь мила…»
Прекрасен мир и жизнь мила,когда б еще водились деньги— капуста, говоря на сленгеи зелень на окне цвела.В Свердловске тоже можно жить:гулять с женой в Зеленой роще.И право, друг мой, быть бы прощепойти в милицию служить.1997«Под красивым красным флагом…»
Под красивым красным флагомголубым июньским днёммы идём солдатским шагом,мальчик-девочка идём.Мы идём. Повсюду лето.Жизнь прекрасна. Смерти нет.Пионер-герой с портретасмотрит пристально вослед.Безо всякой, впрочем, веры,словно думая о нас:это разве пионеры…подведут неровен час…Знать, слаба шеренга наша,плохо, значит, мы идём.Подведём, дражайший Паша,право, Павел, подведём!1997«Над головой облака Петербурга…»
О. Дозморову
Над головой облака ПетербургаВот эта улица, вот этот дом.В пачке осталось четыре окурка —видишь, мой друг, я большой эконом.Что ж, закурю, подсчитаю устало:сколько мы сделали, сколько нам лет?Долго еще нам идти вдоль канала,жизни не хватит, вечности нет.Помнишь ватагу московского хама,читку стихов, ликованье жлобья?Нет, нам нужнее «Прекрасная Дама»,желчь петербургского дня.Нет, мне нужней прикурить одиноко,взором скользнуть по фабричной трубе,белою ночью под окнами Блока,друг дорогой, вспоминать о тебе!1997«Молодость мне много обещала…»
Молодость мне много обещала,было мне когда-то двадцать лет.Это было самое начало,я был глуп, и это не секрет.Мне тогда хотелось быть поэтом,но уже не очень, потомучто не заработаешь на этоми цветов не купишь никому.Вот и стал я горным инженером,получил с отличием диплом.Не ходить мне по осенним скверам,виршей не записывать в альбом.В голубом от дыма ресторанеслушать голубого скрипача,денежки отсчитывать в кармане,развернув огромные плеча.Так не вышло из меня поэтаи уже не выйдет никогда.Господа, что скажете на это?Молча пьют и плачут господа.Пьют и плачут, девок обнимают,снова пьют и все-таки молчат,головой тонически качают,матом силлабически кричат.1997«Молодость, свет над башкою, случайные встречи…»
Молодость, свет над башкою, случайные встречи.Слушает море под вечер горячие речи,чайка кричит и качается белый корабль —этого вечера будет особенно жаль.Купим пиджак белоснежный и белые брюки,как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге,та поразмыслит немного, но вскоре решит:в августе этом пусть, ладно уж, будет бандит.Все же какое прекрасное позднее лето.О удивление: как, у вас нет пистолета?Два мотылька прилетают на розовый светспички, лицо озаряющей. Кажется, нет.Спичка плывет, с лица исчезает истома.Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома.Что ж вы не взяли? И черное море в ответгордо волнуется: есть у него пистолет!Есть пистолет, черный браунинг в черном мазуте.Браунинг? Врете! Пойдемте и не протестуйте,в небе огромном зажглась сто вторая звезда.Любите, Боря, поэзию? Кажется, да.1997Памяти поэта
В помещении — слева и справа,сзади, спереди — тысячи глазсмотрят пристально так и лукаво:как он, право, споткнется сейчас!А споткнувшись, он станет таким жекак и мы, нехорошим таким,был высоким, а станет чуть ниже,и его мы охотно простим.Но когда, и споткнувшись, он все жебудет нас избегать, вот тогда…Вышел в улицу: Господи Боже,никого, ничего, никогда.Только тусклые звезды мерцают,только яркие звезды горят:никогда никого не прощают,никому ничего не простят!1997«Водой из реки, что разбита на сто ручьев…»
Водой из реки, что разбита на сто ручьев, в горахумылся, осталось в рукахзолото, и пошел, и была соснапо пояс, начиналась весна,солнце грело, облакалетели над головой дурака,подснежник цвел — верный знакне прилечь, так хоть сбавить шаг,посмотреть на небо, взглянуть вокруг,но не сбавил шаг, так и ушел сам-друг,далеко ушел, далеко,машинально ладони вытерев о.Никто не ждал его нигде.…Только золото в голубой воде,да подснежник с облаком — одногоцвета синего — будут ждать его…1997«Родился б в солнечном 20-м…»
Родился б в солнечном 20-м,писал бы бойкие стишкио том, как расщепляют атомв лабораторьях мужики.Скуластый, розовый, поджарыйвсех школ почетный пионер,из всех пожарников, пожарник,шахтер и милиционермеж статуй в скверике с блокнотоми карандашиком стоял,весь мир разыгрывал по нотам,простым прохожим улыбал.А не подходит к слову слово,ну что же, так тому и быть —пойти помучить Гумилеваи Пастернака затравить.1997«В простой потёртой гимнастёрке…»
В простой потёртой гимнастёркеидёт по улице солдат.Вослед солдату из-за шторкив окошко девушка глядит.…Я многого не видел в жизни.Но не кому-нибудь назлоя не служил своей отчизне,а просто мне не повезло.Меня не били по печёнкам,не просыпался я в поту.И не ждала меня девчонка,Учащаяся ПТУ.И вообще меня не ждали,поскольку я не уезжал.Решал двойные интегралыи вычислял факториал.Глядел в окно на снег и лужи,опять на лужи и на снег.И никому я не был нужен,презренный штатский человек.Но если подойдут с вопросом:«Где ты служил?» Скажу: «Сынок!Морфлот. Сопляк, я был матросом».И мне поверят, видит Бог.1997«…В аллее городского сада…»
…В аллее городского садасказала, бантик теребя:«Я не люблю тебя, когда тытакой, Борис». А я тебя —увы, увы — люблю, любую.Целую ручку на ветру.Сорвал фиалку голубую,поскольку завтра я умру.1997«В белом поле был пепельный бал…»
«В белом поле был пепельный бал…»[33] —вслух читал, у гостей напиваясь,перед сном как молитву шептал,а теперь и не вспомнить, признаюсь.Над великой рекой постою,где алеет закат, догорая.Вы вошли слишком просто в моюжизнь — играючи и умирая.Навязали свои дневники,письма, комплексы, ветви сирени.За моею спиной у рекивы толпитесь, печальные тени.Уходите, вы слышите гул —вроде грохота, грома, раската.Может быть, и меня полоснултонким лезвием лучик заката.Не один ещё юный кретинвам доверит грошовое горе.Вот и всё, я побуду один,Александр, Иннокентий, Георгий[34].1997«…Кто тебе приснился? Ежик?!..»
И. К.[35]
…Кто тебе приснился? Ежик?!Ну-ка, ну-ка, расскажи.Редко в сны заходят все же кнам приятели ежи.Чаще нас с тобою снятсядорогие мертвецы,безнадежные страдальцы,палачи и подлецы.Но скажи, на что нам это,кроме страха и седин:просыпаемся от бреда,в кухне пьем валокордин.Ежик — это милость рая,говорю тебе всерьез,к жаркой ручке припадаяи растроганный до слез.1997Элегия («…Нам взяли ноль восьмую алкаши…»)
…Нам взяли ноль восьмую[36] алкаши —И мы, я и приятель мой Серега,Отведали безумия в глушиСтроительной, сбежав с урока.Вся Родина на пачке папирос.В наличии отсутствие стакана.Физрук, математичка и завхозУшли в туман. И вышел из туманаОгромный ангел, крылья волочаПо щебню, в старушачьих ботах.В одной его руке была праща,В другой кастет блатной работы.Он, прикурив, пустил кольцоИз твердых губ и сматерился вяло.Его асимметричное лицоНи гнева, ни любви не выражало.Гудрон и мел, цемент и провода.Трава и жесть, окурки и опилки.Вдали зажглась зеленая звездаИ осветила детские затылки.…Таков рассказ. Чего добавить тут?Вот я пришел домой перед рассветом.Вот я закончил Горный институт.Ты пил со мной, но ты не стал поэтом.1997«Давай по городу пройдем…»
Давай по городу пройдемночному, пьяные немножко.Как хорошо гулять вдвоем.Проспект засыпан белой крошкой.…Чтоб не замерзнуть до зари,ты ручкой носик разотри.Стой, ничего не говори.Я пессимист в седьмом колене:сейчас погасят фонари —и врассыпную наши тени,как чертенята, стук-постукнет-нет, как маленькие дети.Смотри, как много их вокруг,да мы с тобой одни на свете.1997«…Дым из красных труб…»
…Дым из красных труб —как нарисовали.Лошадиный трупв голубом канале.Грустно без Л.Д.[37],что теперь на море.Лодка на воде,и звезда — во взоре.Но зато Л.А.[38] —роковая дама,и вполне мила,как сказала мама.Словно сочинилэто Достоевский.До утра кадилфонарями Невский.И красив как богна краю могилыАлександр Блок —умный, честный, милый.1997«Поехать в августе на юг…»
Поехать в августе на югна десять дней, трястись в плацкарте,играя всю дорогу в картыс прелестной парочкой подруг.Проститься, выйти на перронкачаясь, сговориться с первымо тихом домике фанерномпод тенью шелестящих крон.Но позабыть вагонный мат,тоску и чай за тыщу двести,вдруг повстречавшись в том же месте,где расставались жизнь назад.А вечером в полупустойшашлычной с пустотой во взореглядеть в окно и видеть море,что бушевало в жизни той.1997К Олегу Дозморову[39]
Владелец лучшего из баров[40],боксер[41], филолог и поэт,здоровый, как рязанский боров,но утонченный на предметстиха, прими сей панегирик —элегик, батенька, идиллик.Когда ты бил официантов[42],я мыслил: разве можно так,имея дюжину талантов[43],иметь недюжинный кулак.Из темперамента иль сдурухвататься вдруг за арматуру.Они кричали, что — не надоТы говорил, что — не воруй.Как огнь, взметнувшийся из ада,как вихрь, как ливень жесткоструй —ный, бушевал ты, друг мой милый.Как Л. Толстой перед могилой.Потом ты сам налил мне пива,орешков дал соленых мне.Две-три строфы[44] неторопливоозвучил в грозной тишине.И я сказал тебе на это:«Вновь вижу бога и поэта»[45].…Как наше слово отзовется,дано ли нам предугадать[46]?Но, право, весело живется.И вот уж я иду опятьв сей бар, единственный на свете,предаться дружеской беседе[47].1997«В те баснословнее года…»
В те баснословнее годанам пиво воздух заменяло,оно, как воздух, исчезало,но появлялось иногда.За магазином ввечерустояли, тихо говорили.Как хорошо мы плохо жили,прикуривали на ветру.И, не лишенная прикрас,хотя и сотканная грубо,жизнь отгораживалась тупорядами ящиков от нас.И только небо, может быть,глядело пристально и нежнона относившихся небрежнок прекрасному глаголу жить.1997Офицеру лейб-гвардии Преображенского полка г-ну Дозморову, который вот уже десять лет скептически относится к слабостям, свойственным русскому человеку вообще
Ни в пьянстве, ни в любви гусар не знает меру,а ты совсем не пьешь, что свыше всяких мер.…Уже с утра явлюсь к Петрову на квартеру —он тоже, как и ты, гвардейский офицер.Зачем же не кутить, когда на то есть средства?Ведь русская гульба — к поэзьи верный путь.Таков уж возраст наш — ни старость и ни детство —чтоб гаркнуть ямщику: пошел куда-нибудь!А этот и горазд: «По-о-оберегись, зараза!» —прохожему орет, и горе не беда.Эх, в рыло б получил, да не бывать, когда заевонною спиной такие господа.Я ж ямщика тогда подначивать любитель:зарежешь ли кого за тыщу, сукин сын?Залыбится, свинья: «Эх, барин-искуситель…»Да видно по глазам, загубит за алтын.Зачем же не кутить, и ты кути со мною,единственная се на свете благодать:на стол облокотясь, упав в ладонь щекою,в трактире, в кабаке лениво созерцать,как подавальщик наш выслушивает кротковсе то, что говорит ему мой vis-а-vis:«Да семги… Да икры… Да это ж разве водка,любезный… Да блядей, пожалуй, позови…»Петрову б все блядей, а мне, когда напьюся,подай-ка пистолет, да чтоб побольше крысшурашилось в углах. Да весь переблююся.Скабрезности прости. С почтеньем. Твой Борис.1997«До утра читали Блока…»
До утра читали Блока,Говорили зло, жестоко.Залетал в окошко снегс неба синего как море.Тот, со шрамом, Рыжий Боря.Этот — Дозморов Олег —филолог, развратник, Дельвиг,с виду умница, бездельник.Первый — жлоб и скандалист,бабник, пьяница, зануда.Боже мой, какое чудоБлок, как мил, мой друг, как чист.Говорили, пили, ели.стоп, да кто мы в самом деле?Может, девочек позвать?Двух прелестниц ненаглядныхв чистых платьицах нарядных,двух москвичек, твою мать.Перед смертью вспомню это,как стояли два поэтау открытого окна:утро, молодость, усталость.И с рассветом просыпаласьвся огромная страна.1997«Мальчик пустит по ручью бумажный…»
Мальчик пустит по ручью бумажныймаленький кораблик голубой.Мы по этой улицы однаждыумирать отправимся гурьбой.Капитаны, боцманы, матросы,поглядим на крохотный линкор,важные закурим папиросыс оттиском печальным «Беломор».Отупевший от тоски и дыма,кто-то там скомандует: «Вперед!»И кораблик жизни нашей мимопрямо в гавань смерти поплывет.1997«Евгений Александрович Евтушенко…»
Евгений Александрович Евтушенко в красной рубахе,говорящий, что любит всех женщин, —суть символ эпохи,ни больше, не меньше,ни уже, ни шире.Я был на его концертеи понял, как славно жить в этом мире.Я видел бессмертье.Бессмертье плясало в краснойрубахе, орало и пелов рубахе атласнойнавыпуск — бездарно и смело.Теперь кроме шуток:любить наших женщинготовый, во все времена находился счастливый придурок.…И в зале рыдают, и зал рукоплещет.1997«Жалея мальчика, который в парке…»
Жалея мальчика, который в паркеапрельском промочил не только ноги,но и глаза, — ученичок Петрарки, —наивные и голые амуры,опомнившись, лопочут, синеоки:— Чего ты куксишься? Наплюй на это.Как можно убиваться из-за дуры?А он свое: «Лаура, Лаурета…»1997«Я слышу приглушенный мат…»
Я слышу приглушенный мати мыслю: грозные шахтеры,покуривая «Беломоры»,начальство гневно матерят.Шахтеры это в самом делеиль нет? Я топаю ногой.Вновь слышу голос с хрипотцой:вы что там, суки, офигели?!…Сидят — бутыль, немного хлеба —четырнадцать простых ребят.И лампочки, как звезды неба,на лбах морщинистых горят.1997«Свое некрасивое тело…»
Свое некрасивое телопочти уже вытащив запорог, он открыл до пределабольшие, как небо, глаза.Тогда, отразившись во взоресиреневым и голубым,огромное небо, как море,протяжно запело над ним.Пусть юношам будет наукана долгие, скажем, года:жизнь часто прелестная штука,а смерть безобразна всегда.1997«Сначала замотало руку…»
Сначала замотало руку,а после размололо тело.Он даже заорать с испугуне мог, такое было дело.А даже заори, никто быи не услышал — лязг и скрежетв сталепрокатном, жмутся робыдруг к другу, ждут, кто первый скажет.А первым говорил начальникслова смиренья и печали.Над ним два мальчика печальныхна тонких крылышках летали.Потом народу было много,был желтый свет зеленой лампы.Чудно упасть в объятья Бога,железные покинув лапы.1997«Я уеду в какой-нибудь северный город…»
Я уеду в какой-нибудь северный город,закурю папиросу, на корточки сев,буду ласковым другом случайно заколот,надо мною расплачется он, протрезвев.Знаю я на Руси невеселое место,где веселые люди живут просто так,попадать туда страшно, уехать — бесчестно,спирт хлебать для души и молиться во мрак.Там такие в тайге замурованы реки,там такой открывается утром простор,ходят местные бабы, и беглые зеки —в третью степень возводят любой кругозор.Ты меня отпусти, я живу еле-еле,я ничей навсегда, иудей, психопат:нету черного горя, и черные елимне надежное черное горе сулят.1997«Закурю, облокотившись на оконный подоконник…»
Закурю, облокотившись на оконный подоконник,начинайся, русский бред и жизни творческий ликбез, —это самый, самый, самый настоящий уголовник,это друг ко мне приехал на машине «Мерседес».Вместе мы учились в школе, мы учились в пятом классе,а потом в шестом учились и в седьмом учились мы,и в восьмом, что разделяет наше общество на классы.Я закончил класс десятый, Серый вышел из тюрьмы.Это — типа института, это — новые манеры,это — долгие рассказы о Иване-Дураке,это — знание Толстого и Есенина. Ну, Серый,здравствуй — выколото «Надя» на немаленькой руке.Обнялись, поцеловались, выпили и закусили,станцевали в дискотеке, на турбазе сняли баб,на одной из местных строек пьяных нас отмолотилитрое чурок, а четвертый — русский, думаю — прораб.1997«Взор поднимая к облакам…»
Взор поднимая к облакам,раздумываю — сто иль двести.Но я тебя придумал сам,теперь пляши со мною вместе.Давным-давно, давным-давноты для Григорьева[48] плясала,покуда тот глядел в окнос решеткой — гордо и устало.Нет ни решетки, ни тюрьмы,ни «Современника», ни «Волги»,но, гладковыбритые, мытакие ж, в сущности, подонки.Итак, покуда ты жива,с надежной грустью беспредельнойищи, красавица, словадля песни страшной, колыбельной.1997«Ночь — как ночь, и улица пустынна…»
Ночь — как ночь, и улица пустыннатак всегда!Для кого же ты была невиннаи горда?Вот идут гурьбой милицанеры —все в огняхфонарей — игрушки из фанерына ремнях.Вот летит такси куда-то с важнымСедоком,Чуть поодаль — постамент с отважныммудаком.Фабрики. Дымящиеся трубы.Облака.Вот и я, твои целую губы:ну, пока.Вот иду вдоль черного забора,набекреньКепочку надев, походкой вора,прячась в тень.Как и все хорошие поэтыв двадцать дваЯ влюблен — и, вероятно, этоне слова.1997Тайный агент
Развернувшийся где-то внеком городе Эн,я из тайных агентовсамый тайный агент.В самой тихой конторев самом сером пальтопокурю в коридоре —безупречный никто.Но скажу по секрету,что у всех на видуподрывную работуя прилежно веду.Отправляются цифрыв дребезжащий эфир —зашифрованы рифмыи обиды на мир.Это все не случайнои иначе нельзя:все прекрасное — тайнои секретно, друзья.1997«Так гранит покрывается наледью…»
Так гранит покрывается наледью,и стоят на земле холода —этот город, покрывшийся памятью,я покинуть хочу навсегда.Будет теплое пиво вокзальное,будет облако над головой,будет музыка очень печальная —я навеки прощаюсь с тобой.Больше неба, тепла, человечности.Больше черного горя, поэт.Ни к чему разговоры о вечности,а точнее, о том, чего нет.Это было над Камой крылатою,сине-черною, именно там,где беззубую песню бесплатнуюпушкинистам кричал Мандельштам.Уркаган, разбушлатившись, в тамбуревыбивает окно кулакомкак Григорьев, гуляющий в таборе,и на стеклах стоит босиком.Долго по полу кровь разливается.Долго капает кровь с кулака.А в отверстие небо врывается,и лежат на башке облака.Я родился — доселе не верится —в лабиринте фабричных дворовв той стране голубиной, что делитсятыщу лет на ментов и воров.Потому уменьшительных суффиксовне люблю, и когда постучати попросят с улыбкою уксуса,я исполню желанье ребят.Отвращенье домашние кофточки,полки книжные, фото отцавызывают у тех, кто, на корточкисев, умеет сидеть до конца.Свалка памяти: разное, разное.Как сказал тот, кто умер уже,безобразное — это прекрасное,что не может вместиться в душе.Слишком много всего не вмещается.На вокзале стоят поезда —ну, пора. Мальчик с мамой прощается.Знать, забрили болезного. «Даты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся».На прощанье страшнее рассвет,чем закат. Ну, давай поцелуемся!Больше черного горя, поэт.1997«Похоронная музыка…»
Похоронная музыкана холодном ветру.Прижимается муза комне: я тоже умру.Духовые, ударныев плане вечного сна.О мои безударные«о», ударные «а».Отрешенность водителя,землекопа возня.Не хотите, хотите ли,и меня, и менядо отверстия в глобусеповезут на убойв этом желтом автобусес полосой голубой.1997«Снег за окном торжественный и гладкий…»
Снег за окном торжественный и гладкий,пушистый, тихий.Поужинав, на лестничной площадкекурили психи.Стояли и на корточках сиделибез разговора.Там, за окном, росли большие ели —деревья бора.План бегства из больницы при пожареи все такое.…Но мы уже летим в стеклянном шаре.Прощай, земное!Всем всё равно куда, а мне — подавно,куда угодно.Наследственность плюс родовая травма —душа свободна.Так плавно, так спокойно по орбитеплывет больница.Любимые, вы только посмотритена наши лица!19971984
До блеска затаскавший тельник,до дырок износивший ватник,мне говорил Серега Мельник,воздушный в юности десантник,как он попал по хулиганкеиз-за какой-то глупой шутки —кого-то зацепил по пьянке,потом надбавки да раскрутки.В бараке замочил узбека.Таджику покалечил руку.Во мне он видел человека,а не какую-нибудь суку.Мол, этот точно не осудит.Когда умру, добром помянет.Быть может, уркою не будет,но точно мусором не станет.19971985
В два часа открывались винные магазиныи в стране прекращалась работа. Грузиныторговали зельем из-под полы.Повсюду висели флагиВ зелени скрывались маньяки.Пионеры были предельно злы,и говорили про них: гомосеки.В неделю раз умирали генсеки…Откинувшийся из тюрьмы соседрассказывал небылицы.Я, прикуривая, опалил ресницыи мне исполнилось десять лет.1997Стихотворение Ап. Григорьева
После многодневного запоясиними глазами мудакапогляди на небо голубое,тормознув у винного ларька.Ах, как все прекрасно начиналось:рифма-дура клеилась сама,ластилась, кривлялась, вырываласьи сводила мальчика с ума.Плакала, жеманница, молилась,нынче улыбается, смотри:как-то все, мол, глупо получилось,сопли вытри и слезу сотри.Да, сентиментален, это точно.Слезы, рифмы, все, что было, — бред.Водка скиснет, но таким же точнонебо будет через тыщу лет.1997«Почти случайно пьесу Вашу…»
К А.П.
Почти случайно пьесу Вашу,вернувшись с минеральных вод,прочел и вспомнил встречу нашув столице позапрошлый год.…На легкой бричке — по казенным —я из Казани прилетелусталым, нищим и влюбленнымв поэмы Александра Л.Звучит ли ныне эта лира,умолк ли сей печальный глас?От «Гезиода и Омира»[49]готов заплакать хоть сейчас.Иль это Батюшков? Но к делу!нас познакомил Александр…Простите, с рифмою заело:тетраэдр… Гектор… автокар!Да, точно Барюшков! Он, к слову,поручик тоже. Что потом?Зашли к жиду Золотареву,дурным затарились вином.Пошли гулять на всю округу,к цыганам ездили гурьбой.Неделю ехал через Лугув село Бобрищево, домой.Лесочек, поле, шито-крыто,мила соседка, глуп сосед.А Вас спросить позвольте: мы-тострелялись, что ли? Или нет?1997«Положив на плечи автоматы…»
Положив на плечи автоматы,мимо той, которая рыдала,уходили тихие солдатыпрямо в небо с громкого вокзала.Развевались лозунги и флаги,тяжело гудели паровозы.Слезы будут только на бумаге,в небе нету слез и слова «слезы».Сколько нынче в улицах Свердловскаголых тополей, испепеленныхИ летит из каждого киоскапесенка о мальчиках влюбленных.Потому что нет на свете горя,никого до смерти не убили.Синий вечер, розовое море,белые штаны, автомобили.1997«В номере гостиничном, скрипучем…»
В номере гостиничном, скрипучем,грешный лоб ладонью подперев,прочитай стихи о самом лучшем,всех на свете бардов перепев.Чтобы молодящиеся Гали,позабыв ежеминутный хлам,горничные за стеной рыдали,растирали краску по щекам.О России, о любви, о чести,и долой — в чужие города.Если жизнь всего лишь форма лести,больше хамства: «Водки, господа!»Чтоб она трещала и ломалась,и прощалась с ней душа жива.В небесах музы ка сочиняласьвечная — на смертные слова.1997«Ночь. Каптерка. Домино…»
Ночь. Каптерка. Домино.Из второго цеха — гости.День рождения у КостиИ кончается вино:ты сегодня младший, брат,три литрухи и — назад.И бегу, забыв весь свет,на меня одна надежда.В солидоле спецодежда.Мне почти семнадцать лет.И обратно — по грязи,с водкою из магази…Что такое? Боже мой!Два мента торчат у «скорой».Это шкафчик, о которыйбили Костю головой?Раз, два, три, четыре, пятьВсе — в машину, вашу мать.Зимний вечер. После днятрудового над могилой,впечатляюще унылойпочему-то плачу я:ну, прощай, Салимов К. У.Снег ложится на башку.1997«Серж эмигрировать мечтал…»
Серж эмигрировать мечтал,но вдруг менту по фейсу дали сдал дела прокуратуре,Боб умер, скурвился Вадим,и я теперь совсем одинкак чмо последнее в натуре.Едва живу, едва дышу,что сочиню — не запишу,на целый день включаю Баха,летит за окнами листваедва-едва, едва-едва,и перед смертью нету страха.О где же вы, те времена,когда я пьян был без винаи из общаговского мрака,отвесив стражнику поклон,отчаливал, как Аполлон,обвешан музами с химфака.Я останавливал такси —куда угодно, но вези.Одной рукой, к примеру, Ируобняв, другою обнимал,к примеру, Олю и взлеталнад всею чепухою мира.1997Леонтьеву
«…Всё на главу мою…»
А. П.[50]
Сашка, пьяница, поэт,ни поэму, ни сонет,ни обычный ворох одне найдешь ты в сем конверте.Друг мой, занят я. И вотчем. Уж думал, дело к смерти,да-с, короче, твой Борисбыло уж совсем раскис,размышляя на предметподземелья, неба, морга.Вдруг, поверишь ли, поэт,появляется танцорка.Звать Наташей. Тренер поаэробике — и по,доложу тебе, и но,и лицом мила, как будто.Хоть снимай порнокинона площадке Голливуда.Так что, Сашка, будь здоров.Извини, что нет стихов, —скверной прозою пишу,что едва ль заборной краше.С музой больше не грешу,я грешу с моей Наташей.1997«Дурацкий вечер, с книжечкой в руке…»
Дурацкий вечер, с книжечкой в руке:Кенжеев на казахском языке.«Диапазон довольно узкий…»
Диапазон довольно узкийвезде, особенно в стихах:коль ты еврей, ты все же русский,но коль казах, то уж казах.1997«Поэзия должна быть странной…»
Поэзия должна быть странной —забыл — бессмысленной, туманной,как секс без брака, беззаконнойи хамоватой, как гусар,шагающий по Миллионной,ворон пугая звоном шпор.…Вдруг опустела стеклотарамы вышли за полночь из бара,аллея вроде коридорасужалась, отошел отлить,не прекращая разговорас собой: нельзя так много пить.Взглянул на небо, там мерцалазвезда, другая описаладугу огромную — как мило —на западе был сумрак ал.Она, конечно, не просила,но я ее поцеловал.Нет, всё не так, не то. Короче,давайте с вечера до ночи —в квартире, за углом, на даче —забыв про недругов про всех, —друзья мои, с самоотдачейпить за шумиху, за успех.1997«Вот эта любит Пастернака…»
«Вот эта любит Пастернака…» —мне мой приятель говорил.«Я наизусть “Февраль”…», однакоя больше Пушкина любил.Но ей сказал: «Люблю поэтая Пастернака…» А потомя стал герой порносюжета.И вынужден краснеть за это,когда листаю синий том.1997«На чьих-нибудь чужих похоронах…»
На чьих-нибудь чужих похоронахкакого-нибудь хмурого коллегипочувствовать невыразимый страх,не зная, что сказать о человеке.Всего лишь раз я сталкивался с нимслучайно, выходя из коридора,его лицо закутал синий дымнемодного сегодня «Беломора».Пот толстяка катился по вискам.Большие перекошенные губы.А знаете, что послезавтра к вампридут друзья и заиграют трубы?Вот только ангелов не будет там,противны им тела, гробы, могилы.Но слезы растирают по щеками ожидают вас, сотрудник милый.…А это всё слова, слова, слова,слова, и, преисполнен чувства долга,минуты три стоял ещё у рваподонок тихий, выпивший немного.1997«Все хорошо начинали. Да плохо кончали…»
Все хорошо начинали. Да плохо кончали.Покричали и замолчали —кто — потому что не услышан, кто —потому что услышан не теми, кем хотелось.Идут, завернувшись в пальто.А какая была смелость,напористость. Это были поэтынастоящие, этобыли поэты, без дураков.Завернулись в пальто, словно в тени, руки — вкарманы.Не здороваются, т. к. не любят слов.Здороваются одни графоманы.1997«Дядя Саша откинулся…»
Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.Двадцать лет его взгляд упирался в забор.Чай грузинский ходила кидать проститутка.— Народились, пока меня не было, бля, —обращается к нам, улыбаясь, — засранцы!Стариков помянуть бы, чтоб — пухом земля,но пока будет музыка, девочки, танцы.Танцы будут. Наденьте свой модный костюмдвадцатилетней давности, купленный с куша.Опускайтесь с подружкой в кабак, словно в трюм,пропустить пару стопочек пунша.Танцы будут. И с финкой Вы кинетесь надвух узбеков, «за то, что они спекулянты».Лужа крови смешается с лужей вина.Издеваясь, Шопена споют музыканты.Двадцать лет я хожу по огромной стране,где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша,и все четче, точней вспоминаются мнеВаш прелестный костюм и улыбочка Ваша.Вспоминается мне этот маленький двор,длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь.И на финочке Вашей красивый узор:— Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш.1997«Америка Квентина Тарантино…»
Америка Квентина Тарантино —Боксеры, проститутки, бизнесмены,О, профессиональные бандиты,Ностальгирующие по рок-н-роллу,Влюбленные в свои автомобили:Мы что-то засиделись в Петербурге,Мы засиделись в Екатеринбурге,Перми, Москве, Царицыне, Казани.Всё Александра Кушнера читаемИ любим даже наших глуповатых,Начитанных и очень верных жен.И очень любим наших глуповатых,Начитанных и очень верных жен.1997Ода («Ночь. Звезда. Милицанеры…»)
Скажу, рысак![51]
А. П.
Ночь. Звезда. Милицанеры.парки, улицы и скверыобъезжают. Тлеют фарыиталийских «Жигулей».Извращенцы, как кошмары,прячутся в тени аллей.Четверо сидят в кабине.Восемь глаз печально-синих.Иванов. Синицын. Жаров.Лейкин сорока двух лет,на ремне его «Макаров».Впрочем, это пистолет.Вдруг Синицын: «Стоп-машина».Скверик возле магазина«Соки-воды». На скамейкечеловек какой-то спит.Иванов, Синицын, Лейкин,Жаров: вор или бандит?Ночь. Звезда. Грядет расплата.На погонах кровь заката.«А, пустяк, — сказали только,выключая ближний свет, —это пьяный Рыжий Борька,первый в городе поэт».1997«Мне говорил Серега Мельник…»
Мне говорил Серега Мельник:«Живу я, Боря, у базара.Охота выпить, нету денег —к урюкам валим без базара.А закобенятся урюки:да денег нет, братва, да в слезы.Ну чё, тогда давайте, суки,нам дыни, яблоки, арбузы».Так говорил Серега Мельник,воздушный в юности десантник,до дырок износивший тельник,до блеска затаскавший ватник.Я любовался человекомпростым и, в сущности, великим.…Мне не крестить детей с узбеком,казахом, азером, таджиком.1997«Отделали что надо, аж губа…»
Отделали что надо, аж губаотвисла эдак. Думал, всё, труба,приехал ты, Борис Борисыч, милый.И то сказать: пришел в одних трусахс носками, кровь хрустела на зубах,нога болела, грезились могилы.Ну, подождал, пока сойдет отек.А из ноги я выгоду извлек:я трость себе купил и с тростью этойпрекраснейшей ходил туда-сюда,как некий князь, и нравился — о да! —и пожинал плоды любви запретной.1997«Оставь мне небо темно-синее…»
Оставь мне небо темно-синееи ели темно-голубые,и повсеместное уныние,и горы снежные, любые.Четвертый день нет водки в Кытлыме,чисты в общаге коридоры —по ним-то с корешами вышли мыглядеть на небо и на горы.Я притворяюсь, что мне нравится,единственно, чтоб не обидеть,поддакиваю: да, красавица.Да, надо знать. Да, надо видеть.И легкой дымкою затянута,и слабой краскою облита.Не уходи, разок хотя бы тывзгляни в глазок теодолита.Иначе что от нас останется,еще два-три таких урока:душа все время возвращаетсятуда — и плачет, одинока.1997Писатель
Как таксист, на весь дом матерясь,за починкой кухонного крана,ранит руку и, вытерев грязь,ищет бинт, вспоминая ИванаИльича, чуть не плачет, идетпрочь из дома: на волю, на ветер —синеглазый худой идиот,переросший трагедию Вертер —и под грохот зеленой листвыв захламленном влюбленными сквереговорит полушепотом: «Вы,там, в партере!»1997«Еще не погаснет жемчужин…»
Еще не погаснет жемчужинсоцветие в городе том,а я просыпаюсь, разбуженпротяжным фабричным гудком.Идет на работу кондуктор,шофер на работу идет.Фабричный плохой репродукторогромную песню поет.Плохой репродуктор фабричный,висящий на красной трубе,играет мотив неприличный,как будто бы сам по себе.Но знает вся улица наша,а может, весь микрорайон:включает его дядя Паша,контужен фугаскою он.А я, собирая свой ранец,жуя на ходу бутерброд,пускаюсь в немыслимый танецизвестную музыку под.Как карлик, как тролль на базаре,живу и пляшу просто так.Шумите, подземные твари,покуда я полный мудак.Мутите озерные воды,пускайте по лицам мазут.Наступят надежные годы,хорошие годы придут.Крути свою дрянь, дядя Паша,но лопни моя голова,на страшную музыку вашупрекрасные лягут слова.1997«…И понял я, что не одна мерцала…»
…И понял я, что не одна мерцалазвезда, а две, что не одна горелазвезда, а две, и не сказав, что мало,я все же не скажу, что много былоих (звезд), чтобы расправиться со мглоюнад круглою моею головою.1997На смерть поэта
Я так люблю иронию мою.И жизнь воспринимаю как удачу —в надежде на забвенье, словно чачу,ее хотя и морщуся, но пью.Я убивал, а вы играли в дум*до членов немощных изнеможенья.И выдавало каждое движенье,как заштампован ваш свободный ум.А вы меня учили — это зал,кулисы, зритель, прочие детали.Вы жили, потому что вы играли.Я жил, и лишь поэтому играл.Вы там, на сцене, многое могли.А я об стену бился лбом бесславным.Но в чем-то самом нужном, самом главномвы мне невероятно помогли.Я, мнится, нечто новое привнесв поэзию, когда, столкнувшись с вами,воспользовался вашими словами,как бритвой, отвращения не без.1997Баллада
На Урале, в городе Кургане,в день шахтера или ПВОнаправлял товарищ Кагановичревольвер на деда моего.Выходил мой дед из кабинетав голубой, как небо, коридор —мимо транспарантов и портретовмчался грозный импортный мотор.Мимо всех живых, живых и мертвых,сквозь леса, и реки, и века,а на крыльях выгнутых и черныхсиним отражались облака.Где и под какими облаками,наконец, в каком таком дыму,бедный мальчик, тонкими рукамия тебя однажды обниму?1997«Пела мне мама когда-то…»
Пела мне мама когда-то,слышал я из темноты:спят ребята и зверятатихо-тихо, спи и ты.Только — надо ж так случиться —холод, пенье, яркий свет:двадцать лет уж мне не спится,сны не снятся двадцать лет.Послоняюсь по квартиреили сяду на кровать.Надо мне в огромном мирежить, работать, умирать.Быть примерным гражданиноми солдатом — иногда.Но в окне широком, длинномтлеет узкая звезда.Освещает крыши, крыши.Я гляжу на свет из тьмы:не так громко, сердце, тише —тут хозяева не мы.1997Кусок элегии
Н.
Дай руку мне — мне скоро двадцать три —и верь словам, я дольше продержалсямеж двух огней — заката и зари.Хотел уйти, но выпил и осталсяудерживать сей призрачный рубеж:то ангельские отражать атаки,то дьявольские, охраняя брешь,сияющую в беспредметном мраке.Со всех сторон идут, летят, ползут.Но стороны-то две, а не четыре.И если я сейчас останусь тут,я навсегда останусь в этом мире.И ты со мной — дай руку мне — и тытеперь со мной, но я боюсь увидетьглаза, улыбку, облако, цветы.Все, что умел забыть и ненавидеть.Оставь меня и музыку включи.Я расскажу тебе, когда согреюсь,как входят в дом — не ангелы — врачии кровь мою процеживают черезтот самый уголь — если б мир сгорелсо мною и с тобой — тот самый уголь.А тот, кого любил, как ангел бел,закрыв лицо, уходит в дальний угол.И я вишу на красных проводахв той вечности, где не бывает жалость.И музыку включи, пусть шпарит Бах —он умер, но мелодия осталась.1997Памяти друга
Ю. Л.[52]
Жизнь художественна,смерть — документальнаи математически верна,конструктивна и монументальна,зла, многоэтажна, холодна.Новой окрыленные потерей,расступились люди у ворот.И тебя втащили в крематорий,как на белоснежный пароход.Понимаю, дикое сравненье!Но поскольку я тебя несу,для тебя прощенья и забвеньяя прошу у неба. А внизу,запивая спирт вишневым морсом,у котла подонок-кочегаротражает оловянным торсомумопомрачительный пожар.Поплывешь, как франт, в костюме новом,в бар войдешь красивым и седым,перекинешься с красоткой словом,а на деле — вырвешься, как дым.Вот и все, и я тебя не встречув заграничном розовом портус девочкой, чья юбочка корочеперехода сторону на ту.1997«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»
Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,в белом плаще английском уходит прочь.В черную ночь уходит в белом плаще,вообще одинок, одинок вообще.Вообще одинок, как разбитый полк:ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:как матерится, как говорит, как ест.Как одному: «другу», а двум другимон «Сапожок»[53] подписывал: «дорогим».Как говорить о Бродском при нем нельзя,Встал из-за столика: не провожать, друзья.Завтра мне позвоните, к примеру, в час.Грустно и больно: занят, целую вас!1997«Когда бы знать наверняка…»
Когда бы знать наверняка,что это было в самом деле —там голубые облакавесь день над крышами летели,под вечер выпивши слегка,всю ночь соседи что-то пели.Отец с работы приходили говорил во рту с таблеткой,ходил по улице дебил,как Иисус, с бородкой редкой.Украв, я в тире просадилтрояк, стрельбой занявшись меткой.Все это было так давно,что складываются деталив иное целое одно,как будто в страшном кинозалеполнометражное киноза три минуты показали.В спецшколу будем отдаватьего, пусть учится в спецшколе!Отец молчит, и плачет мать,а я с друзьями и на волержу, научая слову «блядь»дебила Николая, Колю.1997«Вот дворик крохотный в провинции печальной…»
Вот дворик крохотный в провинции печальной,где возмужали мы с тобою, тень моя,откуда съехали — ты помнишь день прощальный? —я вспоминал его, дыханье затая.Мир не меняется — о тень — тут все как было:дома хрущевские, большие тополя,пушинки кружатся — коль вам уже хватило,пусть будет пухом вам огромная земля.Под этим тополем я целовал ладони,да, не красавице, но из последних сил,летело белое на темно-синем фонепо небу облако, а я ее любил.Мир не меняется, а нам какое дело,что не меняется, что жив еще сосед,ведь я любил ее, а облако летело,но нету облака — и мне спасенья нет.1997«Вот в этом доме Пушкин пил…»
Вот в этом доме Пушкин пилс гусарами. Я полюбилза то его как человека.…Мы поворачиваем — иреалии иного века:автомобили и огни.Как хорошо в июне тут,когда, нам кажется, плывутмосты, дворцы, кварталы, зданья,и этот конь, и эти львы,полны свеченья и сиянья,по волнам пасмурной Невы.А с ними мы плывем куда —то, уплываем навсегда,и тени наши покидаютнас и, коснувшись наших рук,как бы взлетают. Да, рыдают.Но се поэзия, мой друг.Иное дело тут зимой:купить вина, пойти домой,и только снег летит на камни,и гибнут ангелы, трубя.Дай хоть обнять двуми рукамина фоне вечности тебя.1997В гостях
— Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот«Трилистник». — Достаетиз шкафа книги. «Сумерки», конечно,нам интересны более других.— Стихи — архаика. И скоро ихне будет. — Это бессердечно.И хочется спросить: а какже мы? Он понимает — не дурак,но, вероятно, врать не хочет — кроткона нас с товарищем глядити, улыбаясь, говорит:— Останьтесь, у меня есть водка.1997«…А была надежда на гениальность. Была…»
…А была надежда на гениальность. Былада сплыла надежда на гениальность.— Нет трагедии необходимой, милатебе жизнь. А поэзия — это случайность,а не неизбежность.— Но в этом как рази трагедия, злость золотая и нежность.Потому что не вечность, а миг только, час.Да, надежда, трагедия, неизбежность.1997Философская лирика
Прошла гроза, пятьсот тонов закатаразлиты в небе: желтый, темно-синий.Конечно, ты ни в чем не виновата,в судьбе, как в небе, нету четких линий.Так вот на этом темно-синем фоне,до смерти желтом, розовом, багровом,дай хоть последний раз твои ладонивозьму в свои и не обмолвлюсь словом.Дай хоть последний раз коснусь губамищек, глаз, какие глупости, прости жеи помни: за домами-облакамиживет поэт и критик Борька Рыжий.Живет худой, обросший, одинокий,изрядно пьющий водку, неустаннотвердящий: друг мой нежный, друг жестокий(заламывая руки), где ты, Анна?1997«Эмалированное судно…»
Эмалированное судно,окошко, тумбочка, кровать,жить тяжело и неуютно,зато уютно умирать.Лежу и думаю: едва ливот этой белой простынейтого вчера не укрывали,кто нынче вышел в мир иной.И тихо капает из крана.И жизнь, растрепана, как блядь,выходит как бы из туманаи видит: тумбочка, кровать…И я пытаюсь приподняться,хочу в глаза ей поглядеть.Взглянуть в глаза и — разрыдатьсяи никогда не умереть.1997«Был городок предельно мал…»
Был городок предельно мал,проспект был листьями застелен.Какой-то Пушкин или Ленинна фоне осени стоялсовсем один, как гость случайный,задумчивый, но не печальный.…Как однотипны городагорнорабочего Урала.Двух слов, наверно, не сказала,и мы расстались навсегда,и я уехал одинокий,ожесточенный, не жестокий.В таком же городе другом,где тоже Пушкин или Ленинисписан матом, и забелентот мат белилами потом,проездом был я две недели,один, как призрак, жил без цели.Как будто раздвоился мири расстоянье беспредельномеж нами, словно параллельномы существуем: щелок, дыр,лазеек нет, есть только осень,чей взор безумен и несносен.Вот та же улица, вот домдо неприличия похожий,и у прохожих те же рожи —в таком же городе другом —я не заплачу, но замечу,что никогда тебя не встречу.1997«Когда вонзают иглы в руки…»
Когда вонзают иглы в рукии жизнь чужда и хороша —быть может, это час разлуки,не покидай меня, душа.Сестрица Лена, ангел Оля[54],не уходите никуда —очистив кровь от алкоголя,кровь станет чистой навсегда.Кровь станет чистой, будет красной,я сочиню стихи о том,как славно жить в стране прекраснойи улыбаться красным ртом.Но краток миг очарованьяи, поутру, открыв глаза,иду — сентябрь, кварталы, зданья.И, проклиная небеса,идут рассерженные люди,несут по облаку в глазах,и улыбаясь, смотрит Рудии держит агнца на руках.1997«Пока я спал, повсюду выпал снег…»
Пока я спал, повсюду выпал снег —он падал с неба, белый, синеватый,и даже вышел грозный человекс огромной самодельною лопатойи разбудил меня. А снег меняне разбудил, он очень тихо падал.Проснулся я посередине дня,и за стеной ребенок тихо плакал.Давным-давно я вышел в снегопадбез шапки и пальто, до остановкибежал бегом и был до смерти радподруге милой в заячьей обновке —мы шли ко мне, повсюду снег лежал,и двор был пуст, вдвоем на целом светемы были с ней, и я поцеловалее тогда, взволнованные дети,мы озирались, я тайком, онаоткрыто. Где теперь мои печали,мои тревоги? Стоя у окна,я слышу плач и вижу снег. Едва литеперь бы побежал, не столь горяч.(Снег синеват, что простыни от прачек.)Скреби лопатой, человече, плачьмой мальчик или девочка, мой мальчик.1997«Там вечером Есенина читали…»
Там вечером Есенина читали,портвейн глушили, в домино играли.А участковый милиционерснимал фуражку и садился рядоми пил вино, поскольку не был гадом.Восьмидесятый год. СССР.Тот скверик возле Мясокомбинатая помню, и напоминать не надо.Мне через месяц в школу, а покамне нужен свет и воздух. Вечер. Лето.«Купи себе марожнова». Монетав руке моей, во взоре — облака.«Спасиба». И пошел, не оглянулся.Семнадцать лет прошло, и я вернулся —ни света и ни воздуха. Затоостался скверик. Где же вы, ребята,теперь? На фоне Мясокомбинатая поднимаю воротник пальто.И мыслю я: в году восьмидесятомвы жили хорошо, ругались матом,Есенина ценили и вино.А умерев, вы превратились в тени.В моей душе еще живет Есенин,СССР, разруха, домино.1997«Ну вот, я засыпаю наконец…»
Ну вот, я засыпаю наконец,уткнувшись в бок отцу, еще отецчитает: «Выхожу… я на дорогу…»Совсем один? Мне пять неполных лет.Я просыпаюсь, папы рядом нет,и тихо так и тлеет понемногув окне звезда, деревья за окном,как стражники, мой охраняют дом.И некого бояться мне, но все жесовсем один. Как бедный тот поэт.Как мой отец. Мне пять неполных лет.И все мы друг на друга так похожи.1997«Темнеет в восемь — даже вечер…»
Темнеет в восемь — даже вечертут по-немецки педантичен.И сердца стук бесчеловечен,предельно тверд, не мелодичен.В подвальчик проливает месяцхолодный свет, а не прощальный.И пиво пьет обрюзгший немец,скорее скучный, чем печальный.Он, пересчитывая сдачу,находит лишнюю монету.Он щеки надувает, прячав карман вчерашнюю газету.В его башке полно событий,его политика тревожит.Выходит в улицу, облитыйлуной — не хочет жить, но может.В семнадцать лет страдает Вертер,а в двадцать два умнеет, что ли.И только ветер, ветер, ветерзаместо памяти и боли.1997Кино
Вдруг вспомнятся восьмидесятыес толпою у кинотеатра«Заря», ребята волосатыеи оттепель в начале марта.В стране чугун изрядно плавитсяи проектируются танки.Житуха-жизнь, плывет и нравится,приходят девочки на танцы.Привозят джинсы из Америкии продают за ползарплатыопределившиеся в скверикеинтеллигентные ребята.А на балконе комсомолочкастоит немножечко помята,она летала, как Дюймовочка,всю ночь в объятьях депутата.Но все равно, кино кончается,и все кончается на свете:толпа уходит, и валяетсяСын Человеческий в буфете.1997«Красавица в осьмнадцать лет…»
Красавица в осьмнадцать лет,смотри, как тихо мы стареем:всё тише музыка и светдавно не тот, и мы робеем,но всё ж идем в кромешный мрак.Но, слышишь, музыка инаяуже звучит, негромко так,едва-едва, моя родная.Когда-нибудь, когда-нибудь,когда не знаю, но наверноокажется прекрасным путь,казавшийся когда-то скверным.В окно ворвутся облака,прольётся ливень синеокий.И музыка издалекасольётся с музыкой далекой.В сей музыкальный кавардаквойдут две маленькие тени —от летней музыки на шаг,на шаг от музыки осенней.1997«…Облака над домами…»
…Облака над домами,облака, облака.Припадаю губамик вашей ручке: пока.Тихой логике мирая ответить хочувсем безумием Лира,припадая к плечу.Пять минут до разлукинавсегда, навсегда.Я люблю эти рукиплечи, волосы, да.Но прощайте, прощайте,сколько можно стоять.Больше не обещайтепомнить, верить, рыдать.Всё вы знаете самина века, на века.Над домами, домамиоблака, облака.1997«Старик над картою и я…»
Старик над картою и янад чертежом в осеннем свете —вот грустный снимок бытиядвух тел в служебном кабинете.Ему за восемьдесят лет.Мне двадцать два, и стол мой ближек окну и в целом мире нетлюдей печальнее и ближе.Когда уборщица зайдет,мы оба поднимаем ногии две минуты напролетсидим, печальные, как боги.Он глуховат, коснусь руки:— Окно открыть? — Вы правы, душно.От смерти равно далекии к жизни равно равнодушны.1997«…Три дня я ладошки твои целовал…»
…Три дня я ладошки твои целовали плакал от счастья и горя.Три дня я «Столичной» хрусталь обливали клялся поехать на море.Пари ла три дня за окошком сирень,и гром грохотал за окошком.Рассказами тень наводя на плетень,я вновь возвращался к ладошкам.Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг,я выпил и опохмелился.…И томик Григорьева выпал из рук,с подушки Полонский свалился.И не получилось у нас ничего,как ты иногда предрекала.И черное море три дня без меня,как я, тяжело тосковало.По черному морю носились суда,и чайки над морем кричали:«Сначала его разлюбила она,он умер потом от печали…»1997«Ты выявлен и рассекречен…»
Ты выявлен и рассекречен —я не могу Тебя любить,Твой лик вполне бесчеловечен —я не смогу его забыть,и этот хор, и эти свечи,и разноцветное стекло —всё быть могло совсем иначе,гораздо лучше быть могло.1997Другу-стихотворцу
Здорово, Александр! Ну, как ты там, живой?Что доченьки твои? Как милая Наташа?Вовсю ли говоришь строкою стиховой,дабы цвела, как днесь цветет, поэзья наша?…А я, брат, все ленюсь. Лежу на топчане.Иль плюну в потолок. Иль дам Петру по роже.То девку позову, поскольку свыше мнениспослано любить пол противоположный.Не то, брат, Петербург, где князя любит граф.В том годе на балу поручик Трошкин пальцеммне указал на двух… И разве я не прав,что убежал в село, решил в селе остаться?И все бы благодать, да скучно! Вот соседтрепался, что поэт. Наверное, бездарный.Пожалуй, приезжай. Ах, мы с тобою летне виделись уж пять. Конюшни, девки, псарни,борзые, волкода… Скажу, прекрасны все.Вот — позабыл как звать — еще одну породусосед пообещал… Поедем по росена лучших рысаках на псовую охотув начале сентября. Тогда нарядный бор,как барышня, весь ал от поцелуев влажныхтумана и дождя. Стоит, потупив взор.А в небе лебеди летят на крыльях важных —ну не поэзья ли? Я прикажу принятьтебя, мой Александр, по всем законам барства.…Вернемся за полночь и сядем вспоминатьшальную молодость, совместное гусарство.1997Подражание Лермонтову
Жил я в городе Тюменировно десять дней подряд —водку пил да ел пельмени,как в народе говорят.Да ходил в одну конторудля пустого разговору.Там-то я с одной девицейпознакомился, друзья,Будь мне, девица, сестрицей,коль иначе быть нельзя, —обронил я как-то сдуруиль поддавшися амуру.Буду жить, сказал, в Тюмени,никуда из этих мест,брошу звонкие хореи,грозный ямб и анапест.Дактиль, дольник, амфибрахий* —вообще забуду на хер.Стану лучше, стану проще —как железная кровать,как березовая роща,как два слова «вашу мать»,как кружочек, как квадратик,физик или математик.Но, друзья, не тут-то было,и сказала мне она:я другого полюбилаи другому отдана.И что муж ее, татарин,мне не будет благодарен.Так уехал из Тюмения на запад и восток.Млад, красив, но тем не менебесконечно одинок,а какой-то… впрочем, этовряд ли тема для поэта.1997Отрывок большого стихотворения
…История проста: я был приятель мужа.Тот часто уезжал, я как бы просто такчастенько заходил — там, дождик или стужа,иль зной, туда-сюда — и как бы дружбы в знакбукетик, то да се. Но доложу вам, многопришлось потратить сил и нервов: холоднаона была ко мне. Невероятно. Богая умолял помочь. И раз, когда однаона была, купив у чучемека розы,настойчиво пришел и говорю:— Привет,зашел проститься, да, навеки, паровозыждут на вокзале, да, уже купил билет. —Сработало. Юнцы, учитесь у поэта.Я, закурив, глядел на полосу рассвета,колечки выдыхал и важно молвил:— Да,пускай теперь сойду в окрестности Плутона.— Мой милый, а куда ты едешь?— А туда,где блата топкие и воды Ахерона.1997«От заворота умер он кишок…»
От заворота умер он кишок.В газете: «…нынче утром от инфаркта…» —и далее коротенький стишоко том, как тает снег в начале марта.— Я, разбирая папины архи —вы, — томно говорила дочь поэта, —нашла еще две папки: всё стихи. —Прелестница, да плюньте вы на это.Живой он, верно, милый был старик,возил вас в Переделкино, наверно.Живите жизнь и не читайте книг,их пишут глупо, вычурно и скверно.Вам двадцать лет, уже пристало вампленять мужчин голубизною взора.Где смерть прошлась косою по кишкам,не надо комсомольского задора.1997Разрыв
Наташа, ангел мой, душа,моя, прелестница Наташа,о чем ты думаешь, спешак любовнику, — о том, что нашезнакомство затянулось, да?Наташа, это не беда:ступай к нему, не все ль равно,к спортсмену или инженеру,я только погляжу в окно,как ты идешь — летишь — по скверу,заходишь в розовый трамвай.Но и меня не забывай:я заболею и умру,и ты найдешь мою могилу,и будешь, стоя на ветру,рыдать и всхлипывать: мой милый,от нас ушел ты навсегда!Наташа, это не беда —еще не умер я, шучу.В разлуке слишком много прозы.Последний раз прижмись к плечущекой, чтоб не увидеть — слезы?нет, — но боюсь, не утаюулыбку хамскую мою.1997«Учил меня, учил, как сочинять…»
Учил меня, учил, как сочинятьстихи, сначала было интересно,потом наскучило, а он опять:да ты дикарь, да ты пришел из леса,да ты, туда-сюда, спустился с гор.Я рассердился: кончен разговор,в речах твоих оттенок нарциссизмамерещится мне с некоторых пор.Как хорошо, когда ты одинок,от скуки сочинить десяток строк.Как много может легкий матерок!..А он не матерился — из снобизма.1997Матерщинное стихотворение
«Борис Борисыч, просим вас читатьстихи у нас». Как бойко, твою мать.«Клуб эстети». Повесишь трубку: дура,иди ищи другого дурака.И комом в горле дикая тоска:хуе-мое, угу, литература.Ты в пионерский лагерь отъезжал,тайком подругу Юлю целовалвсю смену. Было горько расставаться.Но пионерский громыхал отряд:«Нам никогда не будет шестьдесят,а лишь четыре раза по пятнадцать!»Лет пять уже не снится, как ебешь, —от скуки просыпаешься, идешьпо направленью ванной, туалета.И, втискивая в зеркало портретсвой собственный побриться на предмет,шарахаешься: кто это? Кто это?Да это ты! Небритый и худой.Тут, в зеркале, с порезанной губой.Издерганный, но все-таки прекрасный,надменный и веселый Б.Б.Р.,безвкусицей что счел бы, например,порезать вены бритвой безопасной.1997Элегия («Беременной я повстречал тебя…»)
Беременной я повстречал тебяпочти случайно. «Вова» протрубя,твой бравый спутник протянул мне рукус расплывшейся наколкой «Вова Л.».Башкою ощутив тупую скуку,я улыбнулся, шире, чем умел.Да это ж проза, — возмутитесь вы, —и предурная. Скверная, увы,друзья мои. Но я искал то словопоэзии, что убивает мрак.В картину мира вписываясь, Вовапошел к менту прикуривать, мудак.«Ты замуж вышла, Оля? Я не знал».Над зданьем думы ветер колыхалогромный флаг. Рекламный щит с ковбоемторчал вдали, отбрасывая теньна Ленина чугунного, под коимвалялась прошлогодняя сирень.…Мы целовались тут лет пять назад,и пялился какой-то азиатна нас с тобой, целующихся, тупои похотливо — что поделать, хам!Прожектора ночного диско-клубагуляли по зеленым облакам.19971998
Толстой плюс
Вы помните, как удивлялся Пьер, предсмертные выслушивая речи обидчика? Перевернулся мир мгновенно в голове его. Короче, он думал умиленно: как он мил…невероятно… как это… жестоко… Тот, умирая, с Богом говорил словами,сохраненными для Бога. И это были нежности слова, слова любви,прощения, прощанья.Не дай Вам бог произнести заранее, из скуки, эти важные слова. Перед толпой — особенно. Он (Он) ревнив, конечно, но не в этом дело.Открывшимся — от рифмы Вам поклон — сочувствуют —тут пропуск — слишком смело.Берете роль, разучиваете. Сначала — ощущение неволи.Чужой пиджак топорщится в локте. Привыкните. Чтоб быть на высоте,не выходите за пределы роли,бессмыслицы, таинственного ряда,как страшный элемент, входящий в рядс периодом полураспада15000000 лет подряд.1998, январьРасклад
Витюра раскурил окурок хмуро.Завернута в бумагу арматура.Сегодня ночью (выплюнул окурок)мы месим чурок.Алена смотрит на меня влюбленно.Как в кинофильме, мы стоим у клена,Головушка к головушке склонена:Борис — Алена.Но мне пора, зовет меня Витюра.Завернута в бумагу арматура.Мы исчезаем, легкие как тени,в цветах сирени.……………………………………….Будь, прошлое, отныне поправимо!Да станет Виктор русским генералом,да не тусуется у магазиназапойным малым.А ты, Алена, жди мило го друга,он не закончит университета,ему ты будешь верная супруга.Поклон за этотебе земной. Гуляя по Парижу,я, как глаза закрою, сразу вижувсе наши приусадебные прозы,сквозь смех, сквозь слезы.Но прошлое, оно непоправимо.Вы все остались, я проехал мимо —с цигаркой, в бричке, еле уловимоплыл запах дыма.1998«По локти руки за чертой разлуки…»
По локти руки за чертой разлуки,и расцветают яблони весной.«Весны» монофонические звуки,тревожный всхлип мелодии блатной.Составив парты, мы играем в карты,Серега Л. мочится из окна.И так все хорошо, как будто завтра,как в старой фильме, началась война.1998«Жизнь — падла в лиловом мундире…»
Жизнь — падла в лиловом мундире,гуляет светло и легко.Но есть одиночество в мире —погибель в дырявом пальто.Больница. В стакане, брусника.Обычная осень в окне.И вдруг: — Я судил Амальрика,да вы не поверите мне. —Проветривается палата.Листва залетает в окно.Приходят с работы ребятасадятся играть в домино.Закрой свои зоркие очи.Соседей от бредней уволь.Разбудит тебя среди ночии вновь убаюкает боль.Погиб за границей Амальрик.Причем тут вообще Амальрик?Тут плотник, поэт и пожарник…Когда бы ты видел старик,с какой беззащитной любовьютебя обступили, когда,что тлела в твоем изголовье,в окошке погасла звезда…Стой, смерть, безупречно на стреме.Будь, осень, всегда начеку.Все тлен и безумие, кроме —(я вычеркнул эту строку).1998«В деревню Сартасы, как время пришло…»
Мой щегол, я голову закину…О. М.[55]
В деревню Сартасы, как время пришло,меня занесло.Давно рассвело, и скользнуло незлопо Обве[56] весло.Я вышел тогда покурить на крыльцо —тоска налицо.Из губ моих, вот, голубое кольцолетит к облакам.Я выдержу, фигушки вам, дуракам!Хлебнуть бы воды,запить эту горечь беды-лебеды.Да ведра пусты.1998«Восьмидесятые, усатые…»
Восьмидесятые, усатые,хвостатые и полосатые.Трамваи дребезжат бесплатные.Летят снежинки аккуратные.Фигово жили, словно не были.Пожалуй, так оно, однакогляди сюда, какими лейбамирасписана моя телега.На спину «Levi’s» пришпандорено,и «Puma» на рукав пришпилено.И трехрублевка, что надорвана,получена с Сереги Жилина.13 лет. Стою на ринге.Загар бронею на узбеке.Я проиграю в поединке,но выиграю в дискотеке.Пойду в общагу ПТУ,гусар, повеса из повес.Меня «обуют» на мостутри ухаря из ППС.И я услышу поутру,очнувшись головой на свае:трамваи едут по нутру,под мостом дребезжат трамваи.Трамваи дребезжат бесплатные.Летят снежинки аккуратные….1998«В полдень проснешься, откроешь окно…»
В полдень проснешься, откроешь окно —двадцать девятое светлое мая:Господи, в воздухе пыль золотая.И ветераны стучат в домино.Значит, по телеку кажут говно.Дурочка Рая стоит у сарая,и матерщине ее обучаяржут мои други, проснувшись давно.Но в час пятнадцать начнется кино,Двор опустеет, а дурочка Раястанет на небо глядеть не моргая.И почти сразу уходит на днопамяти это подобие рая.Синее небо от края до края.1998«Давай, стучи, моя машинка…»
Давай, стучи, моя машинка,неси, старуха, всякий вздор,о нашем прошлом без запинки,не умокая, тараторь.Колись давай, моя подруга,тебе, пожалуй, сотня лет,прошла через какие руки,чей украшала кабинет?Торговца, сыщика, чекиста?Ведь очень даже может быть,отнюдь не всё с тобою чистои страшных пятен не отмыть.Покуда литеры стучали,каретка сонная плыла,в полупустом полуподвалевершились темные дела.Тень на стене чернее сажиросла и уменьшалась вновь,не перешагивая дажечерез запекшуюся кровь.И шла по мраморному маршупод освещеньем в тыщу ваттзаплаканная секретарша,ломая горький шоколад.1998«Вот здесь я жил давным-давно — смотрел…»
Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пиналговно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил,буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-были нравился себе с окурком «БАМа» на губе.И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым,А так же скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной затомом Пастернака, нет, — не то.Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музыкой,звездой полночного окна отпавшей литерою «а», запавшейклавишею «б»:Оркестр играет на трубе — хоронят Петю, он дебил. Витюрахмуро раскурил окурок, старый ловелас, стоит и плачетдядя Стас. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто взаправдужил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голубом, летятневедомо куда — красивые как никогда.1998«Трамвай гремел. Закат пылал…»
Трамвай гремел. Закат пылал.Вдруг заметалсяСерега, дальше побежал,а мент остался.Ребята пояснили мне:Сереге будетвесьма вольготно на тюрьме —не те, кто судятстрашны, а те, кто осужден.Почти что к ликусвятых причислен будет он.Мента — на пику!Я ничего не понимал,но брал на веру,с земли окурки поднимали шел по скверу.И всё. Поэзии — привет.Таким зигзагом,кроме меня, писали Фетда с Пастернаком.1998Беженцы
В парке отдыха, в паркеза деревьями светел закат.Сестры «больно» и «жалко».Это — вырвать из рук норовят[57]кока-колу с хот-догом,чипсы с гамбургером. Итак,все мы ходим под Богом,кто вразвалочку, кто кое-какшкандыбает. Подайте,поднесите ладони к губам.Вот за то и подайте,что они не подали бы вам.Тихо, только губами,сильно путаясь, «Refugee blues»повторяю. С годамия добрей, ибо смерти боюсь.Повторяю: добреея с годами и смерти боюсь.Я пройду по аллеедо конца, а потом оглянусь.Пусть осины, березы,это небо и этот закатрасплывутся сквозь слезы,и уже не сплывутся назад.1998«Я улыбнусь, махну рукой…»
Я улыбнусь, махну рукой,подобно Юрию Гагарину,Какое чудо мне подарено,а к чуду — ключик золотой.Винты свистят, мотор ревет,я выхожу на взлет задворками.Убойными тремя семеркамизаряжен чудо-пулемет.Я в штопор, словно идиот,вхожу, но выхожу из штопора,крыло пробитое заштопаю,пускаюсь заново в полет.В невероятный черный день,я буду сбит огромным ангелом,и, полыхнув зеленым факелом,я рухну в синюю сирень.В малюсенький, священный двор,где детство надрывало пузико.Из шлемофона хлещет музыка,и слезы застилают взор.1998«Не вставай, я сам его укрою…»
Не вставай, я сам его укрою,спи, пока осенняя звездасветит над твоею головоюи гудят сырые провода.Звоном тишину сопровождают,но стоит такая тишина,словно где-то четко понимают,будто чья-то участь решена.Этот звон растягивая, сновастягивая, можно разглядетьмузыку, забыться, вставить слово,про себя печальное напеть.Про звезду осеннюю, дорогу,синие пустые небеса,про цыганку на пути к острогу,про чужие черные глаза.И глаза закрытые Артемавидят сон о том, что навсегдая пришел и не уйду из дома…И горит осенняя звезда.1998«Есть в днях осенних как бы недомолвка…»
Есть в днях осенних как бы недомолвка,намек печальный есть в осенних днях,но у меня достаточно сноровкисказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк.Шурует дождь, намокли тротуары,последний лист кружится и летит.Под эти тары-бары-растабарыседой бродяга на скамейке спит.Еще не смерть, а упражненье в смерти,да вот уже рифмует рифмоплет,кто понаивней «черти», а «в конверте»кто похитрей. Хочу наоборот.Вот подступает смутное желаньекупить дешевой водочки такой,да сочинить на вечное прощаньео том, как жили-были, боже мой.Да под гитару со шпаной по паркуна три аккорда горя развести.Пошли по парку, завернули в арку,да под гитарку: «не грусти — прости».1998«Когда менты мне репу расшибут…»
Когда менты мне репу расшибут,лишив меня и разума, и чести,за хмель, за матерок, за то, что тут —ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ! МОЛЧАТЬ!СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!Тогда бесшумно вырвется вовне,потянется по сумрачным кварталамбылое или снившееся мне —затейливым и тихим карнавалом:Наташа. Саша. Лёша. Алексей.Пьеро, сложивший лодочкой ладони.Шарманщик в окруженье голубей.Русалки. Гномы. Ангелы и кони.Головорезы. Карлики. Льстецы.Училки. Прапора с военкомата.Киношные смешные мертвецы,исчадье пластилинового ада.Денис Давыдов. Батюшков смешной.Некрасов желчный.Вяземский усталый.Весталка, что склонялась надо мной,и фея, что меня оберегала.И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.Я сам не знаю то, что знает память.Идите к черту, удаляйтесь в ночь.От силы две строфы могу добавить.Три женщины. Три школьницы. Однас косичками, другая в платье строгом.Закрашена у третьей седина.За всех троих отвечу перед Богом.Мы умерли. Озвучит сей предметмузыкою, что мной была любима,за три рубля запроданный кларнетбезвестного Синявина Вадима.1998«Не забухал, а первый раз напился…»
Не забухал, а первый раз напилсяи загулял —под «Скорпионз» к ее щеке склонился,поцеловал.Чего я ждал? Пощечины с размахуда по виску,и на ее плечо, как бы на плаху,поклал башку.Но понял вдруг, трезвея, цепенея,жизнь вообщеи в частности, она умнее.А что еще?А то еще, что, вопреки злословью,она проста.И если, пьян, с последнею любовьюк щеке устаприжал и все, и взял рукою руку —она поймет.И, предвкушая вечную разлуку,не оттолкнет.1998«Разломаю сигареты, хмуро…»
Разломаю сигареты,хмуро трубочку набью —как там русские поэтымашут шашками в бою?Вот из града Петроградамне приходит телеграф.Восклицаю: — О, досада! —в клочья ленту разорвав.Чтоб на месте разобраться,кто зачинщик и когда,да разжаловать засранцав рядовые навсегда,На сукна зеленом фонеорденов жемчужный ряд —в бронированном вагонееду в город Петроград.Только нервы пересилю,вновь хватаюсь за виски.Если б тиф! «Педерастиякосит гвардии полки».1998«Оркестр играет на трубе…»
Оркестр играет на трубе.И ты идешь почти вслепуюот пункта А до пункта Бпод мрачную и духовую.Тюрьма стеной окружена,и гражданам свободной волиоттуда музыка слышна.И ты поморщился от боли.А ты по холоду идешьв пальто осеннем нараспашку.Ты папиросу достаешьи хмуро делаешь затяжку.Но снова ухает труба,всё рассыпается на частиот пункта Б до пункта А.И ты поморщился от счастья.Как будто только что убёг,зарезал суку в коридоре.Вэвэшник выстрелил в висок,и ты лежишь на косогоре.И путь-дорога далека.И пахнет прелою листвою.И пролетают облаканад непокрытой головою.1998«Мотивы, знакомые с детства…»
Мотивы, знакомые с детства,про алое пламя зари,про гибель про цели и средства,про Родину, черт побери.Опять выползают на сушу,маячат в трамвайном окне.Спаси мою бедную душуи память оставь обо мне.Чтоб жили по вечному правувсе те, кто для жизни рожден,вали меня навзничь в канаву,омой мое сердце дождем.Так зелено и бестолково,но так хорошо, твою мать,как будто последнее словомне сволочи дали сказать.1998«Пройди по улице с небритой физиономией…»
Пройди по улице с небритойфизиономией сам-друг,нет-нет, наткнешься на открытыйканализационный люк.А ну-ка глянь туда, там тожерасположилась жизнь со всемхозяйством: три-четыре рожипьют спирт, дебильные совсем.И некий сдвиг на этих лицахопасным сходством поразитс тем, что тебе ночами снится,что за спиной твоей стоит.…Создай, и все переиначат.Найдут добро, отыщут зло.Как под землей живут и плачут,Как в небе тихо и светло!1998«Спит мое детство, положило ручку…»
Спит мое детство, положило ручку,ах, да под щечку.А я ищу фломастер, авторучку —поставить точкупод повестью, романом и поэмой,или сонетом.Зачем твой сон не стал моею темой?Там за рассветомидет рассвет. И бабочки летают.Они летают.И ни хрена они не понимают,что умирают.Возможно, впрочем, ты уже допетрил,лизнув губоютравинку — с ними музыка и ветер.А смерть — с тобою.Тогда твой сон трагически окрашентаким предметом:ты навсегда бессилен, но бесстрашен.С сачком при этом.1998«Флаги красн., скамейки — синие…»
Флаги красн., скамейки — синие.Среди говора свердловскогопили пиво в парке имениМаяковского.Где качели с каруселями,мотодромы с автодромами —мы на корточки присели, мылюбовались панорамою.Хорошо живет провинция,четырьмя горит закатами.Прут в обнимку с выпускницамиардаки с Маратами.Времена большие, прочные.Только чей-то локоточекпошатнул часы песочные.Эх, посыпался песочек.Мотодромы с автодромамизакрутились-завертелись.На десятом оборотек черту втулки разлетелись.Ты меня люби, красавица,скоро время вовсе кончится,и уже сегодня, кажется,жить не хочется.1998«Ни разу не заглянула ни…»
Ни разу не заглянула нив одну мою тетрадь.Тебе уже вставать, а мнепора ложиться спать.А то б взяла стишок, и таксказала мне: дурак,тут что-то очень Пастернак,фигня, короче, мрак.А я из всех удач и бедза то тебя любил,что полюбил в пятнадцать лет,и невзначай отбилу Гриши Штопорова, укомсорга школы, блин.Я, представляющий шпануСпортсмен-полудебил.Зачем тогда он не приперменя к стене, мой свет?Он точно знал, что я боксер.А я поэт, поэт.1998«В безответственные семнадцать…»
В безответственные семнадцать,только приняли в батальон,громко рявкаешь: рад стараться!Смотрит пристально Аполлон.Ну-ка, ты, забобень хореем.Ну-ка, где тут у вас нужник?Все умеем да разумеем,слышим музыку каждый миг.Музыкальной неразберихойбило фраера по ушам.Эта музыка станет тихой,тихой-тихой та-ра-ра-рам.Спотыкаюсь на ровном месте,беспокоен и тороплив:мы с тобою погибнем вместе,я держусь за простой мотив.Это скрипочка злая-злаяна плече нарыдалась всласть,это частная жизнь простаяс вечной музыкой обнялась.Это в частности, ну а в целом —оказалось, всерьез игра.Было синим, а стало белым,белым-белым та-ра-ра-ра.1998Стихи уклониста Б. Рыжего
…поехал бы в Питер…О.Д.[58]
Когда бы заложить в ломбард рубин заката,всю бирюзу небес, все золото берез —в два счета подкупить свиней с военкомата,порядком забуреть, расслабиться всерьез.Податься в Петербург, где, загуляв с кентами,вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить,березы выкупить, с закатом, с облаками,сдружиться с музами, поэму сочинить.1998Из фотоальбома
Тайга — по центру, Кама — с краю,с другого края, пьяный в дым,с разбитой хар6ей, у сараястою с Григорием Данским.Под цифрой 98слова: деревня Сартасы.Мы много пили в эту осень«Агдама», света и росы.Убита пятая бутылка.Роится над башками гнус.Заброшенная лесопилка.Почти что новый «Беларусь».А ну, давай-ка, ай-люли,в кабину лезь и не юли,рули вдоль склона неуклонно,до неба синего рули.Затарахтел. Зафыркал смрадно.Фонтаном грязь из-под колес.И так вольготно и отрадно,что деться некуда от слез.Как будто кончено сраженье,и мы, прожженные, летим,прорвавшись через окруженье,к своим.Авария. Башка разбита.Но фотографию найдуи повторяю, как молитву,такую вот белиберду:Душа моя, огнем и дымом,путем небесно-голубым,любимая, лети к любимымсвоим.1998«Мой герой ускользает во тьму…»
Мой герой ускользает во тьму.Вслед за ним устремляются трое.Я придумал его, потомучто поэту не в кайф без героя.Я его сочинил от уста —лости, что ли, еще от желаньябыть услышанным, что ли, чита —телю в кайф, грехам в оправданье.Он бездельничал, «Русскую» пил,Он шмонался по паркам туманным.Я за чтением зренье садилда коверкал язык иностранным.Мне бы как-нибудь дошкандыбатьдо посмертной серебряной ренты,а ему, дармоеду, плеватьна аплодисменты.Это — бей его, ребя! Душабез посредников сможет отнынекое с кем объясниться в пустынелишь посредством карандаша.Воротник поднимаю пальто,закурив предварительно: времятвое вышло. Мочи его, ребя,он — никто.Синий луч с зеленцой по краямпреломляют кирпичные стены.Слышу рев милицейской сирены,нарезая по пустырям.1998«Я пройду, как по Дублину Джойс…»
Я пройду, как по Дублину Джойс,сквозь косые дожди проливныеприблатненного города, сквозьвсе его тараканьи пивные.— Чего было, того уже нет,и поэтому очень печально, —написал бы наивный поэт,у меня получилось случайно.Подвозили наркотик к пяти,а потом до утра танцевали,и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»[59]неотложку в ночи вызывали.А теперь кто дантист, кто говнои владелец нескромного клуба.Идиоты. А мне все равно.Обнимаю, целую вас в губы.Да, иду, как по Дублину Джойс,дым табачный вдыхая до боли.Here I am not loved for my voice,I am loved for my existence only.*1998«Что махновцы — вошли красиво…»
Что махновцы — вошли красивов незатейливый город N.По трактирам хлебали пивода актерок несли со сцен.Чем оправдывалось все это?Тем оправдывалось, что естьза душой полтора сонета,сумасшедшинка, искра, спесь.Обыватели, эпигоны,марш в унылые конуры!Пластилиновые погоны,револьверы из фанеры.Вы, любители истуканов,прячьтесь дома по вечерам.Мы гуляем, палим с нагановда по газовым фонарям.Чем оправдывается это?Тем, что завтра на смертный бойвыйдем трезвые до рассвета,не вернется никто домой.Други-недруги. Шило-мыло.Расплескался по ветру флаг.А всегда только так и было.И вовеки пребудет так.Вы — стоящие на балконежизни — умники, дураки.Мы — восхода на алом фонеисчезающие полки.1998Петербургским корешам
Дождь в Нижнем Тагиле.Лучше лежать в могиле.Лучше б меня убилидядя в рыжем плащес дядею в серой робе.Лучше гнить в гробе.Места добру-злобетам нет вообще.Жил-был школьник.Типа чести невольник.Сочинил дольник:я вас любил.И пошло-поехало.А куда приехало?Никуда не приехало.Дождь. Нижний Тагил.От порога до Богапусто и одиноко.Не шумит дорога.Не горят фонари.Ребром встала монета.Моя песенка спета.Не вышло из меня поэта,черт побери!1998«Я музу юную, бывало…»
Я музу юную, бывало,встречал в подлунной стороне.Она на дудочке играла,я слушал, стоя в стороне.Но вдруг милашку окружали,как я, такие же юнцы.И, грянув хором, заглушалимотив прелестный, подлецы.И думал я: небесный Боже,узрей сие, помилуй мя,ведь мне Тобой дарован тожеосколок Твоего огня,дай поорать!1998«Не жалей о прошлом, будь что было…»
О. Дозморову
Не жалей о прошлом, будь что было,даже если дело было дрянь.Штора с чем-то вроде носорога,на окне обильная герань.Вспоминаю: с вечера поддали,вынули гвоздики из петлиц,в городе Перми заночевалиу филологических девиц.На комоде плюшевый мишутка,стонет холодильник «Бирюса».Потому так скверно и так жутко,что банальней выдумать нельзя.Друг мой милый, я хочу заранеобъявить: однажды я умруна чужом продавленном диване,головой болея поутру.Если правда так оно и выйдет,жаль, что изо всей семьи земнойтолько эта дура и увидитсветлое сиянье надо мной.1998«Ничего не будет, только эта песня…»
Ничего не будет, только этапесня на обветренных губах.Утомленный мыслями о мета —физике и метафизиках,я умру, а после я воскресну.И назло моим учителямочень разухабистую песнюсочиню, по скверам, по дворамчтоб она, шальная, проносилась.Танцевала, как хмельная блядь.Чтобы время вспять поворотилосьи былое началось опять.Выхожу в телаге, всюду флаги.Курят пацаны у гаража.И торчит из свернутой бумагирукоятка финского ножа.Как известно, это лучше с песней.По стране несется тру-ля-ля.Эта песня может быть чудесней,мимоходом замечаю я.1998Автомобиль
В ночи, в чужом автомобиле,почти бессмертен и крылат,в каком-то допотопном стилесижу, откинувшись назад.С надменной легкостью водительпередвигает свой рычаг.И желтоватый проявителькусками оживляет мрак.Встает Вселенная из мрака —мир, что построен и забыт.Мелькнет какой-нибудь бродягаи снова в вечность улетит.Почти летя, скользя по краюв невразумительную даль,я вспоминаю, вспоминаю,и мне становится так жаль.Я вспоминаю чьи-то лица,всё, что легко умел забыть,над чем не выпало склониться,кого не вышло полюбить.И я жалею, я жалею,что раньше видел только дым,что не сумею, не сумеювернуться новым и другим.В ночи, в чужом автомобилея понимаю навсегда,что, может, только те и были,в кого не верил никогда.А что? Им тоже неизвестно,куда шофер меня завез.Когда-нибудь заглянут в безднуглазами, светлыми от слез.1998«Приобретут всеевропейский лоск…»
Приобретут всеевропейский лоскслова трансазиатского поэта,я позабуду сказочный Свердловски школьный двор в районе Вторчермета.Но где бы мне ни выпало остыть,в Париже знойном, Лондоне промозглом,мой жалкий прах советую зарытьна безымянном кладбище свердловском.Не в плане не лишенной красоты,но вычурной и артистичной позы,а потому что там мои кенты,их профили на мраморе и розы.На купоросных голубых снегах,закончившие ШРМ[60] на тройки,они запнулись с медью в черепахкак первые солдаты перестройки.Пусть Вторчермет гудит своей трубой.Пластполимер пускай свистит протяжно.И женщина, что не была со мной,альбом откроет и закурит важно.Она откроет голубой альбом,где лица наши будущим согреты,где живы мы, в альбоме голубом,земная шваль: бандиты и поэты.1998Школьница
Осень, дождь, потусторонний свет.Как бы Богом проклятое место.Школьница четырнадцати летв семь ноль-ноль выходит из подъезда.Переходит стройку и пустырь.В перспективе школьная ограда.И с лихвой перекрывает мирмузыка печальнее, чем надо.Школьница: любовь, но где она?Школьница: любви на свете нету.А любовь столпилась у окна…и глядит вослед в лице соседа.Литератор двадцати трех лет,безнадёжный умник-недоучка,мысленно ей шлёт физкультпривет,грезит ножкой, а целует ручку.Вот и всё. И ничего потом.Через пару лет закончит школу.Явится, физически влеком,некто Гриша или некто Коля.Как сосед к соседу забредёт,скажет «брат», а может быть, «папаша».И взаймы «Столичную» возьмётпальцами с наколкою «Наташа».И когда граница двух квартирэдаким путём пересечётся,музыка, что перекрыла мир,кончится, и тишина начнётся.Закурю в кромешной тишине.Строфы отчеркну, расставлю точки.За стеною школьница во снеулыбнётся, я сложу листочки.1998«Двенадцать лет. Штаны вельвет…»
Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серега Жилин слезс забора и, сквернословя на чем свет, сказал событие.Ах, Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо черемухадышала. И дольше века длился день. Ах, Лора, тысуществовала в башке моей давным-давно. Какое сладкоемученье играть в футбол, ходить в кино, но всюдучувствовать движенье иных, неведомых планет, онистолкнулись волей Бога: с забора Жилин слез Серега, иты приехала, мой свет.Кинотеатр: «Пираты двадцатого века». «Буратино»с «Дюшесом». Местная братва у «Соки-Воды» магазина.А вот и я в трико среди ребят — Семеныч, Леха, Дюха —рукой с наколкой «ЛЕБЕДИ» вяло почесываю брюхо.Мне сорок с лихуем. Обилен, ворс на груди моей растет.А вот Сергей Петрович Жилин под ручку с Лорою идет —начальник ЖКО, к примеру, и музработник в детсаду.Когда мы с Лорой шли по скверу и целовались на ходу,явилось мне виденье это, а через три-четыре дня —гусара, мальчика, поэта — ты, Лора, бросила меня.Прощай же, детство. То, что было, не повторится никогда.«Нева», что вставлена в перила, не более моя беда.Сперва мычишь: кто эта сука? Но ясноокая печальсменяет злость, бинтует руку. И ничего уже не жаль.Так над коробкою трубач с надменной внешностьюбродяги, с трубою утонув во мраке, трубит для осении звезд. И выпуклый бродячий пес ему бездарноподвывает. И дождь мелодию ломает.1998Путешествие
Изрядная река вплыла в окно вагона.Щекою прислонясь к вагонному окну,я думал, как ко мне фортуна благосклонна:и заплачу за всех, и некий дар верну.Приехали. Поддав, сонеты прочитали,сплошную похабель оставив на потом.На пароходе в ночь отчалить полагали,но пригласили нас в какой-то важный дом.Там были девочки: Маруся, Роза, Рая.Им тридцать с гаком, все филологи оне.И черная река от края и до краяна фоне голубом в распахнутом окне.Читали наизусть Виталия Кальпиди[61].И Дозморов Олег мне говорил: «Борис,тут водка и икра, Кальпиди так Кальпиди.Увы, порочный вкус. Смотри, не матерись».Да я не матерюсь. Белеют пароходына фоне голубом в распахнутом окне.Олег, я ошалел от водки и свободы,и истина твоя уже открылась мне.За тридцать, ну и что. Кальпиди так Кальпиди.Отменно жить: икра и водка. Только нет,не дай тебе Господь загнуться в сей квартире,где чтут подобный слог и всем за тридцать лет.Под утро я проснусь и сквозь рваньё тумана,тоску и тошноту, увижу за окном:изрядная река, ее названье — Кама.Белеет пароход на фоне голубом.1998«Есть фотография такая…»
Я памятник себе воздвиг нерукотворный…А.С. Пушкин
…Мной сочиненных. ВспоминалЯ также то, где я бывал.Н.А. Некрасов
Есть фотография такаяв моем альбоме: бард Петров[62]и я с бутылкою «Токая».А в перспективе — ряд столовс закуской черной, белой, красной.Ликеры, водка, коньякистоят на скатерти атласной.И, ходу мысли вопреки,но все-таки согласно планустихов — я не пишу их спьяну, —висит картина на стене:огромный Пушкин на конепрет рысью в план трансцендентальный.Поэт хороший, но опальный,Усталый, нищий, гениальный,однажды прибыл в город Псковна конкурс юных мудаков —версификаторов — нахальныймальчишка двадцати двух лет.Полупижон, полупоэт.Шагнул в толпу из паровоза,сух, как посредственная проза,поймал такси и молвил так:— Вези в Тригорское, земляк!Подумать страшно, баксов штука, —привет, засранец Вашингтон!Татарин-спонсор жмет мне руку.Нефтяник, поднимает онс колен российскую культуру.И я, т. о., валяя дуру,ни дать ни взять лауреат.Еще не пьян. Уже богат.За проявленье вашей воливам суждено держать ответ.Ба, ты все та же, лес да поле!Так начинается банкет,и засыпает наша совесть.Честь? Это что еще за новость!Вы не из тех полукалек,живущих в длительном подполье.О, вы нормальный человек.Вы слишком любите застолье.Смеетесь, входите в азарт.Петров, — орете, — первый бард.И обнимаетесь с Петровым.И Пушкин, сидя на коне,глядит милягой чернобровым,таким простым домашним ге…Стоп, фотография для прессы!Аллея Керн. Я очень пьян.Шарахаются поэтессы —Нателлы, Стеллы и Агнессы.Две трети пушкинских полянозарены вечерним светом.Типичный негр из МГУчитает «Памятник». На этом,пожалуй, завершить могурассказ ни капли не печальный.Но пусть печален будет он:я видел свет первоначальный,был этим светом ослеплен.Его я предал. Бей, покудаеще умею слышать боль,или верни мне веру в чудо,из всех контор меня уволь.1998«Осколок света на востоке…»
Осколок света на востоке.Дорога пройдена на треть.Не убивай меня в дороге,позволь мне дома умереть.Не высылай за мной по шпалам,горящим розовым огнем,дегенерата с самопалом,неврастеничку с лезвиём.Не поселяй в мои плацкартынацмена с города Курган,что упадает рылом в нарды,освиневая от ста грамм.Да будет дождь, да будет холод,не будет золота в горсти,дай мне войти в такой-то город,такой-то улицей пройти.Чуть постоять, втянуть ноздрямипод фонарем гнилую тьму.Потом помойками, дворами —дорога к дому моему.Пускай вонзит точку в печеньили попросит огоньку,когда совсем расслаблюплечи видавший виды на веку.И перед тем, как рухну в ноги,заплачу, припаду к груди,что пса какого, на порогеприхлопни или пощади.1998«Июньский вечер. На балконе…»
Июньский вечер. На балконеуснуть, взглянув на небеса.На бесконечно синем фонегорит заката полоса.А там — за этой полосою,что к полуночи догорит, —угадываемая мноюмузыка некая звучит.Гляжу туда и понимаю,в какой надежной пустотеоднажды буду и узнаю:где проиграл, сфальшивил где.1998«С трудом окончив вуз технический…»
С трудом окончив вуз технический,В НИИ каком-нибудь служить.Мелькать в печати перьодической,Но никому не говорить.Зимою, вечерами мглистымиПить анальгин, шипя «говно».Но, исхудав, перед дантистамиНарисоваться все равно.А по весне, когда акацииГурьбою станут расцветать,От аллергической реакцииЧихать, сморкаться и чихать.В подъезде, как инстинкт советует,Пнуть кошку в ожиревший зад.Смолчав и сплюнув где не следует,Заматериться невпопад.И только раз — случайно, походя —Открыто поглядев вперед,Услышать, как в груди шарахнуласьДуша, которая умрет.1998«Дали водки, целовали…»
Дали водки, целовали,обнимали, сбили с ног.Провожая, не пускали,подарили мне цветок.Закурил и удалилсятвердо, холодно, хотяуходя остановился —оглянуться, уходя.О, как ярок свет в окошкена десятом этаже.Чьи-то губы и ладошкина десятом этаже.И пошел — с тоскою яснойв полуночном серебре —в лабиринт — с гвоздикой красной —сам чудовище себе.1998Элегия («Зимой под синими облаками…»)
Зимой под синими облакамив санях идиотских дышу в ладони,бормоча известное: «Эх вы, сани!А кони, кони!»Эх, за десять баксов к дому милой!«Ну ты и придурок», — скажет Киса.Будет ей что вспомнить над могилойее Бориса.Слева и справа — грустным планомшестнадцатиэтажки. «А-ну, парень,погоняй лошадок!» — «А куда намспешить, барин?»1998«Начинается снег, и навстречу движению снега…»
Начинается снег, и навстречу движению снегаподнимается вверх — допотопное слово — душа.Всё — о жизни поэзии, о судьбе человекабольше думать не надо, присядь, закури не спеша.Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетымя покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня:Снег идет и пройдет, и наполнится небо огнями.Пусть на горы Урала опустятся эти огни.Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами,в этой точке касания — песни и слезы мои.1998«Сколько можно, старик, умиляться острожной…»
Сколько можно, старик, умиляться острожнойбалалаечной нотой с железнодорожной?Нагловатая трусость в глазах татарвы.Многократно все это еще мне приснится:колокольчики чая, лицо проводницы,недоверчивое к обращенью на «Вы».Прячет туфли под полку седой подполковникда супруге подмигивает: — Уголовник!Для чего выпускают их из конуры?Не дослушаю шепота, выползу в тамбур.На леса и поля надвигается траур.Серебром в небесах расцветают миры.Сколько жизней пропало с Москвы до Урала.Не успею заметить в грязи самосвала,залюбуюсь красавицей у фонаряполустанка. Вдали полыхнут леспромхозы.И подступят к гортани банальные слезы,в утешение новую рифму даря.Это осень и слякоть, и хочется плакать,но уже без желания в теплую мякотьодеяла уткнуться, без «стукнуться лбом».А идти и идти никуда ниоткуда,ожидая то смеха, то гнева, то чуда.Ну, а как? Ты не мальчик! Да я не о том —спит штабной подполковник на новой шинели.Прихватить, что ли, туфли его, в самом деле?Да в ларек за поллитру толкнуть. Да пойтии пойти по дороге своей темно-синейпод звезда ми серебряными, по России,документ о прописке сжимая в горсти.1998Паровоз
С зарплаты рубль — на мыльные шары,на пластилин, на то, что сердцу мило.Чего там только не было, всё было,все сны — да-да — советской детворы.А мне был мил огромный паровоз —он стоил чирик — черный и блестящий.Мне грезилось: почти что настоящий!Звезда и молот украшали нос.Летящий среди дыма и огняпод злыми грозовыми облаками,он снился мне. Не трогайте руками!Не трогаю, оно — не для меня.Купили бы мне этот паровоз,теперь я знаю, попроси, заплачь я —и жизнь моя сложилась бы иначе,но почему-то не хватало слез.Ну что ж, лети в серебряную даль,вези других по золотой дороге.Сидит безумный нищий на порогевокзала, продает свою печаль.1998«Россия. Глухомань. Зима…»
Россия. Глухомань. Зима.Но если не сходить с ума,на кончике карандашауместится душа.Я лягу спать. А ты паринад бездною, как на пари,пари, мой карандаш, уважьменя, мой карандаш.Шальную мысль мою лови.Рисуй объект моей любвив прозрачном платье, босиком,на берегу морском.У моря, на границе снаона стоит всегда одна.И море синее шумит,в башке моей шумит.И рифмы сладкие живут,и строчки синие бегутморским подобные волнам,бегут к ее ногам.1998«Не знавал я такого мороза…»
Нижневартовск, Тюмень и Сургут.О. Д.
Не знавал я такого мороза,хоть мороз во России жесток.Дилер педи— и туберкулезаиз контейнера вынул сапог.А, Б, В — ПТУ на задворках.На задворках того ПТУ,до пупа в идиотских наколках,с корешами играет в лапту.Научается двигать ушами.Г, Д, Е — начинается суд.Ж, З, И — разлучив с корешами,в эшелоне под Ивдель[63] везут.Я и сам пошмонался изряднопо задворкам отчизны родной.Там не очень тепло и опрятно,но страшней воротиться домой.Он приходит к себе на квартиру,мусора его гонят взашей.Да подруга ушла к инженеру.Да уряхали всех корешей.Так чего ты томишься, бродяга,или нас с тобой больше не ждутлес дремучий, скрипучая драга,Нижневартовск, Тюмень и Сургут?Или нас, дорогой, не забыли —обязали беречь и любить,сторожить пустыри и могилы,по помойкам говно ворошить?Если так, отыщи ему пару.Да шагай по великой зиме,чтобы не помянуть стеклотару —тлен и прах в переметной суме.Заночуй этой ночью на тепло —магистрали, приснится тебе,что душа твоя в муках окреплаи архангел гудит на трубе.Серп и молот на выцветших флагах.солдатня приручила волчат.Одичалые люди в телагахпо лесам топорами стучат.1998Памяти Полонского
Олегу Дозморову
Мы здорово отстали от полка. Кавказ в доспехах,словно витязь. Шурует дождь. Вокруг ни огонька.Поручик Дозморов, держитесь! Так мой денщик загнулся,говоря: где наша, э, не пропадала. Так в добрый путь!За Бога и царя. За однодума-генерала. За грозный ямб.За трепетный пеон. За утонченную цезуру. За русскийфлаг. Однако, что за тон? За ту коломенскую дуру. ЗаЖомини[64], но все-таки успех на всех приемах и мазурках.За статский чин, поручик, и за всех блядей Москвы иПетербурга. За к непокою, мирному вполне, батальногопокоя примесь. За пакостей литературных — вне. Поручик Дозморов,держитесь! И будет день. И будет бивуак. В сухие кителиодеты, мы трубочки раскурим натощак, вертя пижонские кисеты.А если выйдет вовсе и не так? Кручу-верчу стихотвореньем.Боюсь, что вот накаркаю — дурак. Но следую за вдохновеньем.У коней наших вырастут крыла. И воспарят они над бездной.Вот наша жизнь, которая была невероятной и чудесной.Свердловск, набитый ласковым ворьем и туповатыми ментами.Гнилая Пермь. Исетский водоем. Нижне-Исетское[65] с цветами.Но разве не кружилась голова у девушек всего Урала,когда вот так беседовали два изящных армий генерала?С чиновников порой слетала спесь. И то отмечу,как иные авангардисты отдавали честь нам, как солдаты рядовые.Мне все казалось: пустяки, игра. Но лишь к утру смыкаю веки.За окнами блистают до утра Кавказа снежные доспехи.Два всадника с тенями на восток. Все тверже шаг.Тропа все круче. Я говорю, чеканя каждый слог: черт побери,держись, поручик! Сокрыл туман последнюю звезду. Из мракабездна вырастает. Храпят гнедые, чуя пустоту. И ветерментики срывает. И сердце набирает высоту.1998«Осенние сумерки злые…»
Осенние сумерки злые,как десятилетье назад.Аптечные стекал сырыеФигуру твою исказят.И прошлое как на ладони.И листья засыпали сквер.И мальчик стоит на балконеи слушает музыку сфер.И странное видит виденьеи помнит, что будет потом:с изящной стремительной теньюшагает по улице гном.С изящной стремительной теньюшагает по улице гном,красивое стихотвореньебормочет уродливым ртом.Бормочет, бормочет, бормочет,бормочет и тает как сон.И с жизнью смириться не хочет,и смерти не ведает он.1998А. Пурину при вручении бюстикаАполлона и в связи с днем рождения
Сие примите благосклонно. Поставьте это на окне.Пускай Вам профиль Аполлона напоминает обо мне.Се бог. А я — еврея помесь с хохлом, но на брегах Невыне знали Вы, со мной знакомясь, с кем познакомитеся Вы.Во мне в молчании великом, особенно — когда зальет шары,за благородным ликом хохол жида по морде бьет.Но…Алексей Арнольдыч Пурин, с любовью к грациям ик Вам сие из Греции в натуре для Вас я вез по облакам.1998«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза…»
Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза.…Предельно траурна братва у труповоза.Пол-облака висит над головами. Гробвытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,что в офисе ему разбили арматурой.Стою, взволнованный пеоном и цезурой!1998«Лейся песня — теперь все равно…»
Лейся песня — теперь все равно —сразу же после таянья снегамы семь раз наблюдали кинопро пиратов двадцатого века.Единение с веком, с людьми,миром, городом, с местной шпаною —уходи, но не хлопай дверьми,или сядь и останься со мною.После вспомнишь: невзрачный пейзаж,здоровенный призрак экскаватора.Фильм закончен. Без малого часмы толпимся у кинотеатра.Мы все вместе, поскольку гроза.Только вспомню — сирень расцветает —проступает такая слеза,и душа — закипает.Жили-были, ходили в кино,наконец, пионерами были.Зазевались, да — эх! — на говнобелоснежной туфлей наступили.1998«От скуки-суки, не со страху…»
От скуки-суки, не со страхуподняться разом над собойи, до пупа рванув рубаху,пнуть дверь ногой.Валяй, веди во чисто поле,но так не сразу укокошь,чтоб въехал, мучаясь от боли,что смерть не ложь.От страха чтобы задыхаться,вполне от ужаса дрожать,и — никого, с кем попрощаться,кого обнять.И умолять тебя о смерти,и не кичиться, что герой.Да обернется милосердьемтвой залп второй.1998«Весенней заоконной речи…»
Весенней заоконной речипоследний звук унесся прочь —проснусь, когда наступит вечери канет в голубую ночь.И голубым табачным дымомсдувая пепел со стола,сижу себе кретин кретином,а жизнь была и не была.Была, смеялась надо мною,рыдала надо мною, нолицо родное тишиноюиз памяти удалено.Но тихий треск, но тихий шорох,крыла какого-нибудь взмах,убьет чудовищ, о которыхскажу однажды в двух словах.И на рассвете, на рассветеуснув, сквозь сон услышу, какза окнами смеются дети,стучит за стенкою дурак.Но, к тишине склоняясь ликом,я заработал честный сон —когда вращаются со скрипомкосые шестерни времен.А вместо этого я вижу,Душою ощущаю тех,Кого смертельно ненавижу,Кого коснуться смертный грех.1998Сентиментальное послание А. Леонтьевув город Волгоград, дабы он сие намузыку положил и исполнял на скукепод гитару
В бананово-лимонном Петрограде…Александр Леонтьев
В осеннем пустом Ленинграде, в каком-нибудь мрачном году,два бога, при полном параде, сойдемся у всех на виду.В ларьке на любой остановке на деньги двух честных зарплатвозьмем три заморских литровки, окажется — злой суррогат.Заката на розовом фоне, как статуи вдруг побледнев,откинем мятежные кони, едва на скамейку присев.Когда же опустится вечер, и кепку с моей головысорвет возмутительный ветер с холодной и черной Невы, —очнувшись, друзья и поэты, увидим, болея башкой, струинедвусмысленной Леты и сумрачный лес за рекой.Тогда со слезами во взоре к нам выступят тени из тьмы:— Да здравствуют Саша и Боря, сии золотые умы.Вот водка и свежее сало, конфеты и лучший коньяк.Как будто вам этого мало? Вам девушек надо никак?Менты, очищая газоны от бомжей, два трупа найдут.Поплачут прекрасные жены. И хачиков в дом приведут.И сразу же Гоша и Гиви устроят такой самосуд:бесценные наши архивы в сердцах на помойку снесут.А мы, наступая на брюки и крылья с трудом волоча,всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича.1998«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»
За Обвою — Кама, за Камою — Волга,по небу и горю дорога сквозная.Как дурень, стою на краю, да и только:не знаю, как быть и что делать — не знаю.Над речкой с татарским названием Обвадва месяца жил я, а может быть, дольше,не ради того, чтобы жизнь мою снованачать, чтоб былое достойно продолжить.Гроза шуровала в том месте, где с Камойсливается Обва, а далее — Волга.Как Пушкин, курил у плетня с мужикамии было мне так безотрадно и горько.А там, на оставленном мной перевале,как в песне дешевой, что душу саднила,жена уходила, друзья предавали,друзья предавали, жена уходила.И позднею ночью на тощей кроватия думал о том, что кончается лето,что я понимаю, что не виноватыни те, ни другие, что песенка спета.Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы.Тянулись груженые гравием баржи.Сентябрь начинался, слегка моросило.Березы и ели стояли на страже,березы и ели в могильном покое.И я принимаю, хотя без восторга,из всех измерений печали — любое.За Обвою — Кама, за Камою — Волга.1998К Сашке
Скажи-ка, эй, ты стал поэтом?Ну, бабам голову вскружил.Ну, Веневитинова, это,забыл как звали, пережил.Ну, пару книжек тиснул сдуру.Давай умрем по счету «три».Сижу без курева, Сашура,жду в вытрезвителе зари.Казалось что? Красивым взмахомпера начертишь вещий знак,и из того, что было прахом,проклюнется священный злак.Вот так-то, Саша. Мент в окошкемаячит, заслоняя свет.Постылый прах в моей ладошке.А злака не было и нет.1998«С плоской “Примой” в зубах…»
С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,сквозь сиянье вгоняя во тьму.Только я со шпаною ходил в дружбанах —до сих пор не пойму, почему.Я у Жени спрошу, я поеду к нему,он влиятельным жуликом стал.Через солнце Анталии вышел во тьму,в небеса на «Рено» ускакал.И ответит мне Женя, березы росток,уронив на ладошку листок:поменяйся тогда мы местами, браток,ты со мною бы не был жесток.Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,словно сразу аванс и расчет.Мы с тобой прокатились на А и на Б,посмотрели, кто первым умрет.Так ответит мне Женя, а я улыбнусьи смахну с подбородка слезу.На такси до родимых трущоб доберусь,попрошу, чтобы ждали внизу.Из подъезда немытого гляну на двор,у окна на минуту замру.Что-то слишком расширился мой кругозор,а когда-то был равен двору.Расплывайся в слезах и в бесформенный сплавпревращайся — любви и тоски.Мне на плечи бросается век-волкодав,я сжимаю от боли виски.Приходите из тюрем, вставайте с могил,возвращайтесь из наглой Москвы.Я затем вас так крепко любил и любил,чтобы заново ожили вы.Чтобы каждый остался оправдан и чист,чтобы ангелом сделался гад.Под окном, как архангел, сигналит таксист.Мне пора возвращаться назад.1998«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»
Мимо больницы, кладбища, тюрьмыпойду-пойду по самому по краю.Прикуривая, спичку поломаюна фоне ослепительной зимы.Вот Родина. Моя, моя, моя.Учителя, чему вы нас учили —вдолбили смерть, а это не вдолбили,простейшие основы бытия.Пройду больницу, кладбище, тюрьму,припомню, сколько сдал металлолома.Скажи мне, что на Родине — я дома.На веру я слова твои приму.Пройду еще и загляну за край,к уступу подойду как можно ближе.Так подойди, не мучайся, иди же,ступай смелей, my angel, don’t you cry.1998Дорогому Александру. Из селаБобрищево — размышления об
Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт,политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы,низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ,потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы:где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы!Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино.О славе!Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство.Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет,стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолетваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули.Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять.Чтоб тупо не чихать от дыма.Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино.Но все, что мягкое, — говно.1998«За стеной — дребезжанье гитары…»
За стеной — дребезжанье гитары,льется песнь, подпевают певцузахмелевшие здорово пары —да и впрямь, ночь подходит к концу.Представляю себе идиота,оптимиста, любовника: такотчего же не спеть, коль охота?Вот и лупит по струнам дурак.Эта песня, он сам ее развесочинил, разве слышал в кино,ибо я ничего безобразнейэтой песни не слыхивал. Но —за окном тополиные кронышелестят, подпевают ему.Лает пес. Раскричались вороны.Воет ветер. И дальше, во тьму —всё поют, удлиняются лица.Побренчи же еще, побренчи.Дребезжат самосвалы. Убийцуповели на расстрел палачи.Убаюкана музыкой страшной,что ты хочешь увидеть во сне?Ты уснула, а в комнате нашейпустота отразилась в окне.Смерть на цыпочках ходит за мною,окровавленный бант теребя.И рыдает за страшной стеноютот, кому я оставлю тебя.1998«Мои друзья не верили в меня…»
«Мои друзья не верили в меня…»Сыны Пластполимера, Вторчермета,у каждого из них была статья.Я песни пел, не выставляя этокак нечто. Океан бурлил, бурлил.Пришкандыбал татарин-участковый:так заруби себе. Я зарубил.Мне ведом, Боже, твой расклад херовый.На купоросных голубых снегах,закончившие ШРМ на тройки,они запнулись с медью в черепах,как первые солдаты перестройки.А я остался, жалкий Арион,на брег туманный вынесен волною.Пою, пою, да петь мне не резон.Шумит, шумит пучина подо мною.1998«Досадно, но сколько ни лгу…»
Досадно, но сколько ни лгу,пространство, где мы с тобой жили,учились любить и любили,никак сочинить не могу:детали, фрагменты, куски,сирень у чужого подъезда,ржавеющее неуместножелезо у синей реки.Вдали похоронный оркестр(теперь почему-то их нету).А может быть, главное — этоне время, не место, а жест,когда я к тебе наклонюсь,небольно сжимая ладони,на плохо прописанном фоне,моя неумелая грусть…1998, 19991999
Качели
Был двор, а во дворе качелипозвякивали и скрипели.С качелей прыгали в листву,что дворники собрать успели.Качающиеся гурьбойвзлетали сами над собой.Я помню запах листьев прелыхи запах неба голубой.Последняя неделя лета.На нас глядят Алена, Света.Все прыгнули, а я не смог,что очень плохо для поэта.О, как досадно было, новсе в памяти освещенокаким-то жалостливым светом.Живи, другого не дано!1999«Много было всего, музыки было много…»
Много было всего, музыки было много,а в кинокассах билеты были почти всегда.В красном трамвае хулиган с недотрогойехали в никуда.Музыки стало малои пассажиров, ибо трамвай — в депо.Вот мы и вышли в осень из кинозалаи зашагали подлинной аллее жизни. Оно про летобыло кино, про счастье, не про беду.В последнем ряду пиво и сигарета.Я никогда не сяду в первом ряду.1999«Достаю из кармана упаковку дур-»
Достаю из кармана упаковку дур —мана, из стакана пью дым за Ро —мана, за своего дружбана, за ли —мона-жигана пью настойку из снаи тумана. Золотые картины: зеле —неют долины, синих гор голубеютвершины, свет с востока, восто —ка, от порога до Бога пролетаетдорога полого. На поэзии русскойпоявляется узкий очень точныйузорец восточный, растворяетсяпрежний — безнадежный, небрежный.Ах, моя твоя помнит, мой нежный!1999«Мне холодно, читатель, мне темно…»
Мне холодно, читатель, мне темно,но было бы темней и холодней,не будь тебя, ведь мы с тобой — одно,и знаю я — тебе ещё трудней,сложней, читатель, потому — прости,а я прощу неведомый упрёк,что листик этот не собрал в горсти,не разорвал, не выбросил, не сжёг.1999«По родительским польтам пройдясь…»
По родительским польтам пройдясь, нашкуляв на «Памир»,и «Памир» «для отца» покупая в газетном киоске,я уже понимал, как затейлив и сказочен мир.И когда бы поэты могли нарождаться в Свердловске,я бы точно родился поэтом: завел бы тетрадь,стал бы книжки читать, а не грушу метелить в спортзале.Похоронные трубы не переставали играть —постоянно в квартале над кем-то рыдали, рыдали.Плыли дымы из труб, и летели кругом облака.Длинноногие школьницы в школу бежали по лужам.Описав бы все это, с «Памиром» в пальца х на векав черной бронзе застыть над Свердловском, да на фиг я нужен.Ибо где те засранцы, чтоб походя салютовать, —к горсовету спиною, глазами ко мне и рассвету?Остается не думать, как тот генерал, а «Памир» надорватьда исчезнуть к чертям, раскурив на ветру сигарету.1999«Мы собрали все детали…»
Мы собрали все деталимеханизма: тук-тук-тук.Но печали, но печалине убавилось, мой друг.Преуспели, песню спели:та-ра-ра и ла-ла-ла.А на деле, а на делете же грустные дела.Так же недруги крепчают.Так же ангелы молчат.Так же други умирают,щеки Ирочки горчат.1999«На окошке на фоне заката…»
На окошке на фоне заката,дрянь какая-то желтым цвела.В общежитии Жиркомбинатанекто Н., кроме прочих, жила.И в легчайшем подпитье являясь,я ей всякие розы дарил.Раздеваясь, но не разуваясь,несмешно о смешном говорил.Трепетала надменная бровка,матерок с алой губки слетал.Говорить мне об этом неловко,но я точно стихи ей читал.Я читал ей о жизни поэта,четко к смерти поэта клоня.И за это, за это, за этоэта Н. целовала меня.Целовала меня и любила,разливала по кружкам вино.О печальном смешно говорила.Михалкова ценила кино.Выходил я один на дорогу,чуть шатаясь, мотор тормозил.Мимо кладбища, цирка, острогавез меня молчаливый дебил.И грустил я, спросив сигарету,что, какая б любовь ни была,я однажды сюда не приеду.А она меня очень ждала.1999«Не то чтобы втайне, но как-то…»
Не то чтобы втайне, но как-тоне очень открыто любил,а зря, вероятно, посколькуи мелочи не позабыл.Штрихи, отступленья, деталии, кажется, помню число,и как полыхали рябины,когда нас туда занесло.На эту фанерную дачу,где пили, приемник включив.И втайне я плачу и плачупод этот дурацкий мотив.1999«Поздно, поздно! Вот — по небу прожектора…»
Поздно, поздно! Вот — по небу прожекторазагуляли, гуляет народ.Это в клубе ночном, это фишка, играюСловно год 43-й идет.Будто я от тебя под бомбежкой пойду —снег с землею взлетят позади,и, убитый, я в серую грязь упаду…Ты меня разбуди, разбуди.1999«Не во гневе, а так, между прочим…»
Не во гневе, а так, между прочимсозерцавший средь белого дня,когда в ватниках трое рабочихподмолотами били меня.И тогда не исполнивший в сквере,где искал я забвенья в вине,чтобы эти милиционерыстали не наяву, а во сне —Это ладно, всё это детали,одного не прощу тебе, ты,бля, молчал, когда девки бросалии когда умирали цветы,не мешающий спиться, разбиться,с голым торсом спуститься во мрак,подвернувшийся под руку птица,не хранитель мой ангел, а так.Наблюдаешь за мною с сомненьем,ходишь рядом, урчишь у плеча,клюв повесив, по лужам осеннимодинокие крылья влача.1999«Мальчик-еврей принимает из книжек на веру…»
Л. Тиновской[66]
Мальчик-еврей принимает из книжек на веругостеприимство и русской души широту,видит березы с осинами, ходит по скверуи христианства на сердце лелеет мечту.Следуя заданной логике, к буйству и пьянствутвердой рукою себя приучает, и тут:видит березу с осиной в осеннем убранстве,делает песню, и русские люди поют.Что же касается мальчика, он исчезает.А относительно пения — песня легкото форму города некоего принимает,то повисает над городом, как облако.1999«В сырой наркологической тюрьме…»
В сырой наркологической тюрьме,куда меня за глюки упекли,мимо ребят, столпившихся во тьме,дерюгу на каталке провезлидва ангела — Серега и Андрей, — неоглянувшись, типа все в делах,в задроченных, но белых оперенияхсо штемпелями на крылах.Из-под дерюги — пара белых ног,и синим-синим надпись на однойбыла: как мало пройдено дорог…И только шрам кислотный на другойноге — все в непонятках, как всегда:что на второй написано ноге?В окне горела синяя звезда,в печальном зарешеченном окне.Стоял вопрос, как говорят, реброми заострялся пару-тройку раз.Единственный один на весь дурдомя знал на память продолженья фраз,но я молчал, скрывался и таил,и осторожно на сердце берег —что человек на небо уносили вообще — что значит человек.1999«Мы целовались тут пять лет назад…»
Мы целовались тут пять лет назад,и пялился какой-то азиатна нас с тобой — целующихся — тупои похотливо, что поделать — хам!Прожекторы ночного дискоклубагуляли по зеленым облакам.Тогда мне было восемнадцать лет,я пьяный был, я нес изящный бред,на фоне безупречного закаташатался — полыхали облака —и материл придурка азиата,сжав кулаки в карманах пиджака.Где ты, где азиат, где тот пиджак?Но верю, на горе засвищет рак,и заново былое повторится.Я, детка, обниму тебя, и вот,прожекторы осветят наши лица.И снова: что ты смотришь, идиот?А ты опять же преградишь мне путь,ты закричишь, ты кинешься на грудь,ты привезешь меня в свою общагу.Смахнешь рукою крошки со стола.Я выпью и на пять минут прилягу,потом проснусь: ан жизнь моя прошла.1999«Ты почему-то покраснела…»
Ты почему-то покраснела,а я черемухи нарвал,ты целоваться не умела,но я тебя поцеловал.Ребята в сквере водку пили,играли в свару и буру,крутили Токарева Виллии матерились на ветру.Такой покой в волнах эфира,ну, а пока не льется кровь,нет ничего уместней, Ира,чем настоящая любовь.1999«Я помню всё, хоть многое забыл…»
Я помню всё, хоть многое забыл —разболтанную школьную ватагу.Мы к Первомаю замутили брагу,я из канистры первым пригубил.Я помню час, когда ногами насза хамство избивали демонстранты,и музыку, и розовые банты.Но раньше было лучше, чем сейчас.По-доброму, с улыбкой, как во сне:и чудом не потухла папироска,и мы лежим на площади Свердловска,где памятник поставят только мне.1999Романс
Саше Верникову[67]
Мотив неволи и тоски —откуда это? Осень, что ли?Звучит и давит на вискимотив тоски, мотив неволи.Всегда тоскует человек,но иногда тоскует очень,как будто он тагильский зек,как, ивдельский разнорабочий.В осенний вечер, проглотивстакан плохого алкоголя,сидит и слушает мотив,мотив тоски, мотив неволи.Мотив умолкнет, схлынет мрак,как бы конкретно ни мутило.Но надо, чтобы на крайняку человека что-то было.Есть у меня дружок Ванои адресок его жиганский,ширяться дурью, пить винов поселок покачу цыганский.В реальный табор пить вино —Конечно, это театрально,и театрально, и смешно,но упоительно-печально.Конечно же, давным-давно,давным-давно не те цыганы.Я представляю все равногитары, песни и туманы.И от подобных перспективна случай абсолютной болине слишком тягостен мотив,мотив тоски, мотив неволи.1999«Музыка жила во мне…»
Музыка жила во мне,никогда не умолкала,но особенно во снеэта музыка играла.Словно маленький скрипач,скрипача того навроде,что играет, неудач —ник, в подземном переходе.В переходе я иду —руки в брюки, кепка в клетку —и бросаю на ходуэтой музыке монетку.Эта музыка в душезаиграла много позже —до нее была ужемузыка, играла тоже.Словно спившийся трубачпохоронного набора,что шагает мимо прач —чечной, гаража, забора.На гараж, молокосос,я залез, сижу, свалитьсяне боюсь, в футболке «КРОСС»,привезенной из столицы.1999«Надиктуй мне стихи о любви…»
Надиктуй мне стихи о любви,хоть немного душой покриви,мое сердце холодное, злоенеожиданной строчкой взорви.Расскажи мне простые слова,чтобы кругом пошла голова.В мокром парке башками седыми,улыбаясь, качает братва.Удивляются: сколь тебе лет?Ты, братишка, в натуре поэт.Это все приключилось с тобою,и цены твоей повести нет.Улыбаюсь, уделав стаканза удачу, и прячу в карман,пожимаю рабочие руки,уплываю, качаясь в туман.Расставляю все точки на «ё».Мне в аду полыхать за враньё,но в раю уготовано местовам — за веру в призванье моё.1999«Я работал на драге в поселке Кытлым…»
Роме Тягунову
Я работал на драге в поселке Кытлым,о чем позже скажу в изумительной прозе,корешился с ушедшим в народ мафиози,любовался с буфетчицей небом ночным.Там тельняшку такую себе я купил,оборзел, прокурил самокрутками пальцы.А еще я ходил по субботам на танцыи со всеми на равных стройбатовцев бил.Да, наверное, все это — дым без огняи актерство: слоняться, дышать перегаром.Но кого ты обманешь! А значит, недаромв приисковом поселке любили меня.1999«А иногда отец мне говорил…»
А иногда отец мне говорил,что видит про утиную охотусны с продолженьем: лодка и двустволка.И озеро, где каждый островокему знаком. Он говорил: не виделя озера такого наявупрозрачного, какая там охота!представь себе… А впрочем, что ты знаешьпро наши про охотничьи дела!Скучая, я вставал из-за столаи шел читать какого-нибудь Кафку,жалеть себя и сочинять стихипод Бродского, о том, что человек,конечно, одиночество в квадрате,нет, в кубе. Или нехотя звонилзамужней дуре, любящей стихипод Бродского, а заодно меня —какой-то экзотической любовью.Прощай, любовь! Прошло десятилетье.Ты подурнела, я похорошел,и снов моих ты больше не хозяйка.Я за отца досматриваю сны:прозрачным этим озером блуждаюна лодочке дюралевой с двустволкой,любовно огибаю камыши,чучела расставляю, маскируюсьи жду, и не промахиваюсь, точностреляю, что сомнительно для сна.Что, повторюсь, сомнительно для сна,но это только сон и не иначе,я понимаю это до конца.И всякий раз, не повстречав отца,я просыпаюсь, оттого что плачу.1999«Прежде чем на тракторе разбиться…»
Прежде чем на тракторе разбиться,застрелиться, утонуть в реке,приходил лесник опохмелиться,приносил мне вишни в кулаке.С рюмкой спирта мама выходила,менее красива, чем во сне.Снова уходила, вишню мылаи на блюдце приносила мне.Потому что все меня любили,дерева молчали до утра.«Девочке медведя подарили», —перед сном читала мне сестра.Мальчику полнеба подарили,сумрак елей, золото берез.На заре гагару подстрелили.И лесник три вишенки принес.Было много утреннего света,с крыши в руки падала вода,это было осенью, а летоя не вспоминаю никогда.1999«Ордена и аксельбанты…»
Ордена и аксельбантыв красном бархате лежат,и бухие музыкантыв трубы мятые трубят.В трубы мятые трубили,отставного хоронилиадмирала на заре,все рыдали во дворе.И на похороны этилюбовался сам не свойместный даун, дурень Петя,восхищенный и немой.Он поднес ладонь к виску.Он кривил улыбкой губы.Он смотрел на эти трубы,слушал эту музыку.А когда он умер тоже,не играло ни хрена,тишина, помилуй, Боже,плохо, если тишина.Кабы был постарше я,забашлял бы девкам в морге,прикупил бы в Военторгея военного шмотья.Заплатил бы, попросил бы,занял бы, уговорилбы, с музоном бы решил бы,Петю, бля, похоронил.1999Чтение в детстве — романс
Окраина стройки советской,фабричные красные трубы.Играли в душе моей детскойЕрёменко медные трубы.Ерёменко медные трубыв душе моей детской звучали.Навеки влюбленные, в клубемы с Ирою К. танцевали.Мы с Ирою К. танцевали,целуясь то в щеки, то в губы.Но сердце мое разрывалиЕрёменко медные трубы.И был я так молод, когда-тонадменно, то нежно, то грубо,то жалобно, то виновато…Ерёменко медные трубы!1999«Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая…»
Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, ронялаиз волос — что там? — шпильки, хотела уйти навсегда.И пластинка играла, играла, играла, играла,и заело пластинку, и мне показалось тогда,что и время, возможно, должно соскочить со спиралии, наверно, размолвка должна продолжаться века.Но запела пластинка, и губы мои задрожали,словно в лучших стихах Огарева: прости дурака.1999«Включили новое кино…»
Включили новое кино,и началась иная пьянка,но все равно, но все равното там, то здесь звучит «Таганка».Что Ариосто или Дант!Я человек того покроя —я твой навеки арестанти все такое, все такое.1999«Где обрывается память, начинается…»
Кейсу Верхейлу[68], с любовью
Где обрывается память, начинается старая фильма,играет старая музыка какую-то дребедень.Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильноблагоухает сирень в этот весенний день.Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркойсталинской: все как было, было давным-давно.Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,в открытом кинотеатре показывали кино.Про те же самые чувства показывало искусство,про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,очень мешает грядущему обрести размах.От ностальгии или сдуру и спьяну можноподняться превыше сосен, до самого неба наколесе обозренья, но понять невозможно:то ли войны еще не было, то ли была война.Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,плохой репродуктор что-то победоносно поет.Как долго я жил на свете, как переносил все этисердцебиенья, слезы, и даже наоборот.1999«Когда в подъездах закрывают двери…»
Когда в подъездах закрывают дверии светофоры смотрят в небеса,я перед сном гуляю в этом сквере,с завидной регулярностью, по меревозможности, по полтора часа.Семь лет подряд хожу в одном и том жепальто, почти не ведая стыда,не просто подвернувшийся прохожий —писатель, не прозаик, а хорошийпоэт, и это важно, господа.В одних и тех же брюках и ботинках,один и тот же выдыхая дым,как портаки на западных пластинках,я изучил все корни на тропинках.Сквер будет назван именем моим.Пускай тогда, когда затылком стукнупо днищу гроба, в подземелье рухну,заплаканные свердловчане пустьнарядят механическую куклув мое шмотье, придав движеньям грусть.И пусть себе по скверу шкандыбает,пусть курит «Приму» или «Беломор»,но раз в полгода куклу убирают,и с Лузиным Серегой запиваеттолковый опустившийся актер.Такие удивительные мыслико мне приходят с некоторых пор.А право, было б шороху в отчизне,когда б подобны почести — при жизни,хотя, возможно, это перебор.1999«В обширном здании вокзала…»
Путь до Магадана недалекий,поезд за полгода довезет…Горняцкая песня
В обширном здании вокзалас полуночи и до утрагармошка тихая играла:«та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».За бесконечную разлуку,за невозможное прости,за искалеченную руку,за черт те что в конце пути —нечетные играли пальцы,седую голову трясло.Круглоголовые китайцытащили мимо барахло.Не поимеешь, выходило,здесь ни монеты, ни слезы.Тургруппа чинно проходила,несли узбеки арбузы …[69]Зачем же, дурень и бездельник,играешь неизвестно что?Живи без курева и денегв одетом наголо пальто.Надрывы музыки и слезыне выноси на первый план —на юг уходят паровозы.«Уходит поезд в Магадан!»1999Море
В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит, ненужный и усталый, в пустое небо устремлен, стоит под тополем скамейка и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь[70].Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел.Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбался. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу — уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты.1999«Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей…»[71]
Я на крыше паровоза ехал в город Уфалейи обеими руками обнимал моих друзей —Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.Над ушами и носами пролетали небеса.Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.Вот бродяги-работяги поправляются с утра.Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:может, правда нам отсюда никуда не уезжать?А иначе даром, что ли, желторотый дуралей —я на крыше паровоза ехал в город Уфалей!И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,«Приму» ехала курила вся свердловская шпана.1999«Нужно двинуть поездом на север…»
Нужно двинуть поездом на север,на ракете в космос сквозануть,чтобы человек тебе поверил,обогрел и денег дал чуть-чуть.А когда родился обормотоми умеешь складывать слова,нужно серебристым самолетомдолететь до города Москва.1999Осень
Уж убран с поля начисто турнепси вывезены свекла и капуста.На фоне развернувшихся небесшел первый снег, и сердцу было грустно.Я шел за снегом, размышляя обог знает чем, березы шли за мною.С голубизной мешалось серебро,мешалось серебро с голубизною.1999«Только справа соседа закроют, откинется слева…»
Только справа соседа закроют, откинется слева[72]:если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк.А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Севав драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили,но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зятьиз деревни, короче, они мужика замочили.Их поймали и не некому стало меня защищать.Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору,что вчера на башке на моей ты нашла серебро —жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору,эти свечи поставлю, отвечу добром на добро.1999«У памяти на самой кромке…»
У памяти на самой кромкеи на единственной ногестоит в ворованной дубленкеВасилий Кончев — Гончев, «гэ»!Он потерял протез по пьянке,а с ним ботинок дорогой.Пьет пиво из литровой банки,как будто в пиве есть покой.А я протягиваю руку:уже хорош, давай сюда!Я верю, мы живем по кругу,не умираем никогда.И остается, остаетсямне ждать, дыханье затая:вот он допьет и улыбнется.И повторится жизнь моя.1999«До пупа сорвав обноски…»
До пупа сорвав обноски,с нар сползают фраера,на спине Иосиф Бродскийнапортачен у бугра —начинаются разборкиза понятья, за наколки.Разрываю сальный ворот:душу мне не береди.Профиль Слуцкого наколотна седеющей груди!1999Гимн кошке
Ты столь паршива, моя кошка,что гимн слагать тебе не буду.Давай, гляди в свое окошко,пока я мою здесь посуду.Тебя я притащил по пьянке,была ты маленьким котенком.И за ушами были ранки.И я их смазывал зеленкой.Единственное, что тревожит —когда войду в пределы мрака,тебе настанет крышка тоже.И в этом что-то есть однако.И вот от этого мне страшно.И вот поэтому мне больно.А остальное все — не важно.Шестнадцать строчек. Ты довольна?1999«Не забывай, не забывай игру…»
Не забывай, не забывайигру в очко на задней парте.Последний ряд в кинотеатре.Ночной светящийся трамвай.Волненье девичьей груди.Но только близко, близко, близко(не называй меня Бориской!)не подходи, не подходи.Всплывет ненужная деталь:— Прочти-ка Одена[73], Бориска…Обыкновенная садистка.И сразу прошлого не жаль.1999«Прошел запой, а мир не изменился…»
Прошел запой, а мир не изменился,пришла музыка, кончились слова.Один мотив с другим мотивом слился.(Весьма амбициозная строфа.)…а может быть, совсем не надо словдля вот таких — каких таких? — ослов…Под сине-голубыми облакамистою и тупо развожу руками,весь музыкою полон до краев.1999«У современного героя…»
У современного герояя на часок тебя займу,в чужих стихах тебя сокроюпоближе к сердцу моему.Вот: бравый маленький поручик,на тройке ухарской лечу.Ты, зябко кутаясь в тулупчик,прижалась к моему плечу.И эдаким усталым фатом,закуривая на ветру,я говорю: живи в двадцатом.Я в девятнадцатом умру.Но больно мне представить это:невеста, в белом, на рукаху инженера-дармоеда,а я от неба в двух шагах.Артериальной теплой кровьюя захлебнусь под Машуком,и медальон, что мне с любовью,где ты ребенком… В горле ком.1999На мотив Луговского
Всякий раз, гуляя по Свердловску,я в один сворачиваю сквер,там стоят торговые киоскии висит тряпье из КНР.За горою джинсового хламавижу я знакомые глаза.Здравствуй, одноклассница Татьяна!Где свиданья чистая слеза?Азеров измучила прохлада.В лужи осыпается листва.Мне от сказки ничего не надо,кроме золотого волшебства.Надо, чтобы нас накрыла снова,унесла зеленая волнав море жизни, океан былого,старых фильмов, музыки и сна.1999«На фоне граненых стаканов…»
М. Окуню[74]
На фоне граненых стакановрубаху рвануть что есть сил…Наколка — Георгий Иванов —на Вашем плече, Михаил.Вам грустно, а мне одиноко.Нам кажут плохое кино.Ах, Мишенька, с профилем Блокана сердце живу я давно.Аптека, фонарь, незнакомка —не вытравить этот пейзажГомером, двухтомником Бонка…Пойдемте, наш выход, на пляж.1999«Подались хулиганы в поэты…»
Подались хулиганы в поэты,под сиренью сидят до утра,сочиняют свои триолеты.Лохмандеи пошли в мусора —ловят шлюх по ночным переулкам,в нулевых этажах ОВДв зубы бьют уважаемым уркам,и т. д., и т. п., и т. д.Но отыщется нужное слово,но забродит осадок на дне,время вспять повернется, и сновамы поставим вас к школьной стене.1999«Так я понял: ты дочь моя, а не мать…»
Так я понял: ты дочь моя, а не мать,только надо крепче тебя обнятьи взглянуть через голову за окно,где сто лет назад, где давным-давносопляком шмонался я по дворуи тайком прикуривал на ветру,окружен шпаной, но всегда один —твой единственный, твой любимый сын.Только надо крепче тебя обнятьи потом ладоней не отниматьсквозь туман и дождь, через сны и сны.Пред тобой одной я не знал вины.И когда ты плакала по ночам,я, ладони в мыслях к твоим плечамприжимая, смог наконец понять,понял я: ты дочь моя, а не мать.И настанет время потом, потом —не на черно-белом, а на цветномфото, не на фото, а наявуточно так же я тебя обниму.И исчезнут морщины у глаз, у рта,ты ребенком станешь — о, навсегда! —с алой лентой, вьющейся на ветру.…Когда ты уйдешь, когда я умру.1999«Я зеркало протру рукой…»
Я зеркало протру рукойи за спиной увижу осень.И беспокоен мой покой,и счастье счастья не приносит.На землю падает листва,но долго кружится вначале.И без толку искать словадля торжества такой печали.Для пьяницы-говорунана флейте отзвучало лето,теперь играет тишинадля протрезвевшего поэта.Я ближе к зеркалу шагнуи всю печаль собой закрою.Но в эту самую мину —ту грянет ветер за спиною.Все зеркало заполнит сад,лицо поэта растворится.И листья заново взлетят,и станут падать и кружиться.1999Маленькие трагедии
Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас,со знаком качества на члене, идет купаться дядя Стас.У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой:айда купаться, недотепы, и — оп о сваю головой.Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слезИ вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес.Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стоялии охуевали, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались,такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались,что не расскажешь никому.А если и кому расскажешь, так не поверят ни за что,и, выйдя в полночь, стопку вмажешь в чужом пальте,в чужом пальто. И, очарованный луною, окурок выплюнешьна снег и прочь отчалишь.Будь собою, чужой, ненужный человек.*Участковый был тихий и пьяный, сорока или болеелет. В управлении слыл он смутьяном — не давали емупистолет. За дурные привычки, замашки двор его поголовнолюбил. Он ходил без ментовской фуражки, в кедах на босуногу ходил. А еще был похож на поэта, то ли Пушкина,то ли кого. Со шпаною сидел до рассвета. Что еще я о нем?Ничего мне не вспомнить о нем, если честно. А напрячься,и вспомнится вдруг только тусклая возле подъездалампочка с мотыльками вокруг.*Хожу по прошлому, брожу, как археолог. Наклейку,марку нахожу, стекла осколок. …Тебя нетронутой, живой,вполне реальной, весь полон музыкою той вполне печальной.И пролетают облака, и скоро вечер, и тянется моя рукатвоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья.И ты бледнеешь в темноте — мое созданье, то, кем яжил и кем я жив в эпохе дальней.И все печальнее мотив, и все печальней.1999«Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне…»
Вы, Нина, думаете, Вынужны мне, что Вы, я, увылюблю прелестницу Ирину,а Вы, увы, не таковы.Ты полагаешь, Гриня, тымой друг единственный? Мечты.Леонтьев, Дормозов и Лузин —вот, Гриня, все мои кенты.Леонтьев — гений и поэт,и Дормозов, базару нет,поэт, а Лузин — абсолютныйна РТИ авторитет.1999«В феврале на Гран-канале…»
В феврале на Гран-каналев ночь тринадцатого дняна венцьанском карнавалевы станцуете для меня.Я в России, я в тревогеза столом пишу слова:не-устали-ль-ваши-ноги —не-кружится-ль-голова?Предвкушаю ваши слезыв робких ямочках у рта:вы в России, где морозы,ночь, не видно ни черта.Вы на Родине, в печали.Это, деточка, фигня —вы на этом карнавалепотанцуйте для меня.1999«Герасима Петровича рука не дрогнула…»
Герасима Петровича рука не дрогнула. Воспоминаньеномер один: из лужи вытащил щенка — он был живой,а дома помер. И все. И я его похоронил. И всё. Но для чего,не понимаю, зачем ребятам говорил, что скоро всех собакойпокусаю, что пес взрослеет, воет по ночам, а по утрам ругаются соседи?Потом я долго жил на этом свете и огорчался или огорчал, и стал большой.До сей поры, однако, не постоянно, граждане, а вдруг,сжав кулаки в карманах брюк, боюсь вопроса: где твоя собака?1992, 1999«Первый снег, очень белый и липкий…»
Первый снег, очень белый и липкий,и откуда-то издалека:наши лица, на лицах улыбки,мы построили снеговика.Может только, наверно, искусствоо таких безмятежностях врать,там какое-то странное чувствоначинало веселью мешать.Там какое-то странное чувствоулыбаться мешало, а вот:чувство смерти, чтоб ей было пусто.Хули лыбишься, старая ждет!1999«Тонкой дымя папироской…»
Тонкой дымя папироской,где-то без малого часЯков Петрович Полонскийпишет стихи про Кавказ.Господи, только не сразуфинку мне всаживай в грудь.Дай дотянуть до «Кавказу»[75].Дай сочинить что-нибудь.Раз, и дурное забыто.Два, и уже не стучатв гулком ущелье копыта,кони по небу летят.Доброе — как на ладони.Свет на висках седока.Тонкие черные конив синие прут облака.1999«Тушь, губная помада…»
Тушь, губная помадана столе у окна,что забыла когда-то,исчезая, одна.Ты забыла, забылана окне у стола,ты меня разлюбила,ты навеки ушла.Но с похмелья сознаньея теряю когда,в голубое сияньеты приходишь сюда.И прохладна ладошкау меня на губах,и деревья к окошкуподступают в слезах.И с тоскою во взореты глядишь на меня,шепчешь: «Боренька, Боря!»И целуешь меня.1999«Померкли очи голубые…»
Померкли очи голубые,Погасли черные глаза —Стареют школьницы былые,Беседки, парки, небеса.Исчезли фартучки, манжеты,А с ними весь ажурный мир.И той скамейки в парке нету,Где было вырезано «Б. Р.».Я сиживал на той скамейке,Когда уроки пропускал.Я для одной за три копейкиЛюбовь и солнце покупал.Я говорил ей небылицы:Умрем, и все начнется вновь.И вновь на свете повторитсяСкамейка, счастье и любовь.Исчезло все, что было мило,Что только-только началось, —Любовь и солнце — мимо, мимоСкамейки в парке пронеслось.Осталась глупая досада —И тихо злит меня опятьНе то, что говорить не надо,А то, что нечего сказать.Былая школьница, по плану —У нас развод, да будет так.Прости былому хулигану —что там? — поэзию и мрак.Я не настолько верю в слово,Чтобы, как в юности, тогда,Сказать, что все начнется снова.Ведь не начнется никогда.1999«Эвтерпа, поцелуй и позабудь…»
Эвтерпа, поцелуй и позабудь,где Мельпомена, музы жизни где,Явись ко мне, и в эту ночь побудьсо мною, пусть слова твои, во мнепреобразившись, с новою тоскойпрольются на какой-нибудь листокбумаги. О, глаза на мир раскройтому, кто в нем и глух и одинок.1999«В наркологической больнице…»
В наркологической больницес решеткой черной на окнек стеклу прильнули наши лица,в окне Россия, как во сне.Тюремной песенкой отпета,последним уркой прощенав предсмертный час, за то что, это,своим любимым не верна.Россия — то, что за пределомтюрьмы, больницы, ЛТП.Лежит Россия снегом белыми не тоскует по тебе.Рук не ломает и не плачетс полуночи и до утра.Все это ничего не значит.Отбой, ребята, спать пора!1999«Трижды убил в стихах реального человека…»
…и при слове «грядущее» из русского языка выбегают…И. Бродский
Трижды убил в стихах реального человека,И, надо думать, однажды он эти стихи прочтет.Последнее, что увижу, будет улыбка зека,типа: в искусстве — эдак, в жизни — наоборот.В темном подъезде из допотопной дурыв брюхо шмальнет и спрячет за отворот пальто.Надо было выдумывать, а не писать с натуры.Кто вальнул Бориса? Кто его знает, кто!Из другого подъезда выйдет, пройдя подвалом,затянется «Беломором», поправляя муде.…В районной библиотеке засопят над журналамилюди из МВД.1999«Мне не хватает нежности в стихах…»
Мне не хватает нежности в стихах,а я хочу, чтоб получалась нежность —как неизбежность или как небрежность.И я тебя целую впопыхах,О муза бестолковая моя!Ты, отворачиваясь, прячешь слезы.А я реву от этой жалкой прозы,лица не пряча, сердца не тая.Пацанка, я к щеке твоей прилип.Как старики, как ангелы, как дети,мы станем жить одни на целом свете.Ты всхлипываешь, я рифмую «всхлип».1999«А что такое старость?..»
А что такое старость? Этопарк в середине сентября,позавчерашняя газетапод тусклым светом фонаря.Влюбленных слившиеся пары,огни под окнами дерев.И тары-бары-растабарышурует дождик нараспев.Расправив зонтик кривобокий,прохожий шлепает во тьмуи сочиняет эти строки,не улыбаясь ничему.19992000–2001
«Я подарил тебе на счастье…»
Я подарил тебе на счастьево имя света и любвизапас ненастьяв моей крови.Дождь, дождь идет, достанем зонтикна много, много, много лет,вот этот дождиктебе, мой свет.И сколько б он ни лил, ни плакал,ты стороною не пройдешь…Накинь, мой ангел,мой макинтош.Дождь орошает, но и губит,открой усталый алый рот.И смерть наступит.И жизнь пройдет.2000Считалочка
Пани-горе, тук-тук,это Ваш давний друг,пан Борис на порогеот рубахи до брюк,от котелка, нет,кепочки — до штиблет,семечек, макинтоша,трости и сигарет,я стучу в Ваш домс обескровленным ртом,чтоб приобресть у Вас маузер,остальное — потом.2000Элегия («Благодарю за каждую дождинку…»)
Благодарю за каждую дождинку.Неотразимой музыке былогоподстукивать на пишущей машинке —она пройдет, начнется снова.Она начнется снова, я начнустучать по черным клавишам в надежде,что вот чуть-чуть, и будет всё как прежде,что, черт возьми, я прошлое верну.Пусть даже так: меня не будет в нем,в том прошлом, только чтоб без остановкилил дождь, и на трамвайной остановкесама Любовь стояла под дождемв коротком платье летнем, без зонта,скрестив надменно ручки на груди, соскорлупкою от семечки у рта.15 строчек Рыжего Бориса,забывшего на три минуты злосебе и окружающим во благо.«Olympia» — машинка,«KYM» — бумага.такой-то год, такое-то число.«Живу во сне, а наяву…»
Живу во сне, а наявусижу-дремлю.И тех, с которыми живу,я не люблю.Просторы, реки, облака,того-сего.И да не дрогнула б рука,сказал, кого.Но если честным быть в концеи до конца —лицо свое, в своем лицелицо отца.За этот сумрак, этот мрак,что свыше сил,я так люблю его, я такего любил.Как эти реки, облакаи виражистиха, не дрогнула б строка,как эту жизнь.2000«И огни светофоров…»
И огни светофоров,и скрещения розовых фар.Этот город, которыйчетче, чем полуночный кошмар.Здесь моя и проходитжизнь с полуночи и до утра.В кабаках ходят-бродятпрожектора.В кабаке твои губыярче ягод на том берегу.И белей твои зубытех жемчужин на талом снегу.Взор твой ярок и влажен,как чужой и неискренний дар.И твой спутник не важенв свете всех светофоров и фар.Ну-ка, стрелку положим,станем тонкою струйкой огня,чтоб не стало, положим,ни тебя, ни меня.Ни тебя, ни меня, ниголубого дождя из-под шин —в голубое сияньемилицейских машин.2000«Стань девочкою прежней с белым бантом…»
Эля, ты стала облакомили ты им не стала?Стань девочкою прежней с белым бантом,я — школьником, рифмуясь с музыкантом,в тебя влюбленным и в твою подругу,давай-ка руку.Не ты, а ты, а впрочем, как угодно —ты будь со мной всегда, а ты свободна,а если нет, тогда меняйтесь смело,не в этом дело.А дело в том, что в сентябре-началеу школы утром ранним нас собрали,и музыканты полное печалидля нас играли.И даже, если даже не играли,так, в трубы дули, но не извлекалимелодию, что очень вероятно,пошли обратно.А ну назад, где облака летели,где, полыхая, клены облетели,туда, где до твоей кончины, Эля,еще неделя.Еще неделя света и покоя,и ты уйдешь, вся в белом, в голубое,не ты, а ты с закушенной губою,пойдешь со мноюмимо цветов, решеток, в платье строгом,вперед, где в тоне дерзком и жестокомты будешь много говорить о многомсо мной, я — с Богом.2000«Веди меня аллеями пустыми…»
Веди меня аллеями пустыми,о чем-нибудь ненужном говори,нечетко проговаривая имя.Оплакивают лето фонари.Два фонаря оплакивают лето.Кусты рябины. Влажная скамья.Любимая, до самого рассветапобудь со мной, потом оставь меня.А я, оставшись тенью потускневшей,еще немного послоняюсь тут,все вспомню: свет палящий, мрак кромешный.И сам исчезну через пять минут.2000«Как только про мгновения весны…»
Как только про мгновения весныкино начнется, опустеет двор,ему приснятся сказочные сны,умнейшие, хоть узок кругозор.Спи, спи, покуда трескается лед,пока скрипят качели на ветру.И ветер поднимает и несетвчерашнюю газету по двору.И мальчик на скамейке одинок,сидит себе, лохматый ротозей,за пустотой следит, и невдомекчумазому себя причислить к ней.2000«Вспомним всё, что помним и забыли…»
Вспомним всё, что помним и забыли,всё, чем одарил нас детский бог.Городок, в котором мы любили,в облаках затерян городок.И когда бы пленку прокрутилимы назад, увидела бы ты,как пылятся на моей могиленеживые желтые цветы.Там я умер, но живому слышенптичий гомон, и горит зарянад кустами алых диких вишен.Всё, что было после, было зря.2000«Не черемухе в сквере…»
Не черемухе в сквереи не роще берез,только музыке верил,да и то не всерьез.Хоть она и рыдалау меня на плече,хоть и не отпускаланикуда вообще.Я отдергивал рукуи в лицо ей кричал:ты продашь меня, сука,или нет, отвечай?Проводник хлопал дверью,грохотал паровоз.Только в музыку верил,да и то не до слез.2000«Помнишь дождь на улице Титова…»
Помнишь дождь на улице Титова,что прошел немного погодяпосле слез и сказанного слова?Ты не помнишь этого дождя!Помнишь под озябшими кустамимы с тобою простояли час,и трамваи сонными глазаминехотя оглядывали нас?Озирались сонные трамваи,и вода по мордам их текла.Что еще, Иринушка, не знаю,но, наверно, музыка была.Скрипки ли невидимые пелиили что иное, если взятьдвух влюбленных на пустой аллее,музыка не может не играть.Постою немного на пороге,а потом отчалю навсегдабез музыки, но по той дороге,по которой мы пришли сюда.И поскольку сердце не забыловзор твой, надо тоже не забытьпоблагодарить за все, что было,потому что не за что простить.2000«В Свердловске живущий…»
В Свердловске живущий,но русскоязычный поэт,четвертый день пьющий,сидит и глядит на рассвет.Промышленной зоныкрасивый и первый певецсидит на газоне,традиции новой отец.Он курит неспешно,он не говорит ничего(прижались к коленям егопечально и нежнокозленок с барашком)и слез его очи полны.Венок из ромашек,спортивные, в общем, штаны,кроссовки и майка —короче, одет без затей,чтоб было не жалкоотдать эти вещи в музей.Следит за погрузкойпеска на раздолбанный ЗИЛ —приемный, но любящий сынпоэзии русской.2000«Ты танцевала, нет — ты танцевала…»
Ты танцевала, нет — ты танцевала, ты танцевала,я точно помню — водки было мало, а неба много. Ну да,ей-богу, это было лето. И до рассвета свет фонаря былголубого цвета. Ты все забыла. Но это было. А еще ты пела.Листва шумела. Числа какого? Разве в этом дело…Не в этом дело!А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, чтов ложь, и только, влюбиться можно.А жизнь проходит.2000«Я по снам по твоим не ходил…»
Я по снам по твоим не ходили в толпе не казался,не мерещился в сквере, где лилдождь, верней — начиналсядождь (я вытяну эту строку,а другой не замечу),это блазнилось мне, дураку,что вот-вот тебя встречу,это ты мне являлась во сне(и меня заполнялотихой нежностью), волосы мнена висках поправляла.В эту осень мне даже стихиудавались отчасти(но всегда не хватало строкиили рифмы — для счастья).2000«Зеленый змий мне преградил дорогу…»
Зеленый змий мне преградил дорогук таким непоборимым высотам,что я твержу порою: слава богу,что я не там.Он рек мне, змий, на солнце очи щуря:— Вот ты поэт, а я зеленый змей,закуривай, присядь со мною, керя,водяру пей.Там, наверху, вертлявые драконыпускают дым, беснуются — скоты,иди в свои промышленные зоны,давай на «ты».Ступай, — он рек, — вали и жги глаголомсердца людей, простых Марусь и Вась,раз в месяц наливаясь алкоголем,неделю квась.Так он сказал, и вот я здесь, ребята,в дурацком парке радуюсь цветами девушкам, а им того и надо,что я не там.2000«Отмотай-ка жизнь мою назад…»
Отмотай-ка жизнь мою назади еще назад:вот иду я пьяный через сад,осень, листопад.Вот иду я: девушка с весломслева, а с ядром —справа, время встало и стоит,а листва летит.Все аттракционы на замке,никого вокруг,только слышен где-то вдалекерепродуктор, друг.Что поет он, черт его поймет,что и пел всегда:что любовь пройдет, и жизнь пройдет,пролетят года.Я сюда глубоким старикомнекогда вернусь,погляжу на небо, а потомпо листве пройдусь.Что любовь пройдет, и жизнь пройдет,вяло подпою,ни о ком не вспомню, старый черт,бездны на краю.2000«Гриша-Поросенок выходит во двор…»
Гриша-Поросенок выходит во двор,в правой руке топор.«Всех попишу, — начинает онтихо, потом орет: —Падлы!» Развязно со всех сторонобступает его народ.Забирают топор, говорят: «Ну вот!»Бьют коленом в живот.Потом лежачего бьют.И женщина хрипло кричит из окна:«Они же его убьют».А во дворе весна.Белые яблони. Облакасиние. Ну, пока,молодость, говорю, прощай.Тусклой звездой освещай мой путь.Все, и помнить не обещай,сниться не позабудь.Не печалься и не грусти.Если в чем виноват, прости.Пусть вечно будет твое лицоосвещено весной.Плевать, если знаешь, что было сомной, что будет со мной.2000«Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»
Рубашка в клеточку, в полоску брючки —со смертью-одноклассницей под ручкупо улице иду,целуясь на ходу.Гремят КАМАЗы и дымят заводы.Локальный Стикс колышет нечистоты.Акации цветут.Кораблики плывут.Я раздаю прохожим сигаретыи улыбаюсь, и даю советы,и прикурить даю.У бездны на краютвой белый бант плывет на синем фоне.И сушится на каждом на балконето майка, то пальто,то неизвестно что.Папаша твой зовет тебя, подруга,грозит тебе и матерится, сука,гребаный пидарас,в окно увидев нас.Прости-прощай. Когда ударят трубы,и старый боров выдохнет сквозь зубыза именем моимзеленоватый дым,подкравшись со спины, двумя рукамизакрыв глаза мои под облаками,дыханье затая,спроси меня: кто я?И будет музыка, и грянут трубы,и первый снег мои засыплет губыи мертвые цветы.— Мой ангел, это ты.2000«Не надо ничего, оставьте стол и дом…»
Не надо ничего,оставьте стол и доми осенью, того,рябину за окном.Не надо ни хрена —рябину у окнаоставьте, ну и настоле стакан вина.Не надо ни хера,помимо сигарет,и чтоб включал с утраВертинского сосед.Пускай о розах, бля,он мямлит из стены —я прост, как три рубля,вы лучше, вы сложны.Но, право, стол и дом,рябину, боль в плече,и память о былом,и вообще, вобще.2000«Я по листьям сухим не бродил…»
Я по листьям сухим не бродилс сыном за руку, за облаками,обретая покой, не следил,не аллеями шел, а дворами.Только в песнях страдал и любил.И права, вероятно, Ирина —чьи-то книги читал, много пили не видел неделями сына.Так какого же черта данымне неведомой щедрой рукоюс облаками летящими сны,с детским смехом, с опавшей листвою.2000«Сесть на корточки возле двери в коридоре…»
Сесть на корточки возле двери в коридореи башку обхватить:выход или не выход уехать на море,на работу забить?Ведь когда-то спасало: над синей волноюзеленела луна.И, на голову выше, стояла с тобою,и стройна, и умна.Пограничники с вышки своей направляли,суки, прожектораи чужую любовь, гогоча, освещали.Эта песня стара.Это — «море волнуется — раз», в коридоресамым пасмурным днемто ли счастье свое полюби, то ли горе,и вставай, и пойдем.В магазине прикупим консервов и хлебаи бутылку вина.Не спасет тебя больше ни звездное небо,ни морская волна.2000«На теплотрассе выросли цветы…»
На теплотрассе выросли цветы.Калеки, нищие, собаки и котына теплотрассе возлежат, а мимоидет поэт. Кто, если не секрет?Кто, как не я! И синий облак дымалетит за мной. Апрель. Рассвет.2000«Если в прошлое, лучше трамваем…»
Если в прошлое, лучше трамваемсо звоночком, поддатым соседом,грязным школьником, тетей с приветом,чтоб листва тополиная следом.Через пять или шесть остановоквъедем в восьмидесятые годы:слева — фабрики, справа — заводы,не тушуйся, закуривай, что ты.Что ты мямлишь скептически, типаэто все из набоковской прозы, —он барчук, мы с тобою отбросы.Улыбнись, на лице твоем слезы.Это наша с тобой остановка:там — плакаты, а там — транспаранты,небо синее, красные банты,чьи-то похороны, музыканты.Подыграй на зубах этим дядями отчаль под красивые звуки:куртка кожаная, руки в брюки,да по улочке вечной разлуки.Да по улице вечной печалив дом родимый, сливаясь с закатом,одиночеством, сном, листопадом,возвращайся убитым солдатом.2000«Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом…»
Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом,а небо голубое.Как запросто родиться человеком,особенно собою.Он выставлял в окошко радиолу,и музыка играла.Он выходил во двор по пояс голыйи начинал сначала.о том, о сем, об Ивделе, Тагиле[76],он отвечал за слово,и закурить давал, его любили,и пела Пугачева.Про розы, розы, розы, розы, розы.Не пожимай плечами,а оглянись и улыбнись сквозь слезы:нас смерти обучалив пустом дворе под вопли радиолыИ этой сложной темеверны, мы до сих пор, сбежав из школы,в тени стоим там, тени.2000«Не покидай меня, когда…»
Не покидай меня, когдагорит полночная звезда,когда на улице и в домевсе хорошо, как никогда.Ни для чего и низачем,а просто так и между темоставь меня, когда мне больно,уйди, оставь меня совсем.Пусть опустеют небеса.Пусть станут черными леса.Пусть перед сном предельно страшномне будет закрывать глаза.Пусть ангел смерти, как в кино,то яду подольет в вино,то жизнь мою перетасуети крести бросит на сукно.А ты останься в стороне —белей черемухой в окнеи, не дотягиваясь, смейся,протягивая руку мне.2000«Не безысходный — трогательный, словно…»
Не безысходный — трогательный, словнопять лет назад,отметить надо дождик, безусловно,и листопад.Пойду, чтобы в лицо летели листья, —я так давнос предсмертною разлукою сроднился,что все равно.Что даже лучше выгляжу на фонепредзимних дней.Но с каждой осенью твои ладонимне все нужней.Так появись, возьми меня за плечи,былой любвиво имя, как пойду листве навстречу —останови.…Гляди-ка, сопляки на спортплощадкегоняют мяч.Шарф размотай, потом сними перчатки,смотри, не плачь.2000«И вроде не было войны…»
И вроде не было войны,но почему коробит имятвое в лучах такой весны,когда глядишь в глаза женыглазами дерзкими, живыми?И вроде трубы не играли,не обнимались, не рыдали,не раздавали ордена,протезы, звания, медали,а жизнь, что жив, стыда полна?2000«Синий свет в коридоре больничном…»
А.П. Сидорову, наркологу
Синий свет в коридоре больничном,лунный свет за больничным окном.Надо думать о самом обычном,надо думать о самом простом.Третьи сутки ломает цыгана,просто нечем цыгану помочь.Воду ржавую хлещешь из крана,и не спится, и бродишь всю ночькоридором больничным при светесинем-синем, глядишь за окно.Как же мало ты прожил на свете,неужели тебе все равно?(Дочитаю печальную книгу,что забыта другим впопыхах.И действительно музыку Григана вставных наиграю зубах.)Да, плевать, но бывает порою.Все равно, но порой, иногдая глаза на минуту закроюи открою потом, и тогда,обхвативши руками коленки,размышляю о смерти всерьез,тупо пялясь в больничную стенкус нарисованной рощей берез.2000«Осыпаются алые клены…»
Осыпаются алые клены,полыхают вдали небеса,солнцем розовым залиты склоны —это я открываю глаза.Где и с кем, и когда это было,только это не я сочинил:ты меня никогда не любила,это я тебя очень любил.Парк осенний стоит одиноко,и к разлуке и к смерти готов.Это что-то задолго до Блока,это мог сочинить Огарев.Это в той допотопной манере,когда люди сгорали дотла.Что написано, по крайней мерев первых строчках, припомни без зла.Не гляди на меня виновато,я сейчас докурю и усну —полусгнившую изгородь адапо-мальчишески перемахну.2000«Когда бутылку подношу к губам…»
Когда бутылку подношу к губам,чтоб чисто выпить, похмелиться чисто,я становлюсь похожим на горнистаиз гипса, что стояли тут и тампо разным пионерским лагерям,где по ночам — рассказы про садистов,куренье, чтенье «Графов Монте-Кристов».Куда теперь девать весь этот хлам,все это детство с муками и кровьюиз носу, черт те знает чьелицо с надломленною бровью,вонзенное в перила лезвиё,все это обделенное любовью,все это одиночество мое?2000«Ничего не надо, даже счастья…»
Ничего не надо, даже счастьябыть любимым, ненадо даже теплого участья,яблони в окне.Ни печали женской, ни печали,горечи, стыда.Рожей — в грязь, и чтоб не поднималибольше никогда.Не вели бухого до кровати.Вот моя строка:без меня отчаливайте, хватит —небо, облака!Жалуйтесь, читайте и жалейте,греясь у огня,вслух читайте, смейтесь, слезы лейте.Только без меня.Ничего действительно не надо,что ни назови:ни чужого яблоневого сада,ни чужой любви,что тебя поддерживает нежно,уронить боясь.Лучше страшно, лучше безнадежно,лучше рылом в грязь.2000«А грустно было и уныло…»
А грустно было и уныло,печально, да ведь?Но все осветит, все, что было,исправит память —звучи заезженной пластинкой,хрипи и щелкай.Была и девочка с картинкис завитой челкой.И я был богом и боксером,а не поэтом.То было правдою, а вздоромкак раз вот это.Чем дальше будет, тем длиннееи бесконечней.Звезда, осенняя аллея,и губы, плечи.И поцелуй в промозглом парке,где наши лицапод фонарем видны неярким —он вечно длится.2000«Дай нищему на опохмелку денег…»
Дай нищему на опохмелку денег.Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник,дурак, игрок.Не первой молодости нравящийся дамам,давно небритый человек со шрамом,сопляк, сынок.Дай просто так и не проси молитьсяза душу грешную — когда начнет креститься,останови.…От одиночества, от злости, от обидына самого, с которым будем квиты, —не из любви.2000«Свернул трамвай на улицу Титова…»
Свернул трамвай на улицу Титова,разбрызгивая по небу сирень.И облака — и я с тобою снова —летят над головою, добрый день!День добрый, это наша остановка,знакомый по бессоннице пейзаж.Кондуктор, на руке татуировкане «твой навеки», а «бессменно Ваш».С окурком «Примы» я на первом плане,хотя меня давно в помине нет.Мне восемнадцать лет, в моем карманеотвертка, зажигалка и кастет.То за руку здороваясь, то простокивая подвернувшейся шпане,с короткой стрижкой, небольшого роста,как верно вспоминают обо мне,перехожу по лужам переулок:что, Муза, тушь растерла по щекам?Я для тебя забрал цветы у чурок,и никому тебя я не отдам.Я мир швырну к ногам твоим, ребенок,и мы с тобой простимся навсегда,красавица, когда крупье-подоноккивнет амбалам в троечках, когда,весь выигрыш поставивший на слово,я проиграю, и в последний разсвернет трамвая на улицу Титова,где ты стоишь и слезы льешь из глаз.2000–2001«Из школьного зала…»
Из школьного зала —в осенний прозрачный покой.О, если б ты знала,как мне одиноко с тобой…Как мне одиноко,и как это лучше сказать:с какого урокав какое кино убежать?С какой переменыв каком направленье уйти?Со сцены, со сцены,со сцены, со сцены сойти.2000–2001«Я тебе привезу из Голландии Lego…»
Я тебе привезу из Голландии Legoмы возьмем и построим из Lego дворец.Можно годы вернуть, возвратить человекаи любовь, да чего там, еще не конец.Я ушел навсегда, но вернусь однозначно —мы поедем с тобой к золотым берегам.Или снимем на лето обычную дачу,там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.Станем жить и лениться до самого снега.Ну, а если не выйдет у нас ничего —я пришлю тебе, сын, из Голландии Lego,ты возьмешь и построишь дворец из него.2000–2001«С антресолей достану“ ТТ”…»
С антресолей достану «ТТ»,покручу-поверчу —я еще поживу и т. д.,а пока не хочуэтот свет покидать, этот свет,этот город и дом.Хорошо, если есть пистолет,остальное — потом.Из окошка взгляну на газони обрубок куста.Домофон загудит, телефонзазвонит — суета.Надо дачу сначала купить,чтобы лес и рекав сентябре начинали груститьдля меня, дурака.Чтоб летели кругом облака.Я о чем? Да о том:облака для меня, дурака.А еще, а потом,чтобы лес золотой, голубойблеск реки и небес.Не прохладно проститься с собойчтоб — в слезах, а не без.2000–2001«На границе между сном и явью…»
На границе между сном и явьюя тебя представлюв лучшем виде,погляжу немногона тебя, Серега.Где мы были? С кем мы воевали?Что мы потеряли?Что найду я на твоей могиле,кроме «жили-были»?Жили-были, били неустанноЛеху-Таракана.…А хотя, однажды с перепоюобнялись с тобоюи пошли-дошли на фоне мартадо кинотеатра.Это жили, что ли, поживали?Это умирали.Это в допотопном кинозале,где говно казали,плюнул ты, ушел, а я осталсядо конца сеанса.Пялюсь на экран дебил дебилом.Мне б к родным могилампросквозить, Серега, хлопнув дверьютенью в нашем сквере.2000–2001«Вышел месяц из тумана…»
На смерть Р.Т.
Вышел месяц из тумана —и на много летнад могилою Романасиний-синий свет.Свет печальный, синий-синий,легкий, неземной,над Свердловском, над Россией,даже надо мной.Я свернул к тебе от скуки,было по пути,с папироской, руки в брюки,говорю: прости.Там, на ангельском допросевсякий виноват,за фитюли-папиросыне сдавай ребят.А не-то, Роман, под звукизолотой трубыза спины закрутят рукиангелы, жлобы.В лица наши до рассветанаведут огни,отвезут туда, где этоделают они.Так и мы уйдем с экрана,не молчи в ответ.Над могилою Романатолько синий свет.2000–2001«Городок, что я выдумал…»
Городок, что я выдумал и заселил человеками,городок, над которым я лично пустил облака,барахлит, ибо жил, руководствуясь некимисоображениями, якобы жизнь коротка.Вырубается музыка, как музыкант ни старается.Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик-браток.На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.Барахлит городок.Виноват, господа, не учел, но она продолжается,всё к чертям полетело, а что называется мной,то идет по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,и клубится листва за моею спиной.2000–2001«Бритвочкой на зеркальце гашиш…»
Бритвочкой на зеркальце гашишотрезая, что-то говоришь,весь под нольстриженный, что времени в обрез,надо жить, и не снимает стрессалкоголь.Ходит всеми комнатами боль,и не помогает алкоголь.Навсегдав памяти моей твои чертыискажаются, но это ты,понял, да.Да, и где бы ни был ты теперь,уходя, ты за собою дверьне закрыл.Я гляжу в проем: как сумрак бел…Я ли тебя, что ли, не жалел,не любил.Чьи-то ледяные голоса.В зеркальце блестят твои глазас синевой.Орден за Анголу на груди,ты ушел, бери и выходиза тобой.2000–2001«За обедом, блядь, рассказал Косой…»
За обедом, блядь, рассказал Косой,что приснилась ему блядь с косой —фиксы золотыеи глаза пустые.Ломанулся Косой, а она стоит,только ногтем грязным ему грозит:поживи, мол, ладно —типа: сука, падло.Был я мальчик, было мне восемь лет,ну от силы девять, и был я святи, вдыхая вешний,мастерил скворешни.А потом стал юношей, а потом —дядей Борей в майке и с животом.типа вас, Косого,извини за слово.И когда ложусь я в свою кровать,вроде сплю, а сам не умею спать:мучит чувство злое —было ли былое?Только слезы катятся из-под век —человек я или не человек?Обступают тени —В прошлое ступени.2000–2001«Мальчишкой в серой кепочке остаться…»
Мальчишкой в серой кепочке остаться,самим собой, короче говоря.Меж правдою и вымыслом слонятьсяпо облетевшим листьям сентября.Скамейку выбирая, по аллеямшататься, ту, которой навсегдамы прошлое и будущее склеим.Уйдем — вернемся именно сюда.Как я любил унылые картины,посмертные осенние штрихи,где в синих лужах ягоды рябины,и с середины пишутся стихи.Поскольку их начало отзвучало,на память не оставив ничего.как дождик по карнизу отстучало,а может, просто не было его.Но мальчик был, хотя бы для порядку,что проводил ладонью по лицу,молчал, стихи записывал в тетрадку,в которых строчки двигались к концу.2001«Погадай мне, цыганка, на медный грош…»
Погадай мне, цыганка, на медный грош,растолкуй, отчего умру.Отвечает цыганка, мол, ты умрешь,не живут такие в миру.Станет сын чужим и чужой жена,отвернутся друзья-враги.Что убьет тебя, молодой? Вина.Но вину свою береги.Перед кем вина? Перед тем, что жив.И смеется, глядит в глаза.И звучит с базара блатной мотив,проясняются небеса.2001Разговор с Богом
— Господи, это я мая второго дня.— Кто эти идиоты?— Это мои друзья.На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.— Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостьюназови, ад посули посмертно, но не лишай любвивисокосной весной, слышь меня, основной!— Кто эти мудочёсы?— Это — со мной!РОТТЕРДАМСКИЙ ДНЕВНИК
Я зашел в бар, смутился, вышел и быстро пошел к бару напротив. Сел за столик и решительно попросил виски вифайс, визаут вотэ. На вопросительный взгляд мулатки отчеканил эндбир. Вынул из кармана сигареты и тоскливо закурил: дорогое удовольствие, если переводить на рубли, очень дорогое. Потом стал пялиться в окошко и машинально думать о всякой чепухе. О том, что, вот, чуть не забурился к педерастам (не стоит об этом говорить бывшим однокашникам и бывшему шефу, по разным, правда, причинам — те могут уважать перестать, а этот сам голубой), о том, что Рейн рассказал мне о Луговском, о том, что я люблю свою жену и сына и очень хреново мне без них, о идиотской архитектуре Роттердама, о греческом поэте, пишущем на турецком, а живущем в США, совершенном, по-моему, придурке, о красивой девушке, с которой провел какое-то время, так и не врубившись, проститутка она или нет, о разном стал думать.
Виски принесли. Пиво тоже. За окном пошел дождь.
«Шел, шел дождь, я пришел на их…» — мелькнула в башке строчка Гандельсмана. Хорошие стихи. Я печатал их, когда начинал работать в «Урале», когда только начинал работать в «Урале», когда казалось важным работать в «Урале», когда я выклянчил у Уфлянда[77] стихи, а Коляда[78] швырнул мне их чуть ли не в лицо, крича что-то о матерных дешевых песенках, когда я пришел домой, развязал, выпил и стал обзванивать всех и плакать, а утром — обзванивать всех и, опохмеляясь какой-то дрянью, извиняться, говорить, что впредь, Сергей Маркович, Ольга Юрьевна, Евгений Борисович, Олег, Саша, Ирина, этого не повторится. А Владимиру Иосифовичу так и не позвонил (до сих пор), гад, не сказал, что так вот и так.
«Шел, шел дождь, я пришел на их…»
Месяц спустя шел дождь за окном дурки, того ее отделения, куда свозят со всего Екатеринбурга алкашей плюс наркоманов со всеми их однообразными глюками, страхами, болью. Я сидел в сортире, единственном месте, где позволялось курить, и глядел в окно, когда сосед по палате, сухой человек с жестким взглядом, предложил мне побег. Он сказал, что замок на оконной решетке открыть, как два пальца обоссать, что второй этаж, конечно, херня, но лучше использовать веревку, которая у него есть, а относительно погони сказал, что мы на фиг никому не нужны. В эту же ночь мы бежали. В больничных тапочках и пижамах — он своей дорогой, я своей, к школьному другу Сереге Лузину, не к жене же, не к родителям. Серый был с барышней, которую тут же выпроводил и объявил, что минимум триппер ему обеспечен. Он всегда так говорит. Серый сходил за пивом и стал внимательно слушать. Выслушал, рассказал о себе и начал старую больную тему. Тебе снится? — спрашивал он. Снится! — отвечал я. Жаль! — говорил он. Да, очень… — вздыхал я. Очень жаль. Он бы мог стать великим боксером. И я бы мог стать. Мы тренировались каждый день, мы ездили на соревнования, мы завешивали грамотами стены туалета — якобы все это дерьмо и пустяки, мы благоговели перед нашим тренером, спивающимся экс-чемпионом Европы, мудрейшим из мудрейших и вообще… Все шло гладко, но женщины, женщины и водка, вернее — спирт, канистра коего стояла на кухне у близняшек, к которым мы повадились захаживать после уроков и вместо тренировок. Налегали на то и на другое, пустив побоку грядущее, которому теперь только и остается что проявляться в трогательных снах типа-бизнесмена и вроде как поэта.
Я хотел было заказать еще виски, но решив, что это будет слишком, прошел квартал и определился в каком-то кафе, заказал виски. Дождь за окном кончился. Глупо, — подумал я, — глупо тратить кровные гульдены, когда там, в баре для поэтов, можно пить сколько угодно на халяву! Чего я, в сущности, стыжусь, — подумал я, — все равно вечером притащусь туда в совершенно пьяном виде, и организаторам все равно придется вызывать для меня такси и усиленно улыбаться? С другой стороны, — подумал я, — хрен с ними, с деньгами. Они, деньги, как-то у меня бывают, не много, но постоянно. Я достал из кармана свернутый трубочкой голландский журнал, развернул, раскрыл на нужной странице и попробовал уловить хотя бы ритм своих же собственных стихов в переводе Ханса Боланда. Hans Boland. Это человек, которого Рейн сделал героем одной из своих поэм, якобы этот Ханс Боланд жуткий наркоман и украл у автора сумку с деньгами и документами. Боланд, как сказал мне Саша Леонтьев, очень обиделся на Рейна и вообще на русских поэтов: пьют, сказал, много, а нам, голландцам, все это очень не нравится. Ну, не нравится, и пошел на хуй! Саша Леонтьев, раз уж он тут появился, так укоризненно на меня посмотрел, когда услышал это, что я устыдился. Ты же сам-то не русский, а еврей, — говорит Саша, — чего ты тянешь на них! А я ведь просто так, должна же у меня быть хоть одна плохая черта.
Саша Леонтьев родился в Ленинграде, потом долгое время жил в Волгограде, а сейчас плюнул на все и живет в Москве. Завел себе девку. Квартиру снимает. Денег у него нет вообще. Приехал в Нижний Новгород на конференцию «Другая провинция» с двадцаткой в кармане, сообщил всем об этом. Помню, Сергея Павловича Костырко[79] так это тронуло, что он вынужден был дать Александру сто рублей. Саша тут же поднялся в гостиничный ресторан и спросил себе водки. А когда официантка сказала, что у нее нет сдачи, Саша встал и обратился к залу: ребята, разменяйте сто рублей! Никто не обратил на него внимания. Впрочем, одна лысая голова промямлила, что она такие деньги только в кино видела. Остальные смеялись. Напился и не поехал читать стихи, лег спать. Я же, наоборот, поехал, прочитал, вышел покурить, а тут ко мне подходит человек, говорит, что любит мои стихи, и предлагает экскурсию по Горькому. Я соглашаюсь, но при условии, что поеду не один, а с товарищами. Человек достает сотовый и говорит в него следующее: чтоб через двадцать минут сауна была свободна. Его звали Колян. После сауны мы поехали в казино, где Колян с Володей Садовским просадили что-то уж очень много денег, даже по их меркам. Утром я проснулся, помылся-побрился, штаны напялил, носки, а рубашку все никак найти не могу. Бужу Олега Дозморова, с которым живу в одном номере, спрашиваю на предмет рубашки. А тебя, — говорит, — блядь, без рубашки привели, в куртафане на голое тело, рубашку, сказали, в сауне забыл. Кто, — говорю, — привел? Говорит: Колян с Володей. Дай, — говорю, — хоть майку какую, что ли, мне опохмелиться надо сходить. Прихожу в бар, а там уже Пурин сидит, пиво пьет. Что это вы, — говорит, — Борис Борисович в майке, никак рубаху заблевали? Я только рукой махнул. Потом пришел Голицын со своей водкой и сказал, что его зовут Алексей Голицын и он зам. главного редактора журнала «Волга» и что скоро «Волге» пиздец придет, не финансируют, мол, ни Министерство культуры, ни деловые люди. Потом пришел Кирилл Кобрин[80] и стал кричать на всех: ни грамма водки, я повторяю, ни грамма!
Я выпил виски и решил двинуть в отель. Пришел в номер, принял душ и вышел через специальную дверцу сразу во дворик ресторана. Подсел к столу, где ели мороженое африканский поэт Карл-Пьер Науди и тайваньская поэтесса Шао Ю, балующиеся по вечерам марихуаной и вообще свои в доску ребята. Поговорили трошки о поэзии, главным образом о Бродском. Я, кроме всего прочего, сказал ребятам, что сейчас в Роттердам приехала из Кельна одна русская дама, собравшая книгу воспоминаний о поэте еще при жизни поэта. Карл-Пьер сказал мне на это, что русским вообще свойственна несдержанность, и это нормально, когда, конечно, не касается неких этических моментов. Потом мы пошли за марихуаной, веселой травой, которая на меня лично либо вообще не действует, либо действует как легкое снотворное. Купили. Я еще купил каким-то неграм по сигаретке, нищие негры остались довольны. Выкурив марихуану, мои друзья отправились танцевать и веселиться, а я пошел спать.
Я уже спал и видел европейские сны в то время, когда в Азии, в Екатеринбурге, два веселых парня под воздействием пластилина вошли в кабинет директора ЗАО «Мрамор. Памятники архитектурных форм», сели за круглый стол, и тот, который был поменьше ростом, достав из папки много всякого рода бумаг с цифрами и печатями, сказал, что все готово и можно приглашать журналистов. А тот, который в плане роста удался, сказал директору дрожащим голосом: такого еще никто до нас не делал. Директор, ветеран войны в Анголе, плохо понимая, что происходит, но почему-то веривший, что происходит что-то хорошее, глубоко вздохнул и сказал, что все-таки надо уложиться в десять — пятнадцать тысяч долларов, больше он просто не может дать. Что ж, — сказал который поменьше, — тогда не может быть и речи о памятнике в полный рост, ограничимся мраморной стелой в виде раскрытой книги, где сусальным золотом по гравировке будет выведено какое-либо четверостишие лауреата. Хорошо, — сказал директор, — договорились. Так поэты Роман Тягунов и Дмитрий Рябоконь убедили шефа похоронного концерна учредить новую литературную премию — за лучшее версификационное произведение года, наиболее полно раскрывающее понятие «вечность». Приз — мраморная стела в виде раскрытой книги, где сусальным золотом и так далее — будет воздвигнут в «аллее славы», липовой аллее возле главного офиса ЗАО «Мрамор». Плюс подарочное издание книги избранных стихотворений победителя — малахитовая обложка, страницы из бересты уральской березы, тираж 50 пронумерованных и подписанных автором экземпляров.
Меня разбудили возмутительно ласковые слова отца: просыпайся, Боренька, пора, дорогой. Отец расхаживал по домику в болотных сапогах, которые казались мне верхом мужской доблести. Неужели, думал я, нигде-нигде нельзя купить точно такие же, только маленькие, для мальчиков? В Москве, наверное, можно, но, конечно, это будет глупо просить отца привезти из Москвы маленькие болотные сапоги. И потом, попроси я его об этом, он все сразу поймет и засмеется надо мной, а я не люблю, когда надо мной смеются. Одевшись, я с отвращением напялил красные резиновые, на которые последнее время смотрел с некоторым подозрением — а что, если они вообще девчачьи? Надень патронташ, — сказал отец. На этот раз в его голосе были повелительные нотки, и сердце мое сжалось: мы на охоте! Выплыли первыми. Дюралевая лодочка шла легко, я сидел на рюкзаке с чучелами и держал в руках ружье, мы плыли навстречу заре, первой мужской заре в моей маленькой жизни. Скоро озеро из черного стало голубым, солнце стояло достаточно высоко, и отец стрелял навскидку — два выстрела, чтоб не добивать на воде. Я был счастлив, но мысль, что мы настреляем меньше всех, меня немного огорчала. Недаром так ехидно вчера мужики смотрели на отца, когда он выпил стопку и сказал, что мы идем спать. Я очень огорчился, самое интересное, охотничьи байки, где и отец мог бы блеснуть, разве можно пропустить это? Может быть, думал я, отец мой не очень хороший охотник, и мне будет стыдно, когда мы приплывем пустыми. Возвращались мы под проливным дождем, я старательно вычерпывал воду из лодки какой-то посудиной, гром закладывал уши и молнии ослепляли, а отец смеялся, выслушав мои опасения по поводу как бы мы не оказались хуже всех. Знаешь, Боря, — сказал он перед тем, как захохотать, — вся эта пиздобратия пила всю ночь, и никто из них, уверяю тебя, не отплыл от берега и двух метров. После этих слов я был действительно счастлив — мой отец настоящий охотник.
Проснулся я от головной боли, с трудом оделся и пошел в бар. Взял три больших пива и виски, какой-то голландской дряни закусить. Стал понемногу пить и вспоминать сон. Странный сон, вдруг подумал я, ни доли вымысла. Попросил телефон и позвонил в Россию, в Екатеринбург, в кардиоцентр, попросил Рыжего из 501-й палаты. Отец подошел не сразу, а услышав мой голос, совсем почему-то не удивился. Ну как ты там? — спросил я. Останавливается… — сказал отец, — по-прежнему останавливается, говорят, надо менять бета-блокаторы, ты как? Я рассказал про сон. Знаешь, — сказал отец, — а я тогда понял, что ты настоящий мужчина, мы могли утонуть, а ты спокойно вычерпывал воду. По моей физиономии потекли пьяные слезы, и я поспешил проститься, пожелав скорейшего выздоровления и вообще. Боже мой, думал я, боже мой, мне и в голову не могло прийти, что со мной дурное случится, когда рядом ты. Я доверялся и доверяюсь тебе всецело. Береги его, отец, свое сердце. Ты умрешь, и я умру. Если ты дочитал до этого места, не отбросил брезгливо, поверь, я плакал и тогда, когда писал эти строчки. Я вообще теперь часто плачу.
Допив пиво и вытерев нос, я вспомнил, что сегодня вечером мне читать. Поглядел на часы, купленные главным образом для того, чтоб прикрывать ремешком постыдный шрам чуть выше запястья — результат пьяного глупого дела, завершившегося дуркой. Я пролежал там десять дней вместо положенных сорока, бежал. Но и за десять дней всякого повидал. Заходит, например, в вашу палату очень интеллигентного вида человек и спрашивает, не оставлял ли он у вас в палате свой пиджак. Вежливо отвечаете, что нет, не оставлял, и он уходит. Но через час-другой появляется с тем же вопросом. А дело вот в чем: с утра до вечера этот больной только и делает, что ходит по отделению в поисках пиджака. Или еще пример. Привезли буйного, привязали к кровати, вроде успокоился, и вдруг как заорет: жрать хочу! А больной напротив добрым старушечьим голоском, склонившись к буйному, приговаривает: нет-нет, ты не хочешь кушать… У буйного наливаются кровью глаза: хочу жрать! А этот мягко так: неее, ты кушать не хочешь… И так подряд несколько часов. Да один Петруха чего стоил со своими анекдотами, типа Пушкин с Лермонтом делят шкуру неубитого медведя, а к ним подходит Ломонос и говорит: эта шуба моя. Взял и унес. Смеялся над его анекдотами только я, за что и был Петрухою любим. Кроме того, я давал ему сигареты и закрепил за ним право съедать мой завтрак, обед и ужин — я лежал в палате с цыганом Вано, нам хватало гостинцев с воли. Вано хороший человек, мы созваниваемся с ним до сих пор, встречаемся, выпиваем, за жизнь разговариваем. А Петруха умер, однажды не проснулся, когда все проснулись, и все. Ему было лет пятьдесят, худой и беззубый. Жаловался нам с Вано, когда его обижали. Старался не плакать, когда ставили уколы. Держался как мог. Натурально под мышкой унес санитар его маленькое татуированное тело. У Александра Кушнера есть такое стихотворение: «Все нам Байрон, Гете, мы как дети, знать хотим, что думал Теккерей. Плачет бог, читая на том свете жизнь незамечательных людей…». Далее у Кушнера бог поправляет очки и с состраданьем смотрит на дядю Пашу, который что-то мастерит, приговаривая: «этого-того». Этакий бог-педагог, немец наполовину. А на деле-то что получится? Вот придете, Александр Семенович, дай вам Бог здоровья, к Нему с поклоном, а по правую Его руку дядя Паша сидит (хотя Вы, наверно, выдумали этого дядю Пашу), а по левую — мой Петруха. Много чего придется пересмотреть, о многом всерьез поразмыслить.
Я дошел до государственного театра Роттердама, где проходит основная тусовка, встретил Рейна. Ты когда выступаешь? — спросил Рейн. Ответил, что вот буквально через час. Тогда Евгений Борисович поинтересовался, сколько я уже выпил пива. Я сказал, что вообще не пью. Он посмотрел на меня ехидно: а знаешь, кто лучший поэт? Кто, Евгений Борисович? Бахыт Кенжеев[81]! — рявкнул Рейн. Заметил, думаю, надо как-то трезветь. Будет, думаю, потом говорить: Рыжий? Да он же алкоголик! Причем ужасный! Он выпивает в день два ящика пива, я видел его в Голландии, он лыка не вязал! Так и будет… Мы молчали, а мне хотелось как-то все же завязать разговор. И тут я вспомнил вот что: Саша Леонтьев мне как-то передал слова Рейна о том, что настоящий поэт должен стать немного сумасшедшим. Я и говорю Рейну: а ведь, Евгений Борисович, как ни крути, а настоящий поэт должен научиться быть чуточку сумасшедшим. Борька, да ты и так сумасшедший, — смягчился Рейн, — тебе же сейчас читать, ты не смотри, что они улыбаются, эти люди все замечают, все, и не видать тебе больше Европы как своих ушей. Те же слова я слышал от Ольги Юрьевны Ермолаевой[82] на одном помпезном московском мероприятии. Вот вам улыбаются, руку жмут, — сказала Ольга Юрьевна, — а вы не тайте, Борис Борисович, не тайте. И Олег Дозморов как-то отчитывал меня в этом роде: я не понимаю, почему ты так уверен в том, что никто тебе не может сделать подлость? А жена, когда я повадился прогуливаться по ночам, просто руками разводила: с чего ты решил, что тебя не убьют?
Братья Лешие, Череп, Понтюха, Симаран, дядя Саша, Гутя, Вахтом, Таракан… Вторчермет, Строймашина, Шинный, РТИ, Мясокомбинат… Я забыл про Кису. Киса на моих глазах завалил мента. Вынырнул из сирени и, щелкнув кнопарем, нырнул обратно. Почти сразу из кустов вывалился и упал лицом к небу маленький лейтенантик, в одной руке он держал фуражку, другой шарил по животу. Киса мента завалил, — сказал кто-то из таких же, как я, сопляков, — валим в другой двор. Махом собрали карты, и нас там не было. Вернулись через часок — милиция, скорая, обрывок разговора: если бы сразу позвонили, жил бы и жил паренек… Много было всего, музыки было много. Старый вор дядя Саша, откинувшись, надел новенький двадцатилетней давности зеленый костюм, включил радиолу и выставил в окошко динамик. Вышел на улицу и сел на скамеечку у подъезда. Шутка ли, двадцать лет не был дома. Посидел немного, подошел к нам. Здорово, — сказал, — бродяги, народились, гляжу, без меня, что, как вторчерметовское детство? Затянулся, сощурившись. Представился. Мы его знали только по рассказам стариков, слышали о нем как о человеке очень серьезном. Сошлись быстро, а что, мы дети, он старик. Проповедовал нам библейские истины, финку мне подарил. Осенью умер. Я вышел во двор и встретил зареванного мерзавца Гутю, он обнял меня и сказал: Боб, дядька Саня помер… Я обнял Гутю, но без слез, все-таки Гутя был подонком. А через неделю после смерти дяди Саши убили Леших, Черепа, Понтюху, Симарана, Вахтома, Таракана и многих других. Местный рынок стали контролировать ребята спортивного телосложения и без вредных привычек — просто вывезли в лес и расстреляли. Кончилась старая музыка.
Отбарабанил положенное количество стихотворений, аплодировали. Пьяный, я хорошо читаю. Кроме своих, прочитал «У статуи Родена мы пили спирт-сырец — художник, два чекиста и я, полумертвец…»[83]. Проканало, никто ничего не понял, даже Рейн. Пошел в бар, взял пива и сел за столик. Да, думаю, сейчас бы сюда Диму Рябоконя или типа Димы кого-нибудь, было бы весело.