— Сапарнияз!
— Ха?
— Я тебе покажу «ха»! Кишлачный!
— Оу, ляббай, таксыр?[6]
— Веди скотов! Чего стоишь!
— Куда прикажете?
— На стройку, куда еще? Не на свадьбу же!
Гремя кандалами и кутаясь в лохмотья, рабы потянулись через ворота. Сайд для верности хлопал каждого по спине и считал вслух.
— Ну и настырный же вы народ, плешивые! — сплюнул нукер. — Никому от вас покоя нет!
Сайд ухом не повел, продолжая считать.
— Девяносто четыре, девяносто пять… Стой! Тебя как зовут?
— Эркин.
Высокий худощавый раб в живописных лохмотьях смотрел спокойно, без тени страха.
— Эркин? Персианин, что ли?
— Да, таксыр.
— Что-то я тебя раньше не видел.
— Наверное, не обращали внимания.
— А почему у тебя борода не растет?
Раб пожал плечами.
— На все воля аллаха.
— Ладно, иди… Стой! Куда кандалы подевал, собака?
— Потерял, таксыр.
— Потерял кандалы?! — поразился Сайд.
Раб кивнул. Будь у плешивого Сайда волосы на голове, они бы торчком поднялись от изумления.
— Как же ты их снял, скотина?
— Не знаю. Сами, наверное, свалились.
— Свалились, а ты и не заметил?
— Не заметил, таксыр.
С интересом наблюдавший за их разговором нукер опомнился и выскочил за ворота. Рабы во главе с важно вышагивающим охранником были уже в самом конце узенькой улочки.
— Сапарнияз! — завопил нукер. — Стой, дурья башка! Стой, кишлачный.
Сапарнияз оглянулся и растопырил руки, останавливая рабов.
— Стоишь — плохо. Идешь — тоже плохо. Сами не знают, чего хотят, — бормотал он.
Нукер тем временем вернулся к Сайду.
— Чего ты к нему прицепился? Видишь — вот-вот в штаны со страху навалит! Забыли замкнуть кандалы, вот и потерял. Что с дурака возьмешь? Проходи, ишачье отродье! Не задерживай!
Раб шагнул за ворота. Сайд дернулся, пытаясь остановить его, раздумал и махнул рукой.
— Ладно, вечером шкуру спущу. Никуда не денется. Девяносто… Постой, сколько я насчитал?
— Этот девяносто шестой будет, — подсказал нукер.
Два дня потребовалось Симмонсу, чтобы осмотреться и принять решение. Рабов в городе насчитывалось несколько тысяч. Это были персы, индусы, африканцы, даже немцы и французы, но большинство составляли русские военнопленные — остатки разгромленного Шергазыханом отряда Бековича-Черкасского. Русские жили в несколько лучших условиях, чем остальные: опасаясь мести белого царя, хан обещал им свободу, как только они закончат строительство медресе его имени.
Впрочем, выполнять свое обещание Шергазыхан не торопился. Купцы проходящих через Хиву караванов рассказывали, что «ак падша» беспрерывно занят войнами, отчего в стране урусов происходит великая смута и разорение, и мужики, спасаясь от ратной службы, бегут кто куда: в северные леса, на юг и даже к Аральскому морю. Царь Петр за то жестоко гневается на своих визирей, таскает их за бороды, а многим и вовсе поотрывал.
Поразмыслив над рассказами купцов, хан Шергазы решил с освобождением русских пленников повременить: пусть пока строят медресе, а там видно будет. И хотя о решении своем до поры до времени помалкивал, пленники сами стали кое о чем догадываться, и среди них, как хмель, начинало бродить недовольство.
Побывав в нескольких последующих реальностях, Симмонс наблюдал, как захлебнулась в крови попытка поднять восстание, как одному за другим срубили головы вожакам мятежных рабов. И теперь, подавая кирпичи и раствор кряжистому, русоволосому мужику Савелию по прозвищу Медведь, он испытывал странное чувство раздвоенности: перед глазами маячила залитая кровью плаха и палач с кривым мясницким ножом в руке, поднявший другой рукой на всеобщее обозрение отрезанную голову светловолосого русского раба.
— Савелий, — негромко окликнул Симмонс.
— Чево тебе?
— Разговор есть.
Савелий смерил его взглядом серых пристальных глаз. Ни слова не говоря, протянул руку за кирпичом. Симмонс подал. Некоторое время оба работали молча.
— Говори, — произнес наконец Савелий безразличным голосом.
— Разговор длинный.
— Куда спешить?
— Хорошо. Слушай. Я хочу вам помочь вернуться на родину.