Было во всем этом — в пении, ужимках и гримасах — одновременно что-то отталкивающее и притягательное, что-то гипнотизирующее, заведомо порочное и влекущее, как сама жизнь.
— Как тебе это нравится? — спросил подошедший Симмонс. — Мило, не правда ли? Шансонетка-соловей!
«Шансонетка» кончила петь и произнесла какую-то фразу совсем другим — низким хрипловатым голосом. Один из гостей встал с места и подал ей пиалу чая. Она осушила пиалу, вытерла губы ладонью и снова взялась за саз.
Эльсинора зябко поежилась и отвела глаза.
— Нам не пора идти, Эрнст?
— Грех уходить из дома, ничего не отведав, — сохраняя на лице серьезное выражение, ответил Симмонс. — Хозяин обидится. К тому же он пошел во дворец с запиской, в которой я прошу хана об аудиенции.
— Это так просто? — удивилась она.
— Для Симмонсов — да.
— Ты уверен?
— Когда и в чем можно быть уверенным до конца? — ответил он вопросом на вопрос. — Подожди, увидим.
— «Поживем, увидим», — ты хочешь сказать?
— Ну, поживем. Не придирайтесь, мадам. Извольте омыть руки перед трапезой. Прибор для умывания подан.
В дверях в самом деле маячил человек с тазиком а кувшином в руках.
Едва они успели поесть, как появился запыхавшийся Соур Юсуп и сообщил, что хан Мухаммадрахим ждет их к себе немедля.
До дворца Таш Хаули было рукой подать, но возле ворот их ждала карета. Через несколько минут они вышли из нее у распахнутых настежь резных карагачевых ворот, где их ожидал кушбеги[48] Ислам Ходжа — импозантный с окладистой бородой мужчина средних лет в каракулевой папахе и ярком халате, перехваченном по талии широким поясным платком.
Он вежливо поздоровался с ними на довольно чистом русском языке и, мягко ступая обутыми в ичиги ногами, повел по крытым запутанным переходам в куцрынышхану — место для официальных аудиенций. Двор, через который они прошли, был пуст, хотя в расположенных в два яруса комнат явно чувствовалось чье-то присутствие. Зал с троном у противоположной от входа стены тоже был пуст, но почти одновременно с их приходом отворилась боковая дверь и вошел осанистый, широкоплечий, чуть грузноватый человек в опоясанном шелковым платком халате из темно-вишневого бархата поверх вышитой по вороту белоснежнойбатистовой рубахи и в коричневой каракулевой папахе. Взгляд выразительных, чуть навыкате глаз на обрамленном густой, аккуратно подстриженной бородой лице был снисходителен и чуть ироничен.
Симмонс встречался с Мухаммадрахимханом лично впервые, но много слышал о нем от Дюммеля, который был о хане весьма высокого мнения, и теперь глядя на умное, властное лицо правителя, понял, что в восторт женных характеристиках, на которые не скупился барон, содержалась немалая доля истины: хан и на самом деле производил внушительное впечатление.
Ислам Ходжа представил гостей правителю, они обменялись приветствиями, и хан, подчеркнуто игнорируя трон, пригласил супругов сесть на стоявшие вдоль стен обтянутые бархатом стулья. «Демократ», — усмехнулся про себя Симмонс.
Беседа была короткой и носила чисто светский характер. Затем Мухаммадрахимхан через Ислама Ходжу предложил гостям совершить совместную прогулку в Чодру — одну из своих загородных резиденций.
Симмонс вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, соглашаясь, и они вчетвером пошли через дворы и крытые переходы. Посреди одного из дворов виднелось высокое в рост человека, круглое, словно гигангский пень, возвышение, выложенное из жженого кирпича.
— Лобное место? — тронула супруга за руку Эльсинора. Тот молча пожал плечами.
— Как вы сказали? — переспросил кушбеги.
— Здесь, по-видимому, казнят преступников? — спросил Симмонс.
— Нет. — Ислам Ходжа улыбнулся. — В Холодное время года здесь устанавливается юрта для его величества. В комнатах, как ни топи, бывает прохладно. А в юрте тепло держится лучше.
— Оригинально, — рассмеялась Эльсинора. — И экономно…
— …и ближе к предкам, — с ехидцей досказал Симмонс.
Шедший впереди Мухаммадрахимхан, не оборачиваясь, произнес какую-то фразу.
— Что он говорит? — поинтересовался Симмонс, хотя отлично понял смысл фразы: хана задело упоминание об экономии и близости к предкам и он в довольно резкой форме дал понять, что экономить ему незачем, что же до предков — то они у него ничем не хуже, чем у гостей.
«А ведь переводчик-то ему и не нужен вовсе! — мысленно усмехнулся Симмонс. — Русский не хуже своего кушбеги понимает. Интересно, как этот бедолага переведет? Реплика-то не из вежливых!»
Однако Ислам Ходжа, с заминкой, правда, но вышел из положения:
— Его величество отдают должное проницательности вашей супруги, господин Симмонс.
«Вот тебе и дикий Восток! — восхитился Симмонс. — Уж что-что, а свое дело кушбеги знает, в грязь лицом не ударил».
Судя по довольной усмешке, примерно то же подумал Мухаммадрахим-хан. Они подошли к воротам, которые охраняли два звероподобных нукера с шашками у пояса и секирами в руках. При виде хана, они угодливо изогнулись в поклоне и кинулись распахивать ворота.
За воротами на мощенной каменными плитами, стиснутой глухими кирпичной кладки стенами улочке приплясывали оседланные кони, позвякивала отделанная золотом и серебром сбруя. Чуть поодаль стояла карета, в которой приехали Симмонсы.
Мухаммадрахимхан кивком указал им на карету. Двое слуг подвели ему жеребца, один поддержал стремя, и хан с неожиданной легкостью вскинул в седло свое грузное тело. В то же мгновенье оглушительно затрубили карнаи, залились одновременно десятки сурнаев, грянули дойры, и кавалькада тронулась под мелодию «хан гяльды» — своеобразного выходного марша хивинских правителей. Вокруг загарцевали на конях нукеры дворцовой охраны.
Усаживаясь в карету, Симмонс заметил, как первая группа нукеров тронулась с места и возглавила прэцессию. Вторая группа горячила коней позади кареты. Только теперь Симмонс увидел музыкантов: продолжая изо всех сил дуть в свои инструменты, они торопливо выбегали из боковой двери дворца и усаживались на лошадей.
— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь Суду участвовать в таком шествии! — звонко расхохоталась Эльсинора, расправляя подол пышного белого платья.
Кортеж прокатился по улицам Хивы, под куполообразными сводами Ата-дарвазы, где еще совсем недавно оживленно торговали рабами, мимо ремесленных рядов в сторону Хазарасп-дарвазы. Застигнутые врасплох горожане падали ниц и оставались лежать до тех пор, Пока кортеж не проехал мимо. Того, кто осмеливался поднять голову, нукеры хлестали плетьми.
Возле Хазараси-дарвазы музыканты отстали, а кортеж проследовал дальше по пыльной обрамленной тутовыми деревцами дороге.
В Чодре гостей разместили на верхней площадке четырехэтажной глинобитной башни, каждый ярус которой представлял собою айван, обращенный открытой стороной в определенную сторону света. С этажа на этаж вели крутые, почти вертикальные деревянные лестницы без перил. С непривычки подниматься по ним было довольно затруднительно, хотя слуги сновали по ним вверх и вниз с поистине обезьяньей ловкостью, тем более удивительной, что руки у них были заняты дастарханами, умывальными принадлежностями, блюдами с виноградом, фруктами, всевозможными лакомствами.
От нечего делать супруги отправились прогуляться по саду. Он был великолепно ухожен — огромный фруктовый сад, где урюк и абрикос уживались рядом с айвой и вишней, слива соседствовала с молодыми деревцами граната, а вдоль уходящего вдаль глиняного дувала чередовались огромные деревья японского тутовника и аннап-джиды. Мутная, тепловатая на ощупь вода, еле слышно журча, струилась по арычкам, в густо разросшейся под деревьями, люцерне жужжали пчелы, пряно пахло инжиром, виноградными листьями и каким-то неведомым разнотравьем.
Единственная аллея, увитая виноградными лозами и посыпанная лимонно-желтым песком, вела от ворот к башне и хозяйственным пристройкам. Здесь под гюджумами, окружавшими небольшой хауз, прохаживались на привязах великолепные бойцовские бараны. Характерные горбоносые головы с круто закрученными рогами придавали им свирепый воинственный вид, а массивные, тяжелые курдюки дополняли картину, создавая впечатление грозной таранящей силы и мощи, что в общем вполне соответствовало действительности: разъяренный бойцовский баран мог с разбега ударом головы разнести в щепки толстенные дубовые ворота.
В дальнем конце аллеи скрипнула калитка и показался стройный худощавый юноша в легком летнем халате и традиционной папахе из серебристого каракуля. Он шел по аллее непринужденной танцующей походкой, помахивая небольшим узелком, напевая какой-то веселый мотив и прищелкивая в такт пальцами правой, свободной руки.
Симмонс всмотрелся в незнакомца и тронул Эльсинору за руку.
— Обрати внимание на этого человека, Люси.
У юноши были не по-азиатски светлые глаза на удлиненном, расширяющемся к вискам лице, аккуратно подбритые щегольские усики и курчавящаяся чуть рыжеватая бородка.
— Кто это? — негромко спросила Эльсинора.
— Менестрель.
— Кто-о?