Звуки долетают ко мне отовсюду - слышные и неслышные. Короткое тявканье бессонных псов, тихое мычание коровы сквозь ее счастливый сон, сытая, ухоженная, не думает о предстоящей болезненной старости и смерти, не помнит горечи утрат; девичья песня от плотины - без грусти, в предчувствии одного только счастья, без мысли о будущих родовых муках, о нужде многодетной семьи, об изнурительной работе без сна и отдыха, о муже, который будет любить ее разве что год, о дифтерии, которая задушит ее детей, о женской красоте, которая увянет в тридцать лет, о смерти, которая только и освободит ее от кошмарного сна сущего мира.
А я так думаю, что молодость только и спасает духовное здоровье народа - своей глупостью, неискушенностью, своей неосознанной верой в вечность, неумением ценить время, своей бессердечностью и равнодушием к одной из сторон бытия - к смерти. Иначе не рождались бы ни танцы, ни песни, ни храмы, похожие на песню, ни даже дети, - для чего бы тогда, для той же смерти?
Где-то во тьме лесов или в серебристой тиши степей изредка бабахают выстрелы. Это тоже проявление человеческого бытия. Чья-то злоба крадется на цыпочках, затаивается в кустах, прикладывает к плечу холодный затыльник приклада, затаивает дыхание и...
Это все слышимое, от этого больно ушам. Но все же прислушиваешься, стремишься к уединению - послушать самого себя, свой внутренний голос, то, чем не поделишься ни с отцом, ни с матерью, ни с любимой женой. На эту задушевную беседу с умным человеком, который молчит в тебе, каждый имеет право и почти никогда не имеет времени - постоянно окружают тебя люди, прислушиваются, вмешиваются, перебивают.
И только тогда, когда посчастливится сбежать и от жены, и от детей, отрешиться от всех тревог, начинаешь слышать и неслышимое.
Безостановочно течет время, и ты слышишь его - шаги тюремщика, который приближается - выводить тебя на казнь. Кричать? Нет, если и услышат, никто не спасет. Ты будешь с ним один на один, со своим отчаянием, со своим безысходным протестом против злой воли того, кто осудил тебя на смерть...
Тихо поют звезды - это самая утонченная для разума музыка, возвышенная и величественная. Людские голоса слышатся в том гармоничном пении, каждый голос - это чья-то очарованная душа.
Где-то там, в безмерной глубине простора, тоже должны быть люди, иначе нам, землянам, не стоило бы и жить. Пожалуй, единственно мудрая цель в существовании человечества на протяжении миллионов лет - найти себе подобных. Обожествление себе подобных.
Жажда познания вселенной - это, по-моему, инстинкт поисков затерянных в бесконечности сестер и братьев. Я не хочу видеть их чистенькими и прозрачными, как крылья стрекозы, или бесформенной оболочкой одного только мозга. Я хочу приветствовать их - здоровяков со стройными телами, с прекрасным аппетитом мясоедов - пастухов, хлеборобов, рудокопов.
Мне хочется, чтобы они были повсюду - и на Венере, и на Марсе, - там, где их, может, и нет.
И если еще при моей жизни кто-нибудь бесспорно установит, что там лишь безлюдная каменная пустыня, - люди добрые, не верьте ему, он обокрал вас, осиротил вашу веру, оставил вас голыми перед вечностью, с одним только животным инстинктом размножения!
И если я завтра сяду и запишу эти мои мысли в известную уже вам Книгу Добра и Зла, то это только для того, чтобы мои далекие потомки могли праведно судить нас.
Мы, люди начала двадцатых годов двадцатого же столетия, могли быть добрыми и черствыми, грубыми и нежными, злыми и меркантильными, нести на себе путы своего земного происхождения и в то же время ждать чуда встречи с нашими разумными и праведными братьями из других миров.
Я не знаю, как там Евфросиния Петровна - ждет их или нет? Скорее всего - не ждет. Любимая моя жена не читает романов Герберта Уэллса и даже стихов, кроме Тараса Шевченко. "Все это пустое, - говорит она. - Мне нужно, старый недоумок, чтобы ты с Виталиком, да еще Ядзя с вами, были сыты, одеты и чтобы вас не заедали насекомые. Ты подумал бы сперва не о том, есть ли где-то на Луне люди, а о том, нельзя ли достать там селедок, мыла, керосина да спичек! Доколь же мироед Тубол будет драть за них втридорога? Да когда же наконец будет у нас та кооперация, про которую изо дня в день только и пишут?.."
А я, люди добрые, так обо всем этом думаю; "Селедки селедками, а звезды - так это звезды".
Что касается нашего сельского предводителя Ригора Власовича, то скажу вам чистосердечно, он, по-моему, даже думая про селедки, имеет в виду звезды. Но какие звезды? Звезды, товарищи, могут быть либо красные, либо белые. Если белые, то будут они и не звезды вовсе, а выдумка всяких живоглотов... Это, конечно, я в шутку, иначе, скажите мне, люди добрые, кто, как не он, вопреки своей нетерпимости и, я бы сказал, классовой ненависти, настолько свободен от корыстолюбия, что с легкой душой может оторваться от земли?
Или возьмите Ядзю. Святая ее наивность, а в понимании окружающих глупость, тоже дает ей право удостоиться великого приобщения к звездам. И если когда заберет ее чистая или нечистая сила туда, то не захватит эта дева с собой ни лошадей, ни волов, ни табуна овечек, а только возьмет свою не земную, а небесную красоту, шерстяную юбку, белую маркизетовую кофточку да еще свои "полсапожки", чтобы было в чем ходить в костел.
У меня нет также сомнений в том, что земное притяжение не удержит и моего сына от поисков обетованной звезды. Потому что тот, кто жаждет знаний и правды, никогда не чувствует недостатка съестного. А те, кто за ржавую рыбину способны отречься и от правды, и от чести, даже от свободы, недостойны имени человека. Знаю, здесь могут со мною поспорить. Ведь всегда какая-то часть людей внимала тем, кто обещал сытость. Но вопреки несокрушимой вере сытого желудка Коперник заставил Землю вращаться вокруг Солнца, Спартак повел рабов против стальных когорт рабовладельцев. И было же так: не захотели тогда рабы ни своего рабского спокойствия, ни сытых харчей (римские рабовладельцы кормили пристойно), а взалкали они звездного света свободы!
Я на стороне всех рабов. Я верю, что они, в конце концов, отрекутся от сельди! Во имя высокой Звезды!
А пока что, друзья мои, я и сам не пренебрегаю соленой рыбкой. Пока что права-таки моя любимая жена, - надо все же что-то думать о потребительской кооперации.
По этому случаю в наших Буках состоялась сходка.
Как положено, мужчины, каждый опираясь на свою клюку, гомонили впереди, за ними женщины, взявшись пальцами за подбородок, тихо переговаривались о домашних делах. Вертелись тут и разного возраста дети от тех, кто цыкает сквозь зубы и издевательски усмехается в ответ на пылкие призывы Ригора Власовича, до тех, кто снует между людьми и прячется за материнские пышные юбки.
Хозяева - "самостоятельные" - сбились в обособленный кружок. Величайшее смирение было в их позах - понурые, в глазах вроде скорбь вселенская, тихие, покорные. Сегодня ради сходки и Прищепа, и Балан явились обутыми; в складках голенищ и на головках их сапог зеленовато-серая цвель. Парни же их в новых картузах, в праздничных, расшитых сорочках, в суконных покупных пиджаках и синих галифе. Пионы на картузах, из-под картузов - смоляные чубы. Лузгают себе семечки да потихоньку издеваются над своим ровесником Ригором Власовичем. Косятся на его карман, обтягивающий барабан нагана, думая, вероятно, при этом: "Пфу, и у нас, может, тоже есть, да только не носим..." Горбоносый и кучерявый Данила Титаренко, хотя отец его и не жмется сейчас к хозяевам, стоит в обществе хозяйских сынков, ненасытным взглядом пасется по пазухам девчат и пригожих молодиц.
Среди хозяев и оба местных лавочника - Микола Фокиевич Тубол и Меир Израилевич Резник. За что принимают в свое общество этого последнего - не знаю, ведь злыдень злыднем. Должно быть, для демократической представительности. Тубол самоуверенно и насмешливо моргает рачьими глазами, то и дело вынимает серебряные часы, демонстрируя тем самым свое пренебрежение к "пустой болтовне" Ригора. Разговаривает с хозяевами, помогая себе большим пальцем, указывает им куда-то в сторону, и в этом его жесте - тоже надменность и презрение.
Меир явно встревожен и потому суетлив. Дрожащей рукой похлопывает хозяев по локтям, приподнимает старомодный черный картуз с сатиновым околышем и вытирает лысину рукавом выцветшей красной рубахи.
- Это же надо понимать, - словно слышу его взволнованный дрожащий голос - Власть нам что говорит? Торгуйте себе на здоровьице и будьте спокойны - вам от власти защита. Нэп! Да, нэп!..
- "Власть, власть"!.. - передразнивает его Тубол. - Обдурит тебя твоя "власть"!.. Надыть самому макитру на плечах иметь! - И хитренько так: Они нам - "пролетарии, соединяйтесь!", а мы им свое: "Один за всех, все за одного! В борьбе обретешь ты право свое!"*. Вот это "защита"! А иначе они нас поврозь, как блох, - под ноготь... и "ваших нет"!
_______________
* Эсеровский девиз.
- А может, и правда ваша, Микола Фокиевич! - страдальчески улыбается Меир. - Нужно крепко подумать. Ой, как разумно вы говорите, как разумно! Ц-ц-ц!
- Вот ты и мотай себе на ус! Что я скажу, так и ты повторяй за мною. Куперация? Ну, нате вам куперацию! Мой капитал и твой... Хе-хе... капитал! И хозяева пускай поддержат. Вы, добродеи, - обращается Тубол к "хозяевам", - тоже держите ушки топориком, что я ни скажу, так и вы от себя - "согласны!".
Ригор Власович тем временем закончил речь, предостерегая, чтобы "товарищи крестьяне" не попались бы на крючок, как он сказал, "аграрных людей", то есть живоглотов разных, которые попытаются развалить изнутри рабоче-крестьянскую потребительскую кооперацию.
- Ну, кто желает высказаться? - обвел суровым взглядом общество Ригор Власович. - Только говорить дело. А кто из кулаков будет пустозвонить против, того сразу лишаю слова! У кого есть вопросы, тоже давайте сюда, а кто только для смеху, так глядите, чтобы потом не плакались!
- Гражданин присидатель! - подал голос Никола Фокиевич. - А сколько купераций можно сорганизовать? Скажите! - И Тубол важно выставил вперед ногу, еще и носком сапога повертел. Вскинув голову, весело осмотрел своих. - Ну, так дайте мне ответ на вопрос!
Ригор Власович нахмурился.
- Сколько потребуется - столько и сделаем!
- О! Слыхали, граждане, что присидатель сказали? А присидатель наш не подпасок какой-то сопливый! Они не станут болтать пустое. Они - власть! А мы идем по указаниям власти. Прутики, надо быть, поодиночке сломишь, а с метлой, надо быть, не сдюжаешь! Так будет ли уважаемое общество согласно иметь в нашем селе две куперации?
- Согласны! Согласны! - хором отозвались хозяева.
- Так вот я и говорю: ежли вы свою метлу вяжете, так мы - свою. Я первый записываюсь до куперации. А за мной...
- Меня записывай, меня! Прищепу!
- И Балана!
- Коцюбу!
- И Меира. Он товар будет подвозить на своей чесоточной!.. Пролетария!..
- А ты, Титаренко, чего ж?..
- Да я... Я - до большего гурта.
- А ну, тихо! - крикнул Ригор Власович. - Сойди, Тубол, с крыльца! Кому сказал?! Сойди, буржуй! А вам я вот что скажу: не бывать вашей кооперации! Лишаю слова!
Никола Фокиевич, осторожно ступая, сошел с крыльца, склонил голову на плечо и сложил руки на животе.
- Вы видели, люди добрые, какая такая народная власть?.. И как она радеет про куперацию!
- За что боролись? - взревел Тимко Титаренко из гурьбы хозяйских сынков.