И Яринка, крепко зажмурившись и закусив губу, заплакала.
Потом, икая, долго тряслась в нервной лихорадке.
- Ну, погодите! - встряхнула головой.
Где-то в конце улицы заиграл рожок пастуха.
Яринка вытерла ладонями слезы и побежала к хлеву. Открыла кошару. Пучеглазый, со стеклянным взглядом, баран прыгнул через высокий порог. За ним поочередно слепо прыгали овечки. Ягненок, в самозабвении присосавшийся к вымени матки, тянулся за нею до самого порога, споткнулся, перевернулся, и по нему семенили все остальные ярки и ягнята.
Ворота Яринка еще не открывала. Нагнув голову, баран выжидательно стоял у забора, терпеливо и важно. Овечки метались, блеяли, сбившись в единый живой кожух. И казалось, что под этим вывернутым кожухом бегают и шалят дети.
Как только голова сельской отары, неся на себе пепельно-серую тучу пыли, поравнялась с ее двором, девушка открыла ворота, и овцы, едва не сбив ее с ног, выкатились на улицу. Так же вовремя выпустила Яринка и корову.
Лыска долго стояла в воротах, вертела головой и ревела, зовя теленка. Яринка стегнула ее хворостиной, и корова, сердито взметнув рогами и отмахнувшись хвостом, присоединилась к стаду.
За час с небольшим девушка управилась по хозяйству и побежала к теткам. Надеялась застать хотя бы одну, рассказать о своей обиде, а те найдут управу и на мать и на того бродягу Степана.
Во дворе дядьки Олексы Яринка застала одного только деда Игната. Он горбился на солнцепеке в драном соломенном бриле и в валенках. Хата была заперта, - видимо, не полагались на дедову бдительность.
В холодочке под кустом георгина стоял глиняный горшочек, прикрытый ржаной горбушкой. Над хлебом вился рой мух. Вероятно, и стерег дед Игнат этот самый горшочек с кашей от мух и собак.
Дед казался Яринке вечным. Ведь вон сколько живет она на свете, но всегда помнит его таким. Всегда в валенках и в бриле. В одних и тех же широченных штанах, подпоясанных очкуром, с мотней чуть ли не до колен. И та же самая пожелтевшая дремучая борода, из которой выглядывает, точно луковица, желто-сизый нос, и небольшие выцветшие голубые глаза, и еще губы, похожие цветом на окорок, который продержали в рассоле недели две перед тем, как повесить вялиться в трубу.
Дед был большим чудаком. Лет ему уже... а и вправду, сколько же? Никто не знал. Спрашивали самого деда.
- Годы - не грльоши, и дурак тот, кто их сцитает! - сердито бубнил дед. - Кто сцитает, сколько прльозил, тот рльано сконцается. И сколько б ни прльозил, так того, цто остается, никогда целовеку не хватает...
Яринка, да не только она, а и старые люди побаивались деда из-за его мудреных пророчеств. Вот придут, мол, времена, что брат пойдет на брата, а сын на отца своего. И бога, мол, забудут, и праведные кости повыкидывают из могил на глумление детишкам. И ходить будут между стогов без маковой росинки во рту. И разверзнется геенна огненная и... и... - всего того страшного и не удержишь в голове. И стоит только Яринке завидеть где-либо деда Игната, так ей мерещится, как дети на выгоне играют в лапту человеческими костями...
Года два назад похоронил дед Игнат младшего, своего семидесятилетнего сына, деда Савку, и доживает теперь свой век у внука - дядьки Олексы. Зимою лежал на печи, а летом покашливал на солнышке. И здоровьем, не сглазить бы, был еще ничего - зимой до получасу мог высидеть за клуней. Вот только истома какая-то одолевала его, - "крузение головы", как говорил сам дед Игнат. Поэтому и не любил ни шуму, ни гомону. Когда во дворе дядьки Олексы собирается молодежь поиграть и потанцевать, тогда дед Игнат выходит на открытое место, втыкает в землю свою клюку и, развязав очкур, присаживается за палкой на корточки.
Как завидят девчата деда Игната, вот так примостившегося, подымается визг и вся девичья компания чуть ли не кувырком летит через перелаз. За девчатами и парубки, посмеиваясь и незлобно ругая деда.
- Зачем это вы, деда, не разогнуло б вас, девок нам распугали?
- Тьфу, нецистые создания, и как они скрозь дереву видют?
Когда Яринка подошла к деду Игнату, рябая курочка подкралась к горшочку и начала клевать хлеб. Дед стегнул ее хворостиной, которую держал под рукой.
- Кыш, сатана! Загрльизи тебя хорль!
- Добрый день, дедушка!
Дед Игнат выставил в ее сторону бороду, пожевал вялыми губами, но ничего не ответил.
- Деда, вы меня слышите?
- А поцему бы нет... Цто я - глухой? Ты ведь Сопиина, еге з? - А потом подумал, шевельнул губами: - Вот заставили стерец хату... - Снова задумался и добавил: - Укрльадь мне у матерльи пару яицек... - И, сам не веря в такую возможность, безнадежно произнес: - Аль сметаны прльинеси... Сами все едят, а мне - пшенную кашу с карльтошкой... Отзил ты, говорят, дедка, свое, отъел.
И взгляд его погас. Дед только вяло махал хворостиной, будто задумавшись, будто был в полном одиночестве.
Яринка почувствовала себя совсем плохо. "И ты у них будешь совета спрашивать?.."
Ни слова не говоря, побежала к своему дому. Полезла в погреб, собрала в ковшик сметаны из двух кувшинов, отмахнула изрядную краюху свежей паляницы. Прикрыв еду фартуком, прокралась огородами к усадьбе Корчуков.
- Нате, дедуня, - подала несмело.
Беззвучно шевеля губами, дед долго смотрел на сметану и на краюху белого хлеба в своей руке. Потом словно нехотя начал есть, жуя деснами. А затем так разошелся, будто боялся, что у него отнимут. Выскреб ковшик ложкой, а оставшуюся сметану собрал согнутым пальцем и облизал его. С большой неохотой отдал Яринке ковшик и ложку, облизнул усы.
- Вот теперь я поздорльовею. А то слабость и крузение в голове. Дай тебе господи хорльошую парльу.
Стал помахивать веточкой весело, будто забавляясь.
- Так ты, гляди, никому! - крикнул вдогонку Яринке.
- Ни-икому! - пообещала Яринка и юркнула на улицу.
Печаль, что душила девушку, стала еще более жгучей. И некому было ее развеять.
А что, если пойти к дядьке Петру, может, хотя бы бабка Секлета дома? Она-то уж такая разумная, как попадья. Неспроста ведь она шептуха да еще и просвирница. И хотя батюшка ругал с амвона Секлету за знахарство, зато за просвирки хвалил и всем бабам в пример ставил.
Оглянувшись на безлюдное село, что дрожало в текучем мареве, Яринка спрятала ковшик и ложку в бурьяне под чьим-то плетнем и побежала к дядьке Петру.
Бабку Секлету застала в саду под яблоней. Задрав голову и разглядывая отяжелевшие от белого налива ветви, она брала из подола яблоки, вытирала их фартуком и грызла уголком рта.
Заслышав Яринкин голос, мигом выбросила из подола яблоки.
- Тьфу, тьфу! - сплюнула она. И, не давая Яринке даже поздороваться, стала оправдываться: - Это мальчишки прокрались к яблоне... а я их поймала... А спаса-то еще не было! Кто ж до спаса яблоки ест? И что они в них находят? Ну, трава травой. Взяла вот, попробовать, какое же оно теперь, да только зря рот опоганила, прости, господи!.. Тьфу, тьфу!.. Никогда не ешь, детка, яблок до спаса! Грех!.. Такой грех!..
Яринку очень подмывало загнать бабку за явный обман в угол, но побоялась прогневить - ведь пришла за советом.
- Не буду, бабуся, и не погляжу в ту сторону!
Бабка немного успокоилась. Вытерла губы пальцами, потом по-хозяйски подперла рогатиной обвисшую ветку.
- Ох, урожай какой в этом году на фрукты!
- А уж так.
- Твоя мать поехала жать?
- Сегодня уже второй день.
- А ты чего дома?
- На хозяйстве, - вздохнула Яринка. - Ой, бабусь! - покачала она головой.