Я начал торопливо проталкиваться в середину толпы:
- Стойте, дурные, стойте! Я из милиции!..
- Ты чего пихаешься?! - угрожающе поворачивались ко мне мужики, и глаза их были очень недобрые. Волчьи.
- Человека убивают, а вы!.. Спас-и-ите! Мили-и-иция!
- А-ах так, зараза! Степан, ты поближе, дай ему в зубы, чтоб не лез не в свое дело! Ишь!
Сильный подзатыльник сбил у меня с головы картуз.
- Тащи его сюда! Должно, сообчник!
- Знамо дело! Перепрятывал!
- Да, может, и нет... В очках...
- Это из тех каналий! Такие только и уводят коней! Потому как работать не шибко способны!..
Темные пасти хищно оскалились, узловатые лапы потянулись ко мне схватить, вытрясти душу.
И - каюсь - я попятился, съежился, вобрал голову в плечи.
Взобравшись на какой-то воз, глянул поверх голов.
В тесном кругу дюжие мужики убивали цыгана. Тот уже не кричал, а хрипло стонал, прикрывая тело локтями. Били сапогами, с размахом, резко ахая, как рубят дрова.
И то, что цыган не в состоянии был уже кричать, разъяряло неправедных судей до исступления.
Вдруг белобрысый мужик растолкал своих сообщников.
- Разойдись! Так его не доймешь. Держи за руки и за ноги! Та-ак. Разведи ноги!
Он повернулся в мою сторону лицом, и я узнал Петра Македона.
- Пе-е-етро! - в отчаянии закричал я.
Но он сейчас не услышал бы ни бога, ни дьявола.
Пружинисто подпрыгнул и всей своей озверевшей тяжестью, двумя сапожищами ударил цыгана в пах.
И небо разверзлось от дикого воя.
- Ва-а-а-а! Ва-а-а!
А Македон, оскалив зубы, крутил каблуками, отдирая от тела этот нечеловеческий вопль.
От дикой боли я схватился за живот и тоже закричал, упал, забился в припадке. Кажется, меня стошнило.
А толпа хозяев гудела одобрительно и невозмутимо, железно и злобно.
- Га-га-га!
- Так, так его!
- До-онял!
Кажется, на мгновение я потерял сознание...
А потом озверевшие неправедные судьи брали цыгана за руки и за ноги, били его о землю. Сколько раз? Кто знает. Никто не считал.
Но вот в толпу врезались конные милиционеры, стреляя вверх.
Падая и топча друг друга, преступники бросились врассыпную.
С десяток ближайших Петровых подручных конники согнали в тесную гурьбу.
Македон обвел конников улыбчивым злорадным взглядом.
- Я же вам говорил! Говорил!.. - лающим голосом убеждал он их в чем-то.
Два милиционера спешились, ловко связали одуревших вершителей самосуда и, подталкивая конями, повели их в околоток.
Подвода, на которой я лежал, закрыв лицо руками, была самой ближней к месту расправы, и труп принесли к ней.
- Эй, ты, убирайся, - нетерпеливо толкнул меня в спину милиционер рукояткой нагайки.
- Я свидетель...
- Давай, давай! Пошел за нами!
Я едва сполз и стал рядом с телегой, держась за люшню.
Тело положили на подводу, и хозяин ее, боязливо оглядываясь на труп и повисая на уздечке бороздного коня, повел лошадей через плац, заставленный возами.
Я плелся позади словно угорелый. Чувство равной с "судьями" вины сгибало мои плечи.
За подводой потянулась было толпа, но конные, выхватив из ножен сабли, стали на пути.
Толпа заухала, загудела и подалась назад.
- Петренко! - крикнул командир наряда. - Забери клячу цыгана на предмет опознания!
Возле самой милиции задержанные мужики начали было дергаться, но милиционеры с плохо сдерживаемой злостью так уняли нескольких, что все быстро успокоились.
Во дворе преступников посадили на траву, около них остался всадник с наганом в руке, остальные милиционеры спешились и начали заводить лошадей в конюшню. Старший наряда побежал докладывать начальнику. Подводу с убитым закатили в густую тень, под грушу. Коня цыгана привязали возле крыльца.