89880.fb2
- Да тише, чтоб вас...
Я повысил голос:
- "Сократить срок пребывания в местах заключения на одну треть, но не больше, чем на половину, всем осужденным на срок более одного года, кроме..."
- Амнистия, амнистия!.. - прокатилось по толпе.
Дальше я уже не мог читать - такой поднялся шум.
- Может, и Македона выпустят...
- Куда там! Ему - вышку!
- Пойдем в уезд всем миром! Как цыган, так и пальцем его не тронь!
- А лошадей красть - так им поблажка!
- Тихо! Ти-и-ихо! - сложив руки рупором, крикнул Полищук. - Кто там болтает попусту?! Не было еще суда над Македоном! Только после праздника! А про бедных цыган не злословьте! Потому как то не Македонова коняга была!.. Живоглоты несознательные! А вы, люди, их не слушайте!
Дома меня поджидала Палазя хроменькая, Македонова жена. В хату не вошла. Пятеро ее сыновей стояли перед нею тесным кружком, шмыгая носами и исподлобья поглядывая на меня. Такие же белобрысые, с водянистыми глазами, как и отец их.
- Вот так, Иван Иванович... - сквозь зубы сказала Палазя. - А дома еще четверо...
- Не я же народил их вам, Палазя!..
- Не народили, а со света сживаете!
- Ну?
- А то, что пошли в свидетели на Петра!
- А то, что он человека замучил, вас не касается?!
- Цы-ы-ыгана?..
- Эх ты! - не сдержался я. А сам подумал: "Вот они, низменные сельди!" - Да разве человек вы после этого?!
Палазя заплакала.
- Смотрите: девятеро!..
- А у цыгана, думаете, меньше?
Палазя стала плакать тише. Только судорожно вздыхала и напряженными, ломкими пальцами сжимала худенькие плечики меньшенького.
- Застрелят... - сказала и вопросительно и утвердительно.
- Н-не знаю... Суд разберется...
- Куда там... Там такие же, как вы... Такие безгрешные да добренькие...
- Может, на него распространится амнистия... - неуверенно произнес я.
Она молчала, отведя от меня взгляд - ненавидящий, тоскливый.
Потом выдавила из себя:
- Ой, смотрите, Иван Иванович! Сегодня одно, а завтра - иное!
- Кем это вы меня пугаете?
- Н-не пугаю, а так просто скаж-ж-жу! - Последнее слово она будто оттачивала на точиле.
- Уходите!
Загребая своих мальчуганов руками, как цыплят, Палазя поковыляла со двора.
Возле самых ворот вдруг обернулась и упала на колени. Простерла ко мне руки, потом стала биться головой о землю.
У меня в глазах потемнело.
- Вы что, с ума сошли?! Встаньте!.. Суд разберется... Я только свидетель... Не могу иначе...
Женщина будто и не слышала. Сердце у меня оборвалось.
- Я сделаю все... все... что в моих силах... - И, согнувшись, побежал в хату.
Сердце билось так, что казалось - чувствую его собственными ребрами. Схватила одышка, чего раньше со мной никогда не бывало, даже в тот день, когда на моих глазах убивали человека.
Домашние бросились ко мне.
- Ой, вот здесь... вот...
- Ну, Македониха! Ну, ведьма! - всплеснула руками Евфросиния Петровна. Ядзя метнулась к кадке с водой.
Насилу меня отходили.
Эх, Иван Иванович, тебе ли быть судьей!
И все же решил не брать греха на душу, рассказать на суде все, что было и как было.
Утром девятого ноября я пошел в сельсовет, где уже ждала меня подвода. На этот раз выпала очередь Тилимону Прищепе. На суд нас ехало двое - я и Палазя. Женщина уже сидела на полудрабке, свесив ноги. Учтивый, как всегда, Прищепа застелил задок телеги отавой и накрыл рядном.
Я поздоровался с Ригором Власовичем и кучером, искоса глянул на Палазю. Она сидела с кошелкой на коленях и смотрела перед собой тем взглядом, которым никуда не смотрят и ничего не видят.
- Ну, садитеся, Иван Иванович, - сказал Прищепа, подтыкая под сено край одеяла. - А вы, Палажка, там и оставайтесь. Могли бы и сами запрячь ту конягу, что вам господь дал за труды наши... - Он никак не мог простить ей пять целковых, которые добровольно пожертвовал на покупку клячи для Македона.