Степан долго молчал. И улыбался все так же - печально и виновато. Наконец промолвил:
- Я, должно статься, не вернусь... домой. "Была у собаки хата..." горько усмехнулся. - Я, должно, останусь здесь, в городе...
Яринка опустила глаза. Ей уже не было сил лгать.
- Ой, дядечка, и не говорите так!.. Мне вас жалко... Аж плакала, как услыхала... Ну приезжайте, ну скажите, что приедете!.. - И доверчиво положила руку ему на локоть. - А мать... - тихо махала другой рукой, - они сердятся, что вас подстрелили... Да вы не обращайте внимания - сердятся, сердятся да и пересердятся! - И с необъяснимой для себя терпкой тоской добавила: - Никуда вы уже от них не денетесь... венчались же...
- Да, да... - кивал он, думая о чем-то своем.
- Так я... и мать... будем заботиться о вас. Как поправитесь напишите письмо, я приеду на лошадях. Вот, буду ждать возле больницы сколь надо.
- Ты у меня добрая.
- Это и покойный дед Игнат говорили, - с гордостью сказала она. Когда я кормила их сметаной. Только вы про это матери ни-ни. Они страсть как не любят, когда даром добро переводят.
- Не выдам тебя, хорошая моя. А ты будешь счастливой. С таким сердцем должна быть счастливой.
Девушка внимательно посмотрела на отчима - не смеется ли.
Побледневшее и исхудавшее лицо его было очень красиво - еще больше выделялись округлые черные брови, карие глаза, - таким Яринка и представляла себе казака из песни.
- Ну, хорошо, мне пора, а не то милосердная сестра отругает. Достанется мне на орехи! - вроде повеселев, сказал он.
- Она - милосердная сестра?!
- Это так в больнице называют. А строгая, как наш Ригор.
- Ну-у... Так забирайте гостинцы.
Он пожал плечами и с кошелкой на локте вялой походкой направился в палату. Через несколько минут возвратился с пустой кошелкой.
- Так что же матери сказать?
- А-а!.. Говори, что хочешь.
Яринка поморщилась.
- Прощевайте! - поклонилась она низенько.
Он поцеловал ее в тугую щеку. Яринка вмиг прикрыла это место ладошкой, покраснела.
- Я приеду, - сказал он. - Если хочешь ты.
Ей-богу, вот ей-богу! - От полноты чувств Яринка даже зажмурилась.
Домой ехала поздно вечером очень молчаливая. В вагоне смотрела на тусклый огонек свечи, мерцавший в фонаре, и вовсе не замечала Кати, которая пыталась восстановить с нею добрые отношения.
В хату вошла совершенно изнуренная дорогой и своими неясными мыслями. Сложила в сундук свою праздничную одежду, села на лавку и задумалась.
- Ну, что там? Как дядька Степан? Рассказывай.
- Да-а... Поправляются.
Мать долго молчала.
- А когда приедет?
- Да-а... Они и совсем не хотели ехать.
- Вот как!
- Я упросила их.
- Куда ж он от нас денется!.. Калека. - София отвернулась к печи, прерывисто засопела носом.
- Не в корчме ведь они подрались! - нахмурилась Яринка. - За совецку власть...
- Ой-ей!.. Какая б ни была власть, а нам - из работы не вылазь!..
- Мы их выходим! Вот увидите!
Долго молчали.
- А дядька Степан так побледнели, руки мякенькие, сами такие красивые стали...
София очень пристально посмотрела на дочь.
- Ду-ура!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Иван Иванович размышляет о вечной
женской молодости и о делах, куда более простых
Выхожу вечерами во двор, подолгу стою у ворот - будто кого-то ожидаю, какого-то путника. Появится с заплечной торбой, с вишневой клюкой. Здравствуйте, вот и я. Шел я долгие годы, нес вам, Иван Иванович, вот какой гостинец! Молодость принес вам. Берите, наслаждайтесь. Счастье принес вам, пейте - не пьянейте!..
И так каждый вечер - все жду кого-то из дальней дороги и никак не дождусь.
А может, и не путника жду. Может, это должна прийти Евфросиния Петровна, как некогда, на свидание. И заколотится мое сердце, зарыдаю беззвучно - узнав ее ту, прежнюю, как восемнадцать лет назад, и не ведающую о том, что она молода, а я это буду знать и бояться, чтобы не зашла в хату и не увидела себя снова в кривом зеркале времени.
А может, это явится Нина Витольдовна, сегодняшняя моя голубая тоска, волшебная женщина с черными локонами, подстриженными "под мальчика", и я буду беседовать с нею о ее невысказанных разочарованиях до третьих петухов, и она так и не догадается, почему я ее ждал.
А может, я жду Ядзю с улицы, желтокосую богородицу, которая, пожалуй, так никогда и не постареет, и это будет с ее стороны доказательством существования бога живого. И я буду убежден в ее божественном происхождении, расспросив ее:
"А сколько же тебе лет, Ядзя?"
"Двадчать".