Спрашивай меня, Катя, моя маленькая невестушка, про того питекантропа, череп которого ты случайно нашла на глинище, когда вместе с девочками копали глину для школы. Спрашивай, был ли он счастлив среди стольких опасностей, подстерегавших его на каждом шагу, и я отвечу: да, он был счастлив, потому что чувствовал жизнь и не постиг тайн смерти.
Так отвечу тебе, и пускай мне записывают длиннющие выговоры или выгоняют со службы.
И еще скажу тебе: тот питекантроп, или неандерталец, или кроманьонец был счастливее тебя и потому, что семейные связи тогда были значительно слабее и семейные неурядицы не причиняли людям страданий, какие они доставляют сегодня твоей матери и тебе...
Несколько дней назад Нина Витольдовна пришла в учительскую с покрасневшими глазами, поздоровалась с нами сухо, как по обязанности, и руки ее заметно дрожали, когда листала классный журнал.
Мы с Евфросинией Петровной переглянулись, но я плотно зажмурил глаза, и моя любимая жена прикусила свой сочувственно-умный язычок.
О боже мой, как неосмотрительно поступил ты во время акта творений лучшей половины человеческого рода, когда научил своих прекрасных дочерей не только доброжелательно злословить, но и недоброжелательно сочувствовать!..
Я знаю, три урока показались моей мудрой половине тремя годами - так мучило ее благородное любопытство. Тысячи вопросов вертелись у нее на языке, от них она чувствовала себя, как косноязычный философ с камушками во рту, и страстно ненавидела меня за то, что я не помог ей освободиться от этих камушков красноречия.
И еще больше возненавидела меня любимая супруга, когда Нина Витольдовна, вежливо извинившись перед нею, попросила меня выслушать ее по служебному (конфиденциально!) делу. Из серых глаз Евфросинии Петровны брызнули красные искры, и она, гордо вскинув голову, пошла организовывать игры школьников в "подоляночку" да в "женчика". И я знал, что достанется от нее и подоляночке и женчику...
Когда мы остались вдвоем, Нина Витольдовна долго вздыхала, а затем, спрятав лицо в ладони, заплакала.
Женские слезы всегда, как мне кажется, в чем-то меня обвиняют. И, чувствуя себя виноватым, я молчал. Только и смог я подать учительнице стакан воды.
Она пригубила и вроде успокоилась, хотя покатые ее плечики все еще вздрагивали в беззвучном рыдании.
Потом Нина Витольдовна открыла свой потертый ридикюль из крокодильей кожи (открыла едва-едва) и двумя пальчиками с брезгливой осторожностью достала конверт, неумело склеенный из листа конторской книги.
- Прочитайте, Иван Иванович, - сказала почти спокойно.
Я пожал плечами, спросив взглядом - "удобно ли?".
"Да", - опустила она глаза.
Каракули на конверте читать я не стал.
"Здрасте, гражданка пани Бубновская, не знаю, как вас звать. А отписывает вам одна честная молодица, вдова, а кто если вякнет про меня такая-сякая, так плюньте той заразе в морду. Потому как я не принимаю мужчин, на черта они мне вообще. И не снятся они мне даже, разве что покойный муж, будто бы он со мною, да и то - упаси боже! - я женщина богобоязненная.
А та лахудра Ониска Вовчок, у которой, если заедете в Скибинцы, третья хата не доходя батюшки, забыла бога и принимает вашего мужа, товарища Бубновского-агронома, и что они там делают, то честно не скажу, потому как окно завсегда завешано большим черным платком.
Только похваляется та Ониска, что будто бы ваш муж полюбил ее очень и говорит, мол, ей, что вы сами холодные, как, извиняйте, рыба щука. А она же, проклятущая ведьма, поит вашего мужа приворотным зельем на горилке, а сама каждый день купается в любистковой купели. А как я ей смиренно говорю, чтоб она, зараза, так свет видела, как греха своего не видит, так она мне - вот такущим языком! - он у тебя, мол, только дважды переночевал, и ты ему опротивела, а для меня, мол, и пани свою постную бросит. И ласкает-милует меня так, что аж пить все время хочется...
А что говорит на меня - все брехня, только два раза и поставили вашего мужа до меня на ночлег, и спали они на кровати в светлице, а я в первой хате на топчане, и ничего между нами не было, хотя и молодица хоть куда и парубки на меня заглядываются, да они мне и вовсе не нужны.
Так что проследите своего мужа, товарища Бубновского-агронома, да выдерите этой растрепе косы, пускай знает, как у других женщин мужей отбивать.
Хвамилии своей не одписываю, потому как я вам добра желаю".
В конце чтения у меня тряслись руки. Ох уж эти доброжелатели, чтоб их судьба наградила тем же, чем они одаривают людей!
Я сидел, подперев голову рукой. Мне было стыдно посмотреть в глаза Нине Витольдовне.
- Великое опрощение, - промямлил я. - Единение с народом... так сказать... так... так...
Потом мы оба долго молчали.
- Иван Иванович... вы понимаете...
- Ничего я, Нина Витольдовна, не понимаю. Понимать - значит быть готовым что-то посоветовать, что-то предпринять. Я не герой, Нина Витольдовна, я только обыкновеннейший нудный Иван Иванович.
- Но вы же мужчина... Вы - олицетворение чести... по крайней мере я вас таким считаю.
- Ну и что вы предлагаете? Чтобы я требовал сатисфакции от вашего, простите, гусара?
- Я и сама не знаю, чего от вас хочу... я так растерялась... я убита... уничтожена... Я... я... не хочу...
- А Катя?
Молчание.
Потом серым, будничным голосом Нина Витольдовна произнесла:
- Я знаю, что мне делать.
Это было сказано с большой убежденностью.
Я посмотрел на нее пристально, очень пристально.
- Нет, так нельзя.
Глаза у нее были печальные, с серым налетом безысходности. И яркая красота ее как-то вдруг поблекла, сделалась будничной, словно стерлась.
Мне стало страшно.
- Вы можете дать мне время подумать? Я не могу помочь вашему горю, но мне хотелось иметь основания одобрить или осудить ваше решение. - Это была, кажется, единственная возможность не вызвать ее отпор глупым или неосторожным словом.
- Только для вас! - сказала она, подумав. - Простите, но вы какой-то блаженный... Вы, кажется, единственный человек, которому можно верить, которого можно послушаться.
И снова долго молчали.
В учительскую вошла Евфросинья Петровна, возбужденная, с острым блеском в глазах.
- Мамочка, обстоятельства сложились так, что Нина Витольдовна с Катей погостят у нас несколько дней.
- Я рада, очень рада! - всплеснула она руками, и это было вполне искренне.
- Ну вот, - сказал я.
Евфросиния Петровна кружила вокруг Бубновской, как оса над неразрезанным арбузом. Как и любопытному насекомому, ей хотелось поскорее добраться до глубинной сути.
Нина Витольдовна очень нервничала - как там свекор?