- Откройте, говорю. Без умысла я.
Опять тишина.
Потом заскрежетал засов, дверь приоткрылась.
- Не стойте, Василина, на холоде. Идите в хату. Я сейчас.
Постояв еще немного, он нырнул в темноту, где пахло промерзлой капустой и мышами. Сбросил мешок в сенях, вошел в хату. Под ногами зашелестела солома.
- Добрый вечер вам.
Не ответили. Женщина искала в печурке спички. Медленно, затуманивая стекло, разгорался фитиль в пятилинейной лампе.
Степан стоял в ожидании. Наконец женщина обернулась, узнала. Удивленно заморгала. Она была такой же, какой он видел ее тогда на поле. Маленькая, худенькая, с небольшими округлыми руками, с широкими бедрами. То ли зевала, то ли вздыхала.
- Должно быть, спросите, чего пришел?
- Сами скажете.
С печи свесила голову мать - смотрела на Степана пристально, ревниво и враждебно.
- Садитесь, коли пришли, - вздохнула Василина. И не торопясь обмахнула скамью у стола.
- Я пришел... - начал Степан. И подумал: "А зачем пришел?" Долго молчал. Вздохнув, продолжал: - Пришел, чтоб поговорить про пенсию.
Василина молча махнула рукой. Потом с равнодушной настороженностью:
- А я подумала - не за этим. Для чего ж ходят к солдаткам ночью?
- Так случилось. Ей-богу.
Женщина пожала плечами.
- Садитесь, говорю. - Она зябко поежилась. - У хозяев днем всегда заботы.
- Ой, забо-о-ота! - сокрушенно протянул Степан. "Ну чего я пришел?.." - Вы думаете, как сытый, так и счастливый? - поморщился он. И понял: не то сказал. "Голодный сытого не понимает..." - "У каждого своя судьба и свой мир широкий..." - произнес он из Шевченко.
Василина тоже села. Сжала колени, сложила руки на груди. Смотрела на него удивленно, враждебно, с какой-то опаской.
- Там я принес гречки немного... Смелете детям на блины... иль на кулагу...
- А за что ж эта гречка?
- Н-ну!
- Дурная! - отозвалась старуха с печи. - Как они уже дают, то бери. Пани какая!.. - Помолчала и добавила: - А там, может, и отработаешь Сопии.
- Я сам принес.
- Ну вот видите, - кивнула на него Василина, - это им нужно отрабатывать!
- Ну чего уж вы?.. Ну - чего? Я от чистого сердца.
- Вишь, - приподнялась на локте старуха. - Они ж говорят!.. Помоги слезть, - обратилась она к дочери.
- Да лежите там!
- Ну, так я про пенсию... У Ригора вы были?
- Была, была! - старуха с печи. - Сказал, что бумага какая-то не такая. А может, и такая.
- А какая ж у вас бумага?
Василина неохотно поднялась и достала из-за иконы сверток в пожелтевшей газете. Положила перед ним на стол.
Были там детские метрики, какие-то квитанции. А вот и бумага со штампом - размытые буквы, сверху фиолетовая пятиконечная звезда.
- "Красноармеец Никифор Федотович Одинец... одна тысяча девятьсот двадцатого года... в районе Пинска... пропал без вести. Командир батальона... комиссар... начштаба..." - прочитал Степан. - Ох, сколько ж нашего брата потопилось в тех болотах! - вздохнул он.
Помолчали.
- А в уезд вы не ездили?
Василина махнула рукой.
- Ну, так я поеду. К самому военкому.
Василина пожала плечами. Потом понурилась, закрыла глаза ладонью. Степан понял - плачет.
- Ходил, воевал, голову сложил... а Прищепы всякие хазяйничают... а хозяева мне по ночам... гречку носят... А пропади оно все пропадом! - она отняла ладонь от лица и снова прищуренно взглянула на Степана. - Совецка власть... так для кого ж она?! Для одних только хозяев?!
- Н-ну! Я добьюсь правды!
- Бейтесь, бейтесь!.. - сказала Василина с легкой насмешкой, но уже без злости.
- Так я заберу бумагу?
- Как хотите.
Снова молчание.
- Хоть бы рубля три новыми... - вздохнула старуха.
- Да на вашу семью - рублей семь...
- Ого! Если б семь, так месяцев за пять и корову купили б!