И я увидела на сцене Его. Никогда раньше я Его не видела, но сразу почувствовала укол в сердце и чуть не вскрикнула, но только схватила за руку Зюту, которая все не могла успокоиться и продолжала хихикать. Он заговорил звучным мужским голосом, откинув назад голову с длинными золотыми волосами. Сколько в этом было гордости, силы, решительности! А его партнерша, старая мымра, притворялась, что вовсе Его не слушает. Теперь, когда я знаю о Нем все, меня это нисколько не удивляет. Потому что она – Его жена. По словам Гражины, сущая ведьма. Весь театр ее ненавидит. А Гражина не сплетница. Ее дядя в этом театре декоратор. Так что Он, кажется, ужасно несчастлив (естественно, не Гражикин дядя).
Я купила Его пластинку. Стихи разных поэтов. Когда мне плохо, когда накатывает хандра, я ставлю пластинку и слушаю Его металлический голос, в котором отражается целая гамма глубоких чувств. И тогда мне кажется, что Он обращается только ко мне, одной-единственной, и ужасно хочется Его утешить, погладить Его волнистую шевелюру строптивого мальчишки. Я поймала себя на том, что вслух разговариваю сама с собой. А вчера ночью проснулась и ни с того ни с сего разревелась".
Открылась дверь. Я едва успел сунуть дневник обратно под матрас. На пороге стояла пани Зофья в своем дурацком платье длиной с мужскую жилетку. Лицо ее под пышным начесом было бледным, как у привидения.
– Ты, хам! – крикнула она. – Кто тебе разрешил рыться в моих вещах?
Объяснить, что я без злого умысла, что я прекрасно понимаю людские слабости и сочувствую ей, я не успел. Пани Зофья дала мне такого пинка, что я вылетел в коридор.
Дверь, вся потрескавшаяся от ее приступов бешенства, с громким стуком захлопнулась. А я, поднимаясь на ноги и потирая ушибленные места, с горечью подумал, что вот уже и пани Зофья перестает ждать комету.
На улице зажглись фонари. Снег почти совсем растаял. А тот инвалид, страшно дергаясь, опять куда-то побрел. Может, в аптеку за лекарством или к старым знакомым за помощью.
Мне вдруг пришло в голову, что вы фактически не знаете моего отца. Наверно, у вас сложилось впечатление, что он с утра до ночи сидит перед телевизором и ноет, жалуется на судьбу или читает нравоучения детям. В общем, ничем не примечательный, задерганный, усталый, немного занудный родитель.
А отец мой, если хотите знать, очень высокий, выше других по крайней мере на полголовы, и потому на улице его всегда видно издалека. Глаза у него такие, что я сразу понимаю, когда отец шутит, каким бы серьезным тоном он ни говорил. Губы немного странные, как будто блуждающие: то они под носом, то переползают вбок, на щеку. Но нельзя сказать, что это некрасиво, наоборот, весело и забавно. Когда рот перемещается на щеку, мама начинает смеяться и целует отца, так как это означает, что он сердится, хотя по-настоящему мой отец не сердится никогда. И вообще, все говорят, что отец у меня красивый, и восхищаются им. Даже Цецилия, которой никто и ничто не нравится.
Мой отец – человек универсальный. Кажется, перед войной он почти закончил консерваторию и был чемпионом Польши по плаванию, конечно среди юниоров. Ну, может, не чемпионом, но в спортивных газетах его фамилия упоминалась. Только потом, из-за этой войны, которую никто не может забыть, из-за этой страшной войны все пошло кувырком, и отец стал заниматься счетными машинами, к которым большой любви не питает.
Я сознательно говорю «отец», а не «папа», «папочка» или «папуля». Не люблю телячьих нежностей. Да и отец стесняется меня целовать и никогда не называет «зайчиком», «малышом» или «солнышком». Вообще делает вид, будто меня не замечает.
А ведь я все прекрасно помню. Помню, как он носил меня на закорках, как ночью смазывал фиолетовым лекарством десны, когда ко мне прицепилась какая-то гадость под названием молочница, как, когда меня сбила машина, не смог удержаться от слез, узнав, что все обошлось и ничего мне не будет. Я на удивление хорошо все помню. Хотите верьте, хотите нет, но я даже помню, как появился на свет, то есть родился. Скажу вам больше: мне кажется, что я существовал и до рождения и кое-что смутно запомнил. Но возможно, все это влияние Себастьяна.
Отец у меня очень нервный. Даже когда сидит перед телевизором, ерзает на стуле, будто кто-то его кусает. Ходит очень быстро, так быстро, что даже мама за ним не поспевает. Прочитывает все газеты, смотрит все футбольные матчи, вечно бежит куда-то, спешит на какие-то встречи, но я знаю: все это не от нечего делать. Что-то его гонит по жизни. Какая-то мысль, которую он ото всех скрывает, какое-то предчувствие, которым не решается с нами поделиться, какой-то однажды к нему прицепившийся страх.
Я люблю рисовать отца. Изображаю его в разных видах: то старинным рыцарем, то пиратом, то индейцем или даже космонавтом. Мои рисунки мама пришпиливает к стене. Отец даже не подозревает, что это он; мама, кажется, догадывается. Опять поднялся ледяной ветер. Он хозяйничал на балконе, теребя бельевые веревки, переворачивая цветочные горшки и разбрасывая старые игрушки. Заморозил капли дождя на стеклах, и их крохотные тени, точно пауки, целым скопом забегали по стене. А у меня из головы не шел тот инвалид. Какой-то смутный страх перед долгими мучениями отгонял сон, едва я закрывал глаза.
Но наконец я заснул, и мне приснился Терп. Мы стояли на песчаном холме, поросшем серебряной, острой как бритва травой, а обе девочки, Эва и та, в джинсах, уходили от нас в море, все дальше и дальше. Откуда-то набежали высоченные, с пенными шапками волны, девочки расцепили руки, мы бросились им на помощь, и вдруг все преобразилось. Но как, в какой момент, я не уловил. Может быть, одновременно мне снилось что-то еще – несущественное, обрывочное, неинтересное.
Теперь мы были в каком-то огромном явно заграничном городе. Сверкали неоновые рекламы, по широкой улице мчались автомобили с зажженными фарами. Встречные потоки огней сливались не то в бесконечный ковер, не то в двухцветное бело-красное знамя. А мы на все это смотрели немного сверху, вероятно с высокой террасы или с башни. «Мы должны раз и навсегда помириться, – говорил Терп. – Ты же мой единственный брат». Мне хотелось ему сказать, что никакого брата у меня нет, я прекрасно помню. Но он, видно, почувствовал, что я растерялся, и положил руку мне на плечо. «Знаешь, я искал тебя по всему свету. Но ты спрятался». – «Никуда я не прятался, просто пани Зофья запретила мне выходить из дома. Пани Зофья влюблена в актера, у которого жена – ведьма». – «Теперь все изменится. Мы всегда будем вместе». – «А Эвуня? Та девочка в белом?» – «А ее вообще никогда не было. Все придумал этот глупый пес. Доги – самые глупые из собак». – «Ты слишком поздно меня нашел. Я скоро умру. Мы больше никогда не увидимся». Терп засмеялся; лицо у него было не злое и совсем не чужое. «Я всегда буду там, где ты».
И тут мне опять показалось, что я слышу рокот морских волн. Но это кричали или жалобно пели люди, жители огромного города. Я посмотрел туда, куда смотрели они. Весь горизонт на западе был озарен то ли полярным сиянием, то ли гигантским заревом. Свет, призрачно мерцая, приближался к нам. «Астероид, комета, которую все ждут», – сказал я, и на этом сон кончился.
На дворе было еще серовато. Дом спал, только соседи с верхнего этажа уже топали над головой, переставляли мебель, что-то пилили, долбили стены. Я долго мучительно избавлялся от этого сна, вспоминая всю свою жизнь. И лишь звяканье бутылок, которые разносил молочник, меня успокоило.
Я, конечно, не верю в сны. То есть верю, – нельзя не верить, если они снятся почти каждую ночь. Я не верю в их значение и в тайны, которые в них якобы заключены. Про сны я прочитал десятка полтора толстых книг. И между нами, пока какой-нибудь умник не вздумал подслушивать: что ни говори, а концы с концами не сходятся. Где-то ведь я в своих снах бываю, в этом сомнений нет, но где? Откуда появляется Терп, какой путь проделывает и куда возвращается? Я же помню каждую его гримасу, каждую вспыхивающую в глазах искорку, каждую улыбку, которая пусть загадочная, пусть ни на что не похожая, но его и только его.
В дверь постучали. У меня забилось сердце: вот оно, продолжение моего странного приключения. Поспешно на себя что-то накинув, я, пока не проснулись домашние, выскочил в прихожую.
На пороге стоял Себастьян и страшно дрожал – не то от холода, не то от волнения.
– Билет у тебя, старик?
– У меня. А что?
– Быстро давай сюда. Я всю ночь не спал.
Я нашарил в кармане картонный прямоугольник. Себастьян буквально вырвал его у меня и стал разглядывать своими слезящимися, большими, как сливы, глазами. При этом он топтался на месте, норовя повернуться к тусклому свету, сочившемуся из окна.
– Ну конечно, – проговорил он сдавленным голосом. – Надо немедленно туда отправляться.
– Да ведь на билете ничего нет. Даже дата стерлась. Опять небось налакался валерьянки?
Дог посмотрел на меня умоляюще. Только теперь я заметил на его черной морде, вокруг слюнявых губ, клочки белых, а точнее, седых волос. Себастьян был уже не первой молодости.
– Не будем терять время, старик. Каждая минута дорога. А может быть, ты не хочешь?
– Знаешь, что я думаю, Себастьян?
– Что? – спросил он, нетерпеливо переступая с одной пары лап на другую.
– Что все это обман. На самом деле нету никакой зеленой долины и золотой усадьбы, нет ни Терпа, ни Эвуни.
– Да ты же сам там был.
– Кто его знает? Может, мне почудилось. Может, это какое-то внушение или гипноз. Может быть, я просто не по годам развитый впечатлительный мальчик с буйным воображением.
– Старик, я тебя хорошо знаю. И сознательно открыл тебе тайну, потому что изо всей этой ребятни у тебя единственного варят мозги. Я уже не молод. Рассказывать сказки – не мое хобби.
– Но стоит мне хорошенько подумать, и я понимаю: что-то тут не так. Учти, я ведь занимаюсь в кружке теоретической физики.
– Я же тебе объяснил, в чем вся штука. Когда-нибудь и другие до этого дойдут. Впрочем, я не настаиваю. Вольному воля.
Но говорил он как-то не очень уверенно и смотрел на меня собачьим взглядом, в чем не было бы ничего удивительного, если б собачьим взглядом смотрела обыкновенная собака. Поколебавшись, я сказал:
– О'кей, Себастьян. Вперед.
– Thank you,– коротко, с явным облегчением ответил он.
– Но куда бы нам спрятаться?
– Зачем прятаться? Жаль время терять. И здесь неплохо.
И уставился мне в глаза. Я все же немного на него злился, и, видно, что-то внутри меня противилось – я еще долго слышал шум ветра, стоны каких-то дверей, рычание первых автомобилей и приглушенный детский плач за стеной.
А там еще не кончился тот вечер. Небо было усыпано звездами; несметные их количества мерцали в синеватой черноте. Время от времени то одна, то другая скатывалась вниз и гасла над светлой полосой, изгрызенной неровной линией горизонта. Все мы, конечно, прекрасно знаем, что это метеориты, но приятнее считать, что звезды: ведь падающая звезда обещает исполнение желаний.
Ноги утопали в мокрой от обильной росы траве. По больному уху кто-то полз – жучок или букашка, но вначале мне показалось, что это кровь пульсирует в распухшем ухе. Вокруг оглушительно стрекотали сверчки; трудно было поверить, что это маленькие насекомые, а не мощный электронный ансамбль. Кто-то шел по газону; наверно, Себастьян, подумал я, но это был человек; он покашливал и что-то протяжно бормотал себе под нос или негромко напевал, а следовательно, мог быть только Константием, серебристым старцем, дожидающимся возвращения своего строптивого внука Винцуся.
– Быстро за мной, – взволнованно и глухо, точно со дна колодца, прорычал Себастьян.
И торопливо зашагал вперед по откуда-то известной ему дороге. Я бежал за ним; унизанные холодными капельками ветки хлестали меня по лицу. Вскоре мы остановились на краю обрыва. Я подумал, что Себастьян решил передохнуть. Но он настороженно осматривался, прислушивался, принюхивался, почти касаясь вывалившимся из пасти языком черной земли. Видно, мои глаза уже немного привыкли к темноте, потому что я убедился, что не такая уж она непроглядная и еще можно различить очертания отдельных деревьев, кустов и даже больших камней.
Невдалеке кто-то смеялся, кто-то кого-то негромко звал, булькала, точно под ударами весел, вода. В крутой стене глиняного обрыва, над которым мы стояли, чернели таинственные отверстия – ласточкины гнезда. Далеко внизу мерцала река; в это мерцание погружались и снова выныривали какие-то чудовища. Иногда мелькало светлое пятно человеческой руки, ноги или выпяченного зада. Я сразу, будто эта картина была откуда-то мне знакома, догадался, что пастухи купают в реке лошадей. А кричат и неестественно смеются они потому, что поблизости, в излучине, купаются девушки. Я даже разглядел их фигуры, потому что некоторые из скромности не сняли белых рубашек.
Себастьян вдруг залаял. Лаял он мрачно, громким басом, как обыкновенная цепная дворняга. И мне вдруг показалось, что это вовсе не мой пес-изобретатель, бывший путешественник с изысканными манерами, а кто-то чужой и дикий.