– Птер, – шепнула она, – я хочу тебе что-то сказать.
У меня заколотилось сердце, но ответил я внешне совершенно спокойно:
– Скажи.
– Знаешь, день рождения отменяется. Дориан пригласил меня на вечеринку по случаю первого съемочного дня. У них в кино так принято, я не смогла отказаться.
Мне почудилось, что землю заволокла ночная мгла. В мутной черноте бегали какие-то люди, крича и размахивая руками. Я отчетливо ощутил, как кровь со всего тела отхлынула к ногам, вросшим в бетон аэродрома. Мне стало ужасно холодно.
– Почему ты молчишь? – услышал я Майкин голос.
– Ах да. Все ясно. Понятно, ну конечно,– беззвучно пробормотал я.
– Ты на меня не сердишься?
– Нет. Что ты.
– Я так и знала. Ты прелесть.
В этот момент режиссер завопил страшным голосом:
– Камера!
Кто-то хлопнул перед мордой камеры дощечкой, и мы под стрекот киноаппаратуры двинулись в сторону уже немного потрепанной непогодой ракеты.
– Быстрее, быстрее, пленку жалко, – подгонял нас бегающий вдоль колонны Щербатый.
Когда мы приблизились к ракете и пани Сивилла, покачивая обнаженными бедрами, стала подниматься по ступенькам, а на губах режиссера, до сих пор уныло опущенных, наконец расцвела удовлетворенная улыбка, из толпы стоявших возле ангара зевак вырвался какой-то человек и помчался в нашу сторону, то есть к ракете. Разные киношники пытались заступить ему дорогу и остановить, но он, петляя как заяц, ловко увертывался и бежал дальше – еще быстрее; наконец, подбежав к нам, а вернее, ко мне, он всей пятерней схватил меня за ухо.
– Уа! – взвыл я, ужасно перепугавшись.
– Стоп! Стоп! – закричал режиссер. – Какой идиот испортил кадр?
Я узнал эту пятерню. То была рука моего отца.
– Марш домой, – сдавленным голосом проговорил он.
– Не могу, надо доснять кадр.
– Я тебе дома досниму. Марш, и ни слова больше.
Выхода у меня не было. Я позволил себя увести – все еще за ухо.
– Что вы делаете? – кинулся к нам Щербатый. – Здесь снимается фильм.
– Я на ваш фильм… – И отец произнес что-то неразборчивое.
Все в страхе замерли; никто не посмел вмешаться. Признаться, я сам никогда не видел отца в таком состоянии. Возле ангара стоял пан Заяц, держа на поводке того самого дога. Заяц поглядывал на меня иронически, а пес – с полным безразличием.
– Себастьян, не притворяйся, это ведь ты, – шепнул я.
Но он только широко зевнул, показав крупные желтоватые зубы и язык, похожий на солдатский ремень.
Отец втащил меня в такси, и это меня совсем доконало: ко всему прочему еще и лишний расход.
– Прогулять столько дней, – пробормотал сквозь стиснутые зубы отец, когда машина тронулась. – А я, болван, думал, что мои дети будут другими.
– Я хотел тебе помочь, хотел заработать.
– Лучше всего ты мне поможешь, если быстро закончишь школу.
– Ты же сидишь без работы. Я из-за этого не сплю по ночам.
Отец всю дорогу что-то ворчал себе под нос, хотя возможно, у него просто дрожали губы. И так мы доехали до дома. Под моей дурацкой акацией сидел знакомый калека и с жадностью наблюдал за небогатой событиями жизнью нашей улочки. Осовелый Буйвол выпрашивал у какой-то девчушки булку с маслом, а его папаша с унылым видом приводил в порядок разворошенное пацанвой нутро своей машины.
Мы молча вошли в квартиру. Пани Зофья, противная ябеда, притворилась, что меня не видит, и закрылась у себя в комнате.
По телевизору показывали розлив молока в бутылки – похоже, уже давно, поскольку на экран никто не смотрел. Цецилия сидела как истукан, а мама бесцельно перекладывала с места на место какие-то мелочи.
– Привез? – спросила она.
– Привез, – угрюмо ответил отец. – Завтра я его сам отведу в школу.
И все замолчали. Я открыл шкаф и вытащил раковину с южных островов.
– Я заработал деньги. Правда.
– Завтра я им отвезу и деньги, и этот шутовской наряд, – буркнул отец.
Мама мимоходом погладила меня по голове.
– Неудача за неудачей, – тихо сказала она. – Ты знаешь, что Цецилия не едет в Америку?
– Почему? – удивленно спросил я.
– Она получила телеграмму. Университет разорился.
– Как университет может разориться?
– Он был частный. Существовал на пожертвования.
– Совсем разорился?
– Подчистую, – сказала мама. – Цецилию даже попросили вернуть билет на самолет.
Что на это сказать, я не знал. Мы молча слушали диктора, с жаром разъяснявшего специфику розлива молока. Вдруг в его патетический монолог ворвались необычные звуки. Я подошел к окну. Возле памятника педагогу уличный оркестр исполнял старый шлягер «Обо мне не горюй», который был в моде, когда я еще не ходил в школу.