- Орой, не надо! Пусти! Я не хочу! Оставь меня!
Он не принимал всерьез её оборону, уверенный, что она противится только для виду, и прижимая её ко дну, принялся срывать с неё купальник. Но Элла защищалась по-настоящему - она извивалась всем телом, поднимала коленки, пыталась брыкаться, била его по рукам, тянула ногти к его глазам, отдергивала голову, когда он пытался её поцеловать. Ее сопротивление только разжигало в Орое пыл. Теперь он уже не мог отступить. Он ещё пытался быть с ней нежным, уговаривал её, произносил ласковые слова, целовал её лицо, его руки то отражали удары, то вцеплялись в ткань купальника и рвали её, то гладили обнаженные соски девушки и шелковистую кожу на бедрах, но за всеми его ласками следовали новые отчаянные попытки вырваться. Элла ещё слабо сопротивлялась, когда он уже овладевал ею, мотала головой из стороны в стороны, не давая поцеловать себя, и из её глаз текли крупные слезы, падая в соленую воду и растворяясь в ней.
Потом они лежали в мелкой и теплой воде. Орой едва мог пошевелиться. Бурная схватка отняла у него почти все силы. Горячее солнце пропитывало теплом его тело. Наконец, он приподнялся на локте и посмотрел на Эллу. Она лежала на боку спиной к нему, и её растрепанные волосы разметались по глине. Он прикоснулся пальцем к её коже, и Элла вздрогнула и отстранилась.
- Элла... - тихо позвал он.
Девушка не отвечала. Тогда он отвернулся, чувствуя досаду и злость. Подумаешь, какая нежная нашлась! Да он запросто найдет дюжину более сговорчивых девиц. Что же она думала, когда соглашалась с ним поехать - что у них будут всякие поцелуи под луной и прочая чушь? Ну и хрен с ней! Суки все эти бабы. Пусть дуется, если хочет. Потом сама к нему приползет, будет прощения просить. А пока что он своего добился, хотя и не совсем так, как ожидал - но так даже интересней. В конце концов, именно так и должен поступать настоящий мужчина, не церемониться, а сразу получать от бабы то, что ему нужно.
На безоблачном небе у самого горизонта появилась тучка. Подул ветерок. Элла, наконец, тяжело поднялась и направилась прочь от берега, так ни разу и не обернувшись. Орой тоже встал, надел плавки, вышел на берег и уселся, обхватив руками колени и глядя на девушку, сосредоточенно плававшую метрах в пятидесяти от берега. Тучка заметно увеличивалась в размерах. Ветер уже нагнал на озере мелкую рябь. Орой увидел, что в воде лежит забытый полурастерзанный купальник Эллы, встал, подобрал его, вынес на берег и придавил камнем. Вновь отыскав глазами Эллу, он увидел в воде неподалеку от неё непонятное волнение. Ветер был ещё недостаточно сильным, чтобы вызвать его.
Элла уже возвращалась к берегу, медленно, еле переставляя ноги, наверное, желая отдалить момент встречи с Ороем. Она была так красива, что он внезапно забыл всю свою обиду и немедленно захотел броситься к ней, сказать, что любит её, умолять простить его. Но ноги внезапно отказались повиноваться, и волосы на его голове встали дыбом.
Из воды за спиной Эллы поднялась на длинной лебединой шее огромная голова с ужасающей пастью, полной острых зубов. Глаза чудовища глядели подслеповато, и вместе с тем Орою показалось, что он видит в них ухмылку. Он оцепенел. Его охватил паралич, и он не мог ни шевельнуться, ни издать ни единого звука. А чудовище, покрытое грязно-зеленой чешуйчатой кожей, продолжало подниматься из воды бесшумно, как во сне. Элла шла, ни о чем не подозревая, но вдруг, заметив безумный взгляд Ороя, обернулась и отчаянно завизжала. Она упала в воду, продолжая издавать пронзительный, душераздирающий крик, и только её руки, как будто обретя собственную волю, цеплялись за дно, пытаясь оттащить её тело от неумолимо надвигающегося монстра.
Безумный крик Эллы побудил Ороя к действию, выведя его из оцепенения. Ничего не соображая, он кинулся к машине, вскочил в нее, завел мотор и включил скорость. Но машина не двигалась с места. Мотор ревел, машина тряслась, но не продвигалась вперед ни на сантиметр. А чудовище догнало Эллу, склонило над ней свою лягушачью голову, и раздался отвратительный чмок сдвигающихся челюстей. Орой увидел, как из пасти монстра вывалилась откушенная нога вместе с окровавленным куском тела. Изо рта Ороя неудержимым потоком хлынула рвота. Чудовище приближалось к нему. Он головой вперед выкатился из машины, упал на землю, и тут увидел (но уже не смог осознать), почему автомобиль не двигался с места - проломив тонкую корку соли, колеса по ступицы ушли в слой вязкой глины, скрывавшейся под солевым покровом, и с каждым оборотом погружались в неё все глубже. Орой, падая на четвереньки и катясь по земле, бросился в заросли колючки. Спазмы рвоты сотрясали его тело, выворачивая наизнанку. Он уже не мог двигаться. Он уткнулся лицом в песок, вжался в землю, и его накрыла огромная тень.
Потом, когда все было кончено, доисторический монстр зашлепал плавниками обратно к воде, достиг глубоководья и нырнул. Несколько секунд над поверхностью торчала голова с ухмыляющимися глазами, затем и она исчезла, оставив концентрические круги. Огромная грозовая туча уже закрыла полнеба, и солнце, пробиваясь сквозь её края, освещало пейзаж в мрачные и нереальные оттенки. По поверхности воды расплылось кровавое пятно, и в его середине забулькали пузыри воздуха, пришедшие откуда-то из глубины.
На берегу осталась роскошная открытая машина с серебристым радиатором. Налетающие порывы ветра теребили концы придавленного камнем красного купальника.
8.
Н. снова оказался в камере - на этот раз другой, гораздо просторнее, однако первым, кто его приветствовал, был тот самый моралист, который рассказывал ему про консилиум. Здесь же Н. снова увидел лишившегося глаза Рокборка, но у него уже не было сил удивляться, что тут делает бывший преподаватель. Точнее, ему просто стало очевидно, что означает "уехать в Столицу", но даже такое открытие - возможно, потому, что он постепенно и медленно дошел до него своим умом - его не взволновало. "И я тоже уехал в Столицу", - вяло думал он, когда его мысли обращались к этой теме.
Все обитатели камеры регулярно отправлялись на допросы, с которых возвращались с новыми синяками и увечьями, но Н. никто никуда не вызывал. Он целыми днями безучастно лежал на нарах, и то дремал, то бодрствовал. Утром он вяло съедал свою пайку хлеба - ни сил, ни желания пробиваться к котелку с баландой у него не было - и снова ложился на спину и глядел то ли на доски верхних нар, на которых уже выучил наизусть каждую трещинку и каждый сучок, то ли в бесконечность. Иногда у него не возникало желания есть даже хлеб, но голода он не чувствовал.
Спать - единственное, что ему оставалось делать, но даже этого ему уже не хотелось. С тех самых пор, как его отправили в камеру, он чувствовал себя совершенно опустошенным, ходячим футляром из кожи, ничем не заполненным, по какому-то недоразумению продолжавшим жить. Он не хотел ничего - не хотел даже умирать.
Настоящими хозяевами камеры были две странные личности Фердинанд-Гангрена, высокий, тощий и сутулый человек, длинные руки и грудь которого были сплошь покрыты татуировкой, и Ерд-Отмычка - маленький чернявый парень с золотыми зубами во рту. Они жили на верхних нарах и говорили на каком-то странном жаргоне, в котором Н. понимал только ругательства, густо пересыпавшие их речь. Несмотря на то, что их тоже таскали на допросы, с которых они возвращались как все - избитыми и окровавленными, в камере они вели себя по-диктаторски. Они обыскивали всех новоприбывших и отбирали у них все, что им нравилось, а затем назначали, где кому селиться - причем могли заставить и жить на полу, рядом с ведром с нечистотами. Когда приносили пищу, они ели первыми, и только после них остальные жители камеры осмеливались подходить к котелку с баландой. Почти все время они либо спали, либо балдели от какой-то наркотической травы, которую все время жевали, пуская слюни изо рта - Н. никак не мог понять, откуда они её достают - либо играли в карты, проигрывая друг другу свои вещи и даже вещи соседей по камере. С Н. они тоже попытались обращаться таким же образом, но смотритель сделал им соответствующее внушение, выразившееся в нескольких громких затрещинах, - видимо, в отношении Н. продолжали действовать прежние инструкции - и его больше не трогали. Время от времени кто-нибудь из них начинал немелодично орать песню, и тогда появлялся смотритель и грозил скрутить их в бараний рог, однако, никогда не выполняя своих угроз. Все жалобы прочих заключенных на эту парочку не имели никакого эффекта и ничем хорошим для недовольных не кончались - сначала они получали оплеуху от смотрителя, а когда он уходил, им доставалось и от тех, на кого они жаловались.
Н. не знал, сколько времени он провел в камере. День сменялся ночью, одни соседи приходили, другие уходили, через какое-то время оба хозяина камеры тоже исчезли один за другим, чтобы больше никогда не появляться, и остальные вздохнули с облегчением. Н. не слишком понимал, чему они так радуются - ведь от следователей им доставалось не меньше. Впрочем, поскольку самому Н. не приходилось подвергаться унижениям и побоям со стороны Гангрены и его дружка, он не мог в должной мере оценить, что чувствовали сокамерники после исчезновения этих типов. Тем не менее после многих дней, проведенных в тюрьме, у него появилось впечатление, что иные из его товарищей по несчастью совсем не считают свой арест какой-то катастрофой, скорее они рассматривали его как некую командировку, задание Ответственных Товарищей, которое им надлежит выполнять со всем старанием. То, что их били следователи, было нормально, но существование личностей наподобие Гангрены казалось им вопиющим нарушением порядка, и именно поэтому они испытали такое облегчение после его исчезновения - порядок восстановлен, и можно жить дальше.
Но однажды Н. был выведен из своего транса. Это произошло ночью, когда те, кого не вызвали на допрос, уже давно затихли, и обычные разговоры обитателей камеры смолкли. С лязгом распахнулась дверь, и смотритель втолкнул в камеру новичка. В свете тусклой лампочки под потолком Н. разглядел, что на лице арестанта красуется несколько больших синяков, и что со рваного военного мундира, в который он одет, содраны погоны и все прочие знаки различия. Но несмотря на полутьму, туман в голове и обезображенную внешность новоприбывшего, Н. показалось, что они уже когда-то встречались, и он приподнялся на нарах и, прищурившись, вгляделся в лицо новичка. Едва захлопнулась дверь, тот растерянно огляделся, а затем бросился к двери и принялся колотить по ней руками и ногами, крича:
- Выпустите меня! Я не виноват! Не виноват!
На его крики никто не обращал внимания, такие сцены повторялись здесь часто и стали привычными; чуть ли не все, в первый раз попадавшие в камеру, проходили через такую фазу. Тюремный смотритель тоже действовал стандартно. Едва по коридору разнесся грохот, он вернулся и без особых эмоций жестоко избил нарушителя спокойствия. Тот упал на цементный пол, продолжая вопить, что ни в чем не виновен. По голосу Н. его и узнал. Это был тот самый Филипп, помощник полковника Акрора. Н. неожиданно почувствовал, что в его мышцах прибавилось энергии. Он соскочил с нар, присел на корточки рядом с лежащим на полу окровавленным человеком и потряс его, чтобы тот очухался.
- А ты-то как здесь очутился? - спросил Н., когда взгляд Филиппа стал более осмысленным. - Куда твой начальник смотрел?
- Какой начальник? - пробормотал Филипп. Он все ещё слабо соображал.
- Ну, - Н. запнулся и не сразу выговорил имя. - Акрор.
Филипп внезапно задрожал всем телом.
- Нет его, - просипел он так тихо и невнятно, что Н. едва расслышал. Кончился он.
- Помер?
- Пропал, - еле выговорил Филипп. - Сгинул.
- Как?! - Н. охватила бурная радость отмщения. - Все выкладывай! Ты вообще-то меня помнишь?
- Не помню, - сказал Филипп, щуря в полутьме глаза и вглядываясь в лицо Н.
- Вы с Акрором арестовали меня и девушку, - Н. проглотил комок, чувствуя, как на глазах появляются слезы, - около железнодорожного моста. Потом у машины спустило колесо, и... - он не мог говорить дальше. - Это было в конце мая. Вспомнил?
- Да, - сказал Филипп и вдруг быстро забормотал: - Я не виноват! Я тут ни при чем! Это все Акрор! А я не хотел! Все равно и меня и тебя убьют. Я ни при чем!
- Тебя-то за что посадили? - спросил Н.
- Не знаю. Ни за что. Это ошибка. Я ни в чем не виновен. Был бы жив полковник, он бы разобрался. А теперь меня убьют!
- За что?
- Ни за что. Всех убивают. - Внезапно Филипп повысил голос. - И пусть не думают, что я их секреты буду хранить! Мне все равно! Все расскажу! Будут знать!
- Да вы что, с ума сошли?! - вдруг раздался голос с соседних нар, где лежал адепт теории социальных болезней. - Если вам себя не жаль, то хоть других пожалейте!
- Заткнись, старый козел! - раздраженно проворчал Н. С ним творилось что-то странное - он впервые поднял голос на сокамерника и впервые за долгое время обратился к нему лично. Как его зовут, Н. так и не узнал почему-то арестанты почти никогда не представлялись друг другу, возможно, считая, что назвав свое имя, нарушат тайну следствия, которую обязались хранить. Этот тип всегда старался первым подобраться к котелку с баландой, не стесняясь толкаться и раздавать оплеухи, а потом без всякого смущения обсуждать с теми, с кем только что едва не дрался, подробности жизни Благодетеля Нации и подобные предметы. - У самого все почки отбиты, а ещё чего-то боится!
Тот был так поражен неожиданной отповедью, что даже не нашелся, что ответить. Тогда Филипп схватил Н. за одежду, пригнул его к себе и зашептал, забыв про свое обещание громогласно поведать все тайны:
- Они все сволочи и предатели, и я отплачу им, чтобы знали, как своих сажать! Слушай, что расскажу, только молчи, а не то тебя расстреляют. Меня и так расстреляют, потому что я знаю это, но ты тоже будешь знать, и пусть не думают, что я буду хранить их тайны, когда меня предали. Никакой Столицы нет. Все это вранье. Нет за горами ничего. И врагов нет, и Прогрессивного Строя никакого не построено, и не возвращается из Столицы никто, потому что неоткуда возвращаться. А если говорят, что такой-то уехал в Столицу, так это значит, что его отправили в секретный лагерь в горах - уран копать, а оттуда живым ещё никто не возвращался. Но никто об этом не знает, потому что тех, кто лагеря охраняет, потом расстреливают, чтобы не болтали лишнего, а я это точно знаю, по должности своей. Вот так-то, и пусть они все лопнут там! - он торжествующе погрозил кулаком двери.
- И женщин тоже? - спросил Н. Информация про рудники его не поразила, он подозревал что-то подобное, хотя раньше считал, что тех, кто не возвращается из Столицы, просто расстреливают.
- Иногда. Но в основном - нет. Они совсем для другого нужны.
- Для чего?
- Сам, что ли, не знаешь, для чего женщины нужны? - усмехнулся Филипп. - Вот, например, товарищ Одворил, есть такой - Секретарь организационного отдела при Редакционной Коллегии. У него дача за Малиновой сопкой. Так это не дача, а форменный дворец! Весь из мрамора, внутри зимний сад, фонтаны и бассейн. И ему там прислуживает сотня девиц, с которыми он развлекается, как хочет. Он им одежды не дает, заставляет все время голыми ходить, и у каждой на заднице клеймо выжжено: "Собственность товарища Одворила". А как они стареть начинают, он их в расход, а на их место берет новых. Откуда ему таких взять? Ясно, из тюрьмы. Он сюда приезжает иногда и ходит на допросы, рассматривает баб. А знаешь, как их тут допрашивают? Не видел? Едва её к следователю введут, он тут же: "Раздевайся!" И сам садится рядом, она на его вопросы отвечает, а он её тискает.
- И ты тоже так следствие вел? - спросил Н.
- Ну что ты... - вздохнул Филипп с сожалением. - Я же не следователь. Так только, иногда, когда начальник разрешит поучаствовать...
- И ты считаешь, что это правильно?
- А что? - удивился Филипп.
- Значит, если преступница, то с ней можно обращаться, как хочешь? А ты не боишься, что тебя самого тоже разденут и... - Н. добавил непечатное слово.
- Ха! Кому я нужен!