~ Вырастешь - и ты будешь счастлив... Иди!
Я положил книгу на полку, взял другую и ушёл, как во сне.
Что-то хрустнуло в сердце у меня. Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева любит, как все женщины, да и офицер не позволял думать так. Я видел перед собою его улыбку, - улыбался он радостно, как улыбается ребёнок, неожиданно удивлённый, его печальное лицо чудесно обновилось. Он должен был любить её - разве можно её не любить? И она тоже могла щедро одарить его любовью своей - он так чудесно играл, так задушевно умел читать стихи...
Но уже потому, что я должен был найти эти утешения, для меня ясно было, что не всё хорошо, не всё верно в моём отношении к тому, что я видел, и к самой Королеве Марго. Я чувствовал себя потерявшим что-то и прожил несколько дней в глубокой печали.
...Однажды я буйно и слепо наозорничал, и, когда пришёл к даме за книжкой, она сказала мне очень строго:
- Однако ты отчаянный шалун, как я слышала! Не думала я этого...
Я не стерпел и начал рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо. Стоя против меня, положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьёзно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
- Довольно, я всё это знаю - понимаешь? Знаю!
Потом взяла меня за обе руки и сказала очень ласково:
- Чем меньше ты будешь обращать внимания на все эти гадости, тем лучше для тебя... А руки ты плохо моешь...
Ну, этого она могла бы и не говорить; если б она чистила медь, мыла полы и стирала пелёнки, и у неё руки были бы не лучше моих, я думаю.
- Умеет жить человек - на него злятся, ему завидуют; не умеет - его презирают, - задумчиво говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои. - Ты меня любишь?
- Да.
- Очень?
- Да.
- А - как?
- Не знаю.
- Спасибо; ты - славный! Я люблю, когда меня любят...
Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но, вздохнув, долго молчала, не выпуская меня из рук своих.
- Ты - чаще приходи ко мне; как можешь, так и приходи...
Я воспользовался этим и много получил доброго от неё. После обеда мои хозяева ложились спать, а я сбегал вниз и, если она была дома, сидел у неё по часу, даже больше.
- Читать нужно русские книги, нужно знать свою, русскую жизнь, поучала она меня, втыкая ловкими розовыми пальцами шпильки в свои душистые волосы.
И, перечисляя имена русских писателей, спрашивала:
- Ты запомнишь?
Она часто говорила задумчиво и с лёгкой досадой:
- Тебе нужно учиться, учиться, а я всё забываю об этом! Ах, боже мой...
Посидев у неё, я бежал наверх с новой книгой в руках и словно вымытый изнутри.
Я уже прочитал "Семейную хронику" Аксакова, славную русскую поэму "В лесах", удивительные "Записки охотника", несколько томиков Гребёнки и Соллогуба, стихи Веневитинова, Одоевского, Тютчева. Эти книги вымыли мне душу, очистив её от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности; я почувствовал, что такое хорошая книга, и понял её необходимость для меня. От этих книг в душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и - не пропаду!
Приходила бабушка, я с восторгом рассказывал ей о Королеве Марго, бабушка, вкусно понюхивая табачок, говорила уверенно:
- Ну, ну, вот и хорошо! Хороших-то людей много ведь, только поищи найдёшь!
И однажды предложила:
- Может, сходить к ней, сказать спасибо за тебя?
- Нет, не надо...
- Ну и не надо... Господи, господи, хорошо-то все как! Жить я согласна - веки вечные!
Королеве Марго не удалось позаботиться о том, чтобы я учился, - на троицу разыгралась противная история и едва не погубила меня.
Незадолго перед праздниками у меня страшно вспухли веки и совсем закрылись глаза, хозяева испугались, что я ослепну, да и сам я испугался. Меня отвели к знакомому доктору-акушеру Генриху Родзевичу, он прорезал мне веки изнутри, несколько дней я лежал с повязкой на глазах, в мучительной, чёрной скуке. Накануне троицы повязку сняли, и я снова встал на ноги, точно поднялся из могилы, куда был положен живым. Ничего не может быть страшнее, как потерять зрение; это невыразимая обида, она отнимает у человека девять десятых мира.
В весёлый день троицы я, на положении больного, с полудня был освобождён от всех моих обязанностей и ходил по кухням, навещая денщиков. Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом по голове, Сидоров без памяти упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг.
По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит. Около крыльца собрались люди, смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата.
Явилась прачка Наталья Козловская, в новом сиреневом платье, с белым платком на плечах, сердито растолкала людей, вошла в сени, присела на корточки и сказала громко:
- Дураки - он жив! Воды давайте...
Её стали уговаривать:
- Не совалась бы не в своё дело-то!
- Воды, говорю! - крикнула она, как на пожаре; деловито приподняв новое своё платье выше колен, одёрнула нижнюю юбку и положила окровавленную голову солдата на колено себе.
Публика неодобрительно и боязливо разошлась; в сумраке сеней я видел, как сердито сверкают на круглом белом лице прачки глаза, налитые слезами. Я принёс ведро воды, она велела лить воду на голову Сидорова, на грудь и предупредила:
- Меня не облей, - мне в гости идти...
Солдат очнулся, открыл тупые глаза, застонал.
- Поднимай, - сказала Наталья, взяв его под мышки и держа на вытянутых руках, на весу, чтобы не запачкать платья. Мы внесли солдата в кухню, положили на постель, она вытерла его лицо мокрой тряпкой, а сама ушла, сказав:
- Смачивай тряпку водой и держи на голове, а я пойду, поищу того дурака. Черти, так и жди, что до каторги допьются.
Ушла, спустив с ног на пол и швырнув в угол испачканную нижнюю юбку, заботливо оправив шумящее, помятое платье.