Молчание.
— Иногда мне кажется, будто все это один сплошной анекдот. Понимаешь, Януш? Что из нас дураков делают с этим их Богом, а у нас за спинами потом дико ржут.
— Это просто: самозащита. Разум защищается от безумия.
Молчание.
— А до тебя хотя бы доходит, — отчаянно атаковал Лопес, — что Бог, по определению всезнающий и всемогущий, каждую твою мысль, движение, инстинкт, слово запланировал задолго до того, чем они стали существовать, и что все это Его мысли и слова? И я говорю это сейчас, поскольку Он так себе задумал, и это, и то, и другое? Что мы меньше даже, чем пешки? Эдипы, которые свои поступки — свои, по причине обмана вольной воли — оценивают в соответствии со степенью собственного незнания. Это лишь Бог является окончательной точкой соотнесения, один только Он — а не любой из нас — знает, какие грехи мы совершили, и чего сделали доброго. Если только еще для подобного Абсолюта существует добро и зло. Откуда ты знаешь, что, из за того, что только что мигнул, не убил миллионы народу? Что скажешь, Стрелочник? Просчитай как это своей машинкой. Нет у тебя никаких гарантий! Ты ничто. Ничто, ничто, ничто… — шептал Прадуига.
Молчание.
— Лопес, я хочу вернуться.
— Вернуться?
— На Сталина.
— И что бы это изменило?
— Смеешься? Все!
— Что это значит?
— Он.
— Что, не было бы Его?
— Именно.
— Дурак ты. А мне казалось, что ты понял: нет Вселенной без Бога. В некоторых он не известен, в некоторых в Него верят, в каких-то — Он существует явно — но есть повсюду.
— Только не пугай меня.
— Разум защищается перед безумием, так? — саркастически заметил Прадуига. — Потому что сама идея тебе прекрасно известна. Альтернативные миры, ты же у нас специалист в данной области.
— Лопес…
— Нет такой деформации, которая могла бы исключить из действительности существо по настоящему всемогущее. А раз хотя бы в одной из вселенных оно существует со всей уверенностью, то в каком бы из укрытий оно не находилось в оставшихся вселенных — оно имеется и там. Здесь мы получили окончательное доказательство существования Бога, доказательство о его существовании повсюду, всегда, в любом из отражений Земли Сталина. Поскольку никакой иной возможности нет.
Молчание.
— Это ужасно, Лопес.
— …
— Что, нет спасения?
— Есть только два выхода. Приспособиться, быть, как эти все тут, совершенным "христианином", и посредством всемогущего Бога, который не прячется за заслоной религии, но есть — и действует — быть совершенным человеком, суперменом любви; хотя, по правде, в такие чудеса я не верю: они родились здесь и другого мира попросту не знают.
— А второй выход?
— Сумасшествие.
— То есть, выхода нет.
— Так ведь всегда тебе казалось, будто ты совершаешь выбор. Теперь ты осознал собственную малость.
— Ох, этот твой детерминизм!..
Молчание.
— Но ведь это же чистый хоррор. Даже в этот момент нас может поразить молния, если такова будет Его воля, — покачал головой Целинский.
— А ведь может.
— А в других мирах…
— В других мирах тоже может, только там это будет признано случайностью.
— Только не мной. Я уже буду знать… Буду уверен: никакой случайности не существует!
— Да успокойся ты, Януш! Тут ничего не поделать. Посмотри: ползет муравей. Веточкой с той, веточкой с другой стороны: это я с ним играюсь. Что он может с этим поделать? А ничего! В конце концов, мне надоест. И вот тут у этого насекомого имеется одно преимущество перед нами: оно не знает, зачем поднимается вверх этот ботинок, оно не знает, что я могу его — вот так! — раздавить. Если бы мураш знал это, если бы мог знать…
— Я не хочу сойти с ума! Ты, сволочь!
Лопес так и не узнал, кому было адресовано это оскорбление.
А на следующий день вернулись дети хозяев; вместе с ними прибыл целый табун знакомых Охленов. И на следующий день Хо убил Эсслен.
Лопес Прадуига проснулся уже перепуганным. Заснул он со страхом; перепуг был последним чувством, запомненным им со вчерашнего вечера, а поскольку слов он никогда не помнил — не было перерыва между одним перепугом и другим. Он боялся мира. Мир был непредвиденным. Он боялся Бога — ведь это Он правит этим миром — Бог по самому определению для человека являлся непредвиденным.
Как уже стало привычкой за последние несколько дней, пришлось себя заставить поднять веки: чего не видишь, того и нет. Ему вспомнились тихие ночи детства, надышанные в красной темноте закрытых глаз, перед которыми клубились упыри и демоны, не способные достать его, пока он сам не сделает их реальными своим взглядом. В мыслях маячило по-индийски каменное лицо Бога. Его глаза, глядящие на Лопеса отовсюду. Он поднял веки. Никого.
В качестве личной квартиры Лопес выбрал угловую комнату — небольшую, солнечную, убого меблированную. В работе он был аскетом, а в частной жизни — сибаритом. Неудобства, связанные с собственной профессией, он трактовал как своего рода покаяние; это давало ему специфическое чувство внутреннего равновесия.
Он поднялся, подумал, выглянул в окно (мир все так же существовал) и, потихоньку одеваясь, начал в уме извлекать корень из целых чисел, поскольку это занятие должно было отогнать страх. Затем он извлекал корни, усевшись на жестком деревянном стуле, тупо засмотревшись в противоположную стену. Восходило Солнце: тень недвижного Лопеса переползала с двери на пол.
Помимо страха, с помощью математики он изгонял безумие: где-то в горле бушевал вопль, на язык наползали запинающиеся слова. Малого не хватало, чтобы начать беседы с кроватью: Он слушает.
— Ёбаный в рот! Лопес! — завыл в голове майор.
— Восемь целых шесть сотых… Так, в чем дело?
— Ты у себя?
— Да.