Отправившись из Радомля в непривычной для него должности свата, Секач рассчитывал застать жениха, то есть князя Столпомира, в Подгоричье. Но тот, как оказалось, успел уйти вперед. В городках по Днепру полотескому князю без битвы открывали ворота: увидев княжича Зимобора, старейшины не решались сопротивляться, тем более что княгиня Избрана забрала из городов ополчение и бояр с дружинами, а сама, по слухам, уже была разбита и даже вроде, говорят, попала в плен.
Догнать войско Секачу удалось только в Болотниках, всего в двух переходах от Смоленска. Еще при выходе из леса его дружина наткнулась на дозор. Не дав им приблизиться, полочане послали гонца к городку, и к тому времени как Секач со своими людьми вышел на открытое пространство, перед воротами их уже ждала дружина копий в пятьдесят.
Велев кметям оставаться возле леса, Секач один пошел вперед. На руке у него был щит, но меча он не вынимал из ножен, показывая свои мирные намерения. От полотеской дружины тоже отделился кто-то из десятников, судя по хорошему шлему и кольчуге, и вышел ему навстречу.
— Кто вы такие и чего хотите? — крикнул полочанин.
— Я — Секач, воевода смоленский! — ответил гость, задыхаясь после ходьбы во всем вооружении по глубокому снегу. — Не воевать пришел... Хочу... говорить с вашим князем... Столпомиром... Здесь он?
— Кто тебя прислал?
— От дружины я... И от бояр смоленских.
Полочанин немного подумал, потом кивнул:
— Иди за мной.
Дружина Секача осталась на поляне под присмотром полочан, а самого воеводу повели в город. Хорошо знакомый городок, будучи захвачен врагами, казался совсем чужим. Опытным взглядом окидывая вооружение многочисленных полочан, Секач еще раз отмечал, какое правильное решение они приняли.
Его провели в гридницу. Здесь тоже были кмети, на лавках сидели бояре, и хозяйское место тоже было занято. Секач подобрался, пытаясь получше вспомнить Столпомира, виденного когда-то — чуть ли не десять лет назад...
Но на хозяйском месте сидел Зимобор.
Секач оторопел: он подготовился к разговору с совсем другим человеком и теперь не знал, что сказать.
— Здравствуй, Секач! — Зимобор кивнул. — Что же не здороваешься, раз прибыл? Не узнал? Вроде не так давно и расстались, виделись на днях. Избрана прислала? Где она сама?
Секач открыл было рот и опять закрыл. Зимобор усмехнулся:
— Да не морок я! Садись, рассказывай, с чем прибыл. Дайте ему пива, может, опомнится.
Пиво еще было редкостью, и в войске князя Столпомира возили с собой запасы ячменя, купленного за Варяжским морем. При виде знакомой темной жидкости Секач и правда оживился. Выпив и по привычке утерев усы, он сел на предложенное место и даже попытался ухмыльнуться.
— Нет, Зимобор Велеборич, все-таки не наяву ты мне явился! В Ирии, не иначе! Где еще теперь пива дадут!
— И что же ты в Ирий так заторопился? Или совсем дела плохи?
— А неужели хороши? У нас ведь теперь ни князя, ни... Известное дело, какой из женщины князь?
— А я вам не это говорил? А умные люди вам не говорили, когда отца хоронили? Нет, тогда ты не слышал!
— Ну, глупые были! — Секач отвернулся. Слишком редко ему приходилось признавать себя неправым. — Прости дураков...
— Значит, мириться приехал?
— Значит, мириться. Только вот какое дело: дружина вся за тебя, а княгиня Избрана на мир не согласная.
— Где она?
— Да в Радомле. Дружины там всего ничего, да и противиться тебе никто, кроме нее с варягами, не будет. Поедем, поговори с ней сам. А уж мы все за тебя горой...
— Не надо! — Зимобор отмахнулся от изъявлений преданности, которым все равно не верил. Хитрый Секач, как оказалось, был истинно предан только самому себе, и его любовь ничего не стоила.
Но смоленские бояре хотя бы признали, что глупо спорить с силой, — и на том спасибо. Оставалось убедить в этом Избрану, поскольку применять силу к собственной сестре Зимобор не хотел. Слишком крепко их связывали общая кровь и воспоминания детства, чтобы власть по-настоящему могла разделить их и сделать врагами. Что бы она ни натворила — она оставалась его сестрой.
Однако надежды найти ее в Радомле, напуганную и присмиревшую, не оправдались. Ее вообще там не было, и Секач искренне удивился этому не меньше Зимобора. Более того — никто в городе не знал, куда она делась. По всему выходило, что она исчезла вместе со своими варягами, вопреки их заверениям, что они уходят без нее.
— Обманули, выходит, нас варяги! — Воевода Предвар разводил руками. — Красовит вон с ними договорился, что они от нее уйдут, чтобы, значит, лишнего шума не было, когда все откроется...
— Что откроется? — спросил Зимобор.
— Ну, что дружина теперь тебя в князья хочет! — нашелся тот.
Красовит только хмыкал и отвечал все то же: «Я их считать не нанимался, сколько их там уходило». Но к нему не слишком и приставали. Исчезновению Избраны в Радомле скорее обрадовались. От нее хотели избавиться — она сама избавила их от себя, а чтобы править, у смолян теперь был Зимобор.
— Но куда она могла податься? — Сам новый князь не мог так легко забыть о своей предшественнице.
— В Смоленск, куда ж еще? — Секач пожимал плечами.
— Хорошо бы, если так...
Зимобор беспокоился о сестре, не представляя, где она, обиженная и гордая, может искать приюта. А если она намеревалась не просто спрятаться? А если у нее есть замыслы, идущие гораздо дальше? Он не хотел повторить ее ошибку — когда она просто приняла его исчезновение, не пытаясь разобраться как следует. Выяснить судьбу беглянки было необходимо, только непонятно — как.
Приняв клятву дружины и бояр, Зимобор простился со Столпомиром. Тот пошел назад в полотеские земли, дальше собирать свою дань.
А Зимобор двинулся к Смоленску. Он еще надеялся догнать Избрану по пути туда, но напрасно. Никаких ее следов на дороге не осталось. Никто из жителей не видел ни княгини, ни ее людей. Дружину из сорока варягов невозможно было спрятать или выдать за кого-то другого, и приходилось признать, что они просто здесь не проходили.
Поэтому Зимобор не слишком удивился, когда прибыл в Смоленск и обнаружил, что княгиню Избрану здесь не видели с тех пор, как войско ушло в поход. Власти там не имелось почти никакой, все дворы и усадьбы стояли с запертыми воротами, но непохоже было, чтобы кто-то хотя бы пытался собрать войско и дать какой-то отпор ожидаемым полотеским полкам. Княжий двор был пуст, и только челядь жалась по углам, не зная, кому же она теперь принадлежит и есть ли у дома Твердичей хоть какой-нибудь хозяин. На другой день Зимобор велел собрать вече, коротко рассказал о прошедших событиях, и смоляне без споров признали его своим князем. Еще через несколько дней перед глазами собравшихся Зимобору был вручен княжеский посох.
Но торжествовать у него не было ни времени, ни желания. Дел накопилось очень много, и самым важным из них было полюдье — без этого ни один князь не удержится у власти, потому что не сможет содержать дружину и дом. Приходилось торопиться, чтобы успеть обойти землю и вернуться в Смоленск до того, как вскроются реки, но мысль о пропавшей без вести сестре не давала ему покоя. Зимобор был в святилище Макоши и разговаривал со старой княгиней Дубравкой, но она только грозила ему небесными карами, не желая верить, что он никак не причастен к исчезновению Избраны. Судя по горестному виду старой княгини, она сама была в полном неведении о судьбе дочери.
Тогда он выбрал время и зашел в святилище Рода. Но и волхвы развели руками.
— Гадать по воде — дело женское! У нас только Громан умел! — сказал ему Здравен, нынешний верховный жрец. — А он-то вон теперь где...
— Где?
— А то ты не знаешь? — Жрец покосился на него недоверчиво и осуждающе.
— Да я-то не ясновидящий! Вяз червленый вам в ухо! — Зимобор досадливо хлопнул себя по колену. Все теперь хотели от него слишком много и сразу. — Что вы все на меня киваете, как будто я и есть Сварог, у меня четыре лика и я все стороны света разом вижу! Мне дружину кормить надо, в поход снаряжать, из людей дань выбивать, как будто не знаю, что им самим есть нечего. А не выбью, дружину и вас же кормить не смогу! То одно, то другое, а ты еще хочешь, чтобы я под землей видел!
— Вот, знаешь ведь, что он под землей!
— Что, умер? — Зимобор сел. — От чего? Давно? Ну, дела...
— Не умер. В порубе сидит. Сестра твоя его посадила.
— За что? — Зимобор был изумлен. Как ни хорошо он знал Избрану, такой отваги он от нее не ожидал.
— Диковину какую-то они не поделили. Она и велела его в поруб бросить.
— Ну, народ! — Зимобор вскочил и устремился вон, не попрощавшись. — И хоть бы кто сказал!
Вернувшись на княжий двор, он велел извлечь Громана из поруба, с облегчением убедившись, что тот все-таки жив. Когда жреца сводили в баню и привели в приличный вид, Зимобор позвал его к себе. Несмотря на худобу и сильный кашель, Громад выглядел весьма удовлетворенным. Бывший верховный жрец был явно рад, что его обидчица-княгиня исчезла, а смоленский престол занимает мужчина, на стороне которого он был с самого начала. Его предсказания оправдались, и он был даже горд, что так пострадал за них.
— Теперь обратятся к нам лики наших богов! — говорил он, покашливая, и вся дружина с напряжением и надеждой прислушивалась к его слабому, сиплому голосу. — Теперь истинная весна наступит. Ты, князь Зимобор, победил Марену, принес нам свет. Теперь найди себе жену достойную, и народ наш возродится.
— За женой я по весне поеду. Ты мне скажи, где мне теперь сестру искать? Уж не у Марены ли она сама?
— Увезла она зеркало?
— Какое зеркало?
— А такое, из-за которого я в порубе очутился. Глянул бы ты в него — сразу бы ее увидел.
— Не знаю я никакого зеркала, — устало ответил Зимобор. Только волшебства ему теперь не хватало для полного счастья! — А как-нибудь иначе можно узнать, где она и что с ней? Ты, отец, по воде гадать умеешь — поищи ее.
— Поищу. — Громан кивнул и закашлялся. — Завтра на заре приходи.
Громан уковылял в святилище, Зимобор задумчиво смотрел ему вслед. За прошедшие месяцы Здравен освоился на месте старшего жреца, и что теперь делать — смещать его и возвращать должность Громану? Которого предпочесть, которого обидеть? Уж хоть бы святилище как-нибудь само уладило свои дела!
И Зимобор опять вздохнул, вспоминая Избрану. Сколько сложностей она ему создала — и конца им пока не предвиделось.
На заре он уже стучался в ворота святилища. В храме горел огонь перед идолом, золотой щит Перуна был вынут из сундука и лежал перед огнем, рядом ждал Громан.
— Говорил я с Перуном, — кашляя, сказал он. После освобождения из поруба он кашлял беспрестанно, и Зимобор вдруг понял, что старик уже совсем скоро лично встретится со своим богом и волноваться из-за должности верховного жреца не станет. — Вода не знает, где твоя сестра, а огонь знает. Огонь видел ее. А Перун говорит: не оставляй Марену на свободе, одержал победу — закрепи. А не то она опять скоро в силу войдет и на черного коня сядет. В руках ее — меч. Сейчас покажу тебе ее. Смотри.
Старик пошевелил дрова в очаге, пламя вспыхнуло ярче, огненный свет залил поверхность золотого щита. Круглые бляшки сверкали так ярко, что сливались в сплошное солнечное сияние и смотреть на них было больно. Зимобор невольно зажмурился, перед глазами поплыли огненные пятна в черноте, и вдруг откуда-то появилась картина. Он увидел белую фигуру, похожую на лебедя с поднятыми крыльями, но у этого лебедя была человеческая голова с длинной девичьей косой, и он сразу узнал Избрану. Он не мог разглядеть ее лица, но все в этой белой фигуре, такой сильной, светлой, легкой, но при этом твердой и целеустремленной, напоминало Избрану. Это была сама ее душа, сама ее сущность, не привыкшая отступать и сдаваться, всегда устремленная вверх и вперед.
Перед ней тоже пылал огонь, бросая отблески на золоченый идол, который казался еще больше и внушительнее, чем бывает даже в княжеских святилищах. А в руке девушка-лебедь держала меч, похожий на застывшую молнию, — не то посвящая его золотому идолу, не то получив от него же.
Все потемнело. Видение исчезло.
— Ну, что видел? — услышал он голос Громана.
— Видел... ее... — Зимобор даже не сразу вспомнил имя своей сестры. — Избрану. И в руках у нее меч...
— А я тебе что говорю? Меч Перуна она потеряла, а меч Марены нашла.
— Но это не меч Марены. Он был светлым. Огненным. Как этот, — Зимобор кивнул на сундук, где хранилось священное оружие божества. — И где она? Неужели у... у нее?
В храме Перуна он не решился произнести имя Матери Мертвых, хотя и не верил, что Избрана действительно там.
— Где? — Громан покачал головой и снова закашлялся. — Много хочешь от богов, сынок... Княже. Тебе, может, то показали, чего еще нет, а только будет. Тебе судьбу показали, а ты — где? Тут тебе не судилище с видоками. Боги путь лучом по небу указывают, а по земле сам иди, ногами все буераки ощупывай.
Но как ни хотелось Зимобору поскорее узнать, где же его сестра и что с ней, думать о ней было некогда. Нужно было срочно собирать дружину для полюдья. После всех этих событий дружинные избы поопустели: кто-то в недобрый час оказался убит или покалечен, кто-то из сторонников Зимобора был выслан Избраной подальше и еще не успел узнать о переменах и вернуться, а кто-то из сторонников Избраны, наоборот, не захотел служить Зимобору и уехал, не ожидая от нового князя ничего хорошего для себя. Из четырех десятков своей ближней дружины Зимобор с трудом собрал два, еще два дали остатки дружины князя Велебора. Боярский сын Ранослав, служивший Избране, теперь охотно принес клятву верности Зимобору, вызвался идти с ним в полюдье и снарядил три десятка собственных кметей. Красовита сам Зимобор пригласил его сопровождать — как доказательство того, что Секач с сыном не держат зла на нового князя и искренне готовы ему служить. Красовит согласился и тоже снарядил в дорогу три десятка кметей. Еще по полтора-два десятка привели бояре Корочун и Любиша, а в посаде староста Предвар собрал четыре десятка воев. Еще полсотни удалось набрать в ближайших к Смоленску поселениях. Мужики довольно охотно шли в поход — зимой дома было делать нечего, только напрасно проедать хлеб, а князь обещал кормить в пути и выделить каждому долю собранного.
Таким образом, для полюдья собралась дружина больше двух с половиной сотен человек. Не так много, чтобы воевать с чужой землей, но для похода по своей должно было хватить даже в этот трудный год.
Обыкновенно смоленские князья, отправляясь в полюдье, поднимались вверх по Днепру до реки Осьмы, от Осьмы по притоку спускались к верховьям Десны, там сушей шли до реки Хмары, по Хмаре спускались до Сожи, а по той поднимались до самых истоков, откуда оставалось сухим путем до Смоленска около пяти верст. С Каспли, где стояли погосты, дань присылали сами тамошние бояре. Полюдье занимало около месяца. По древнему обычаю, племя добровольно подносило своему князю дары — зерно, мед, меха, лен, выплавленное железо, всякие припасы, нужные для содержания дома и дружины. И то, что эти добровольные дары надо давать не когда хочется, а каждый год, тоже считалось одним из непреложных древних установлений. Ведь что такое племя без князя, князь без дружины, а дружина без хлеба и оружия? Но Зимобор понимал, что после двух голодных годов полуразоренное население вовсе не жаждет расставаться с припасами и это полюдье будет больше похоже на военный поход.
Все его худшие ожидания оправдались. Еще на Днепре, где через каждый переход стояли погосты, все пути были многократно исхожены, а население покорно, ни в одном погосте князь не получил положенного спокойно и сполна. Тиуны показывали ему в лучшем случае половину того, что собирали прежде, и разводили руками. Зимобор понимал, что больше взять действительно негде. Припасов было так мало, что в каждом погосте останавливались на лишних несколько дней: собрав небогатую дань, кмети разъезжались по лесам на охоту и забрасывали рыбачьи снасти под речной лед, чтобы хватило еды на следующий переход. Иначе все собранное пришлось бы проесть по пути и полюдье превратилось бы в совершенно напрасную двухмесячную прогулку по зимним лесам.
В самых верховьях Днепра стало труднее. Погостов здесь не было, на ночлег приходилось останавливаться в селах или вовсе на опушках леса. Кмети и вои рубили жердины, устраивали себе шалаши, покрывали их еловым лапником и закидывали снегом, сооружая подобие берлоги, набивались туда как можно плотнее и согревались собственным дыханием. Дозорные всю ночь жгли костры, а утром несколько десятков отправлялось на охоту, выслеживать по свежему снегу лосей, оленей, кабанов. Удачей было найти медвежью берлогу: этакой тушей, отъевшейся за лето и осень, можно было накормить разом всю дружину, а медвежьим жиром растереть простудившихся. Правда, медведи добром не сдавались, поэтому на охоте Зимобор потерял одного человека, да еще Предвару, удалому не по годам, лесной хозяин чуть не вырвал глаз.
На Вазузе полюдье встречали хмуро, почти как врагов. Сюда смоленский князь захаживал редко. Люди жили небольшими родовыми поселками, пахали пашню, били зверя, собирали мед, ловили рыбу, плавили железо. Когда род слишком разрастался и с ближайших угодий прокормить себя уже не мог, семейство младшего сына отделялось и уходило дальше в леса — снова корчевать деревья, палить и пахать. Благодаря этому все население каждого поселка, состоявшего обычно из пяти-семи, иногда десятка дворов, действительно было в родстве между собой и почитало общего предка — того, кто несколько десятилетий назад привел сюда род. Потомки этого предка, жившие в пределах досягаемости друг друга, назывались гнездом. Каждое гнездо насчитывало по несколько поселков, где два-три, а где и больше десятка. Гнезда находились на расстоянии дневного перехода одно от другого, благодаря чему возле гнезд было удобно ставить погосты. Но в этой малоосвоенной смоленскими князьями земле до погостов было еще далеко. Спасибо, что дружине позволялось пройти, не прокладывая себе дорогу мечами.
Каждый из здешних жителей душой и телом был во власти своих собственных старейшин, родных дедов и дядек, которые и решали, советуясь с толковыми головами, все дела, и судили споры. Поэтому никакой другой власти тут не требовалось и не имелось. Если возникали дела, касающиеся нескольких поселков, то их обсуждали на праздничных сборах возле гнездовых святилищ. Порой вспыхивали споры из-за угодий, и тогда начинались долгие рассуждения и воспоминания, «чей топор первым в том лесу ходил». Если разговоры не помогали, мужики, случалось, брались за те самые топоры. Но это опять же все между собой, и роды вовсе не жаждали, чтобы править ими взялся кто-то со стороны. Родовые предания сохранили память о древних князьях, и из уважения к ним кривичи не могли открыто отказать князю в дарах, которые приносили ему их предки, но и давать их совсем не стремились.
— Нет у нас хлеба, княже, не взыщи, — отвечали старосты, сурово хмурясь и не глядя в глаза. — Сам знаешь, какие дурные годы Род послал, — сами лебеду едим.
— Ну, поделитесь лебедой, нам и то сгодится, — отвечал Зимобор, и кмети начинали поиски.
Под злобными взглядами смердов перетряхивали погреба, амбары, хлевы. Из зерновых ям, прикрытых соломой и засыпанных землей, выгребались все запасы, и Зимобор, приказав все перевесить и перемерить, забирал десятую часть.
— Чтоб тебе с голоду околеть самому, проклятый, как ты детей наших губишь! — кричали ему бабы и плевали трижды, призывая лихо и немочь на головы грабителя. Кмети пытались их унять и вытолкать прочь, мужики молчали.
Связываться с дружиной и целым войском из сотни вооруженных воев смерды не могли, но и любви к князю не испытывали. В одном селе клеть, где он устроился на ночь, пытались поджечь. Дозорные кмети перехватила поджигателя еще у тына: ведро смолы и горшок с горячими углями явно обличали, зачем тот явился. Зимобор его помнил: у мужика он велел забрать корову, одну из немногих уцелевших на селе, потому что охота не удалась, а дружину надо было чем-то кормить.
— Повесить его надо, княже, и вся недолга! — сказал Красовит и сплюнул. — Чтобы другим неповадно было.
Но Зимобор не мог лишить семью еще и кормильца. До отъезда он велел спустить мужика в пустую зерновую яму, а потом его, надо думать, выпустили родовичи. На душе было гадко: он шел по своей собственной земле, как по чужой и враждебной, но что он мог сделать? Не собирать дань — обречь на голод и развал дружину, подвергнуть Смоленск опасности нападений. Для того чтобы иметь возможность завтра защитить этих людей, сегодня Зимобор был вынужден их обирать.
За Вазузой была чужая земля, и от нее повернули на юго-восток. На реке Касне вообще давненько не видели никаких сборщиков дани, поэтому в двух родовых поселках появление дружины стало полной неожиданностью. Селяне только изумленно таращили глаза, когда Зимобор разъяснял местным старостам, кто он и чего хочет.
— Нет у нас ряда со смоленскими князьями, чтобы дань платить, — отговаривался староста по имени Росляк, но понимал, как неглупый человек, что это не поможет. — Мы на Днепр не ходим... Отцы наши Смоленску не платили, и деды не платили...
— Все когда-то в первый раз случается, — отвечал Зимобор. — Платите по белке с рала[2] и приезжайте в Смоленск торговать, плывите мимо нас вниз хоть до Греческого моря — добро пожаловать.
— Мы на Днепр не ходим, Велес с ним, с Греческим морем! Бывает, с Юл-реки торговые гости приезжают...
— Так что ж, хазарскому кагану дань платить хотите? — презрительно бросил Красовит. — А перед дедами не стыдно, а, борода?
Что касняне торговали через Юл-реку, было истинной правдой. Велев обыскать село, Зимобор вскоре в этом убедился. Везде были приготовлены меха — соболи, куницы, бобры, мед в кадушках.
— Кому приготовили? — спрашивал Зимобор. — Неужто правда хазарам платите?
Эти товары, явно приготовленные на вывоз, его сразу насторожили. Если у смоленского князя есть соперник в этих местах, это осложняет дело.
— Платить не платим, — отвечали хозяева, — а хазарские гости да булгарские, бывает, торгуют.
Это походило на правду: у некоторых женщин и девиц в ожерельях висели арабские дирхемы с приклепанными ушками — новые, полученные, как видно, в обмен на товары совсем недавно. Рассудив, что для продажи касняне приготовили излишки, Зимобор забрал из них половину и под угрюмыми взглядами приказал грузить на сани. Касняне ворчали, что, пока у князя не заключен ряд с каснянскими родами, на поборы он не имеет права, и Зимобор в душе признавал их правоту, но не имел времени на долгие переговоры. Так всегда и делается: тот, кто в силе, забирает то, что ему нужно, а все уговоры только закрепляют существующий порядок. Если бы он не имел сил забрать их меха, касняне ни на каком вече не согласились бы их дать, а раз он в силе, вече не в силах ему помешать.
Два села, где правили Росляк и Черняк, стояли совсем близко одно от другого, и смоленская дружина обошла их в один день. У Черняка заночевали. Ночь прошла почти спокойно. Одно не давало спать — всю ночь под окошками мяукала кошка, да так пронзительно и противно, что из каждой избы по два-три раза кто-то выходил, пытаясь ее прогнать. Однако никакой кошки не было, и никто из дозорных, остававшихся у костров снаружи, ее не видел.
— Домовой балует, нам спать не дает! — ворчала смоляне.
— И то ясно! Мы-то ему чужие, за своих ему обидно.
— Да пусть мяучит, не начал бы душить!
— Молчи, Братила, а то надоумишь! Пусть тебя первого тогда душит!
— От слова не сделается! Защити, Перун-батюшка, от нечисти домовой, от мары полуночной!
От кошачьего мяуканья у всех наутро болела голова, люди не выспались. Но этого было мало. Мешки с зерном, вчера отмеренным и приготовленным к вывозу, оказались разорваны в клочья, овес и рожь были рассыпаны по амбару. Все это безобразие густым слоем покрывал мышиный помет.
— Вот дела! — Десятник Судимир, увидев это, в изумлении хлопнул себя по бедрам. — Теребеня! Кудряшка! Людина! Что же это делается! Да как же вы сторожили, кикиморы чудовы!
— Сам ты кикимора! — обиделся Людина. — А мы как надо сторожили!
— Где же как надо, когда мыши все зерно сожрали! Одно дерьмо оставили! Как я дерьмо князю покажу!
— Да где... — начал Кудряш, но увидел изгаженные тряпки, в которые превратился вчерашний мешок, и оторопел. — Да не может такого быть! Что же я... Да не, быть не может!
— Это колдовство, конунг! — услышав о печальной судьбе зерна, уверенно заявил Хродлейв. Он уже научился довольно бойко говорить по-славянски, но слово «князь» ему еще не давалось, и он называл Зимобора так, как привык у себя дома. — Этих мышей наслал колдун, вот попомни мое слово!
— Тебе руны подсказали, да? — спросил Радоня.
— Я сам умный!
— Тебе шлем не жмет?
Зерна было жалко, но делать нечего. Как рассвело, поехали дальше. В третьем селе, где старостой был родич Росляка, Немил, никаких мехов и меда, приготовленных для продажи, уже не оказалось.
— Чего ищешь-то, княже, нету у нас ничего, с корья на лебеду перебиваемся. — Немил прямо-таки стучал себя в грудь, но Зимобор ему не верил. Старосту предупредили о напасти, и все лишнее было надежно спрятано.
Поиски в селе почти ничего не дали. Зато несколько следов от санных полозьев уводили в лес. Селяне уверяли, что-де Бровка да Миляй с сыновьями за дровами поехали, но Зимобор опять не поверил. Отправив по два десятка по каждому следу, он вскоре увидел эти «дрова» — те же связки мехов по сорок соболей, нанизанных на кольца из ивовых прутьев, заботливо и умело приготовленные для выставления на торг.
— Чтоб вам провалиться, проклятым! — Увидев свои сокровища, Немил перестал стучать себя в грудь и плюнул.
Пока ездили, наступил вечер. По возможности разместив людей на отдых — кого в избах и хлевах, кого в шалашах у костров, — Зимобор собрал в местной беседе своих бояр и десятников. Полночи спорили, что делать дальше. По опыту прежних походов, частично по рассказам купцов и местных, смоляне знали, что у них отсюда два пути. Можно было идти дальше по Касне до самых истоков, а там перебраться на знакомую Осьму и относительно скоро вернуться домой. А можно было перейти с Касни на ее приток Сежу, а с нее перебраться на Жижалу и Угру. Путь удлинится вдвое, зато собрать можно будет гораздо больше.
— Нету тут ничего, княже, и не возьмем тут большого богатства, только зря коней погубим и людей поморозим! — убеждал боярин Корочун, пожилой, опытный и осторожный человек. — Было бы за что мучиться, а то сам видишь — хлеба смердам самим не хватает, чего брать-то?
— Чего взять, всегда найдется, а ты, дядя, если подслеповат, то пустите меня. Я найду! — отвечал Красовит.
— Да как это — ничего нет! — изумился Предвар. — Ты и правда, Корочун, слаб глазами стал, к старости, что ли? А меха? А соболя, куницы, лисы? Это ли тебе не богатство! Ты, видать, богаче цесара греческого, если за такое богатство пройти лишних пару верст не хочешь!
— Если бы пару! Ведь тут лишние сотни верст! А дорогу ты знаешь? Как хоть до Жижалы попасть?
— Я знаю! — кричал Ранослав, когда-то еще в отрочестве ездивший с отцом-воеводой по этим местам. — На Сежу надо идти, а от ее истоков на Жижалу!
— До Сежи-то дойдем, она прямо в Касню впадает, а дальше-то как? Ведь лесами! Ты, удалой, хоть знаешь, сколько там идти лесами? И дорогу через тот лес знаешь?
— Ну... Велес поможет...
— Мы проводников из местных возьмем! — предложил боярин Любиша.
— И куда тебя заведут те проводники? В такую чащобу, что потом и костей не найдут!
— Да что мы, дети, что ли, малые? — горячился Предвар. — Найдем дорогу, не заблудимся!
— А вятичи? — напомнил десятник Достоян. Никто не заподозрил бы, что он чего-то боится, и именно потому любое его возражение звучало весомо и разумно. — Ведь если на Жижалу идти, потом на Угру придется. А там Вяткин[3] род близко. Готовы?
— Да вятичи не на Угре! — Судимир покачал головой. — Вятичи на Оке больше. На Угре вообще никого нет.
— Не может такого быть, чтобы совсем никого! — хмыкнул Красовит. — Люди везде живут, куда вода течет.
— Не скажи! Видал я такие глухомани, истинно пустыня![4]
— Зато в пустыне спорить с нами никто не будет! Если там в родовых гнездах мужиков по десятку, заплатят нашу дань и не пикнут!
— Ох, ребята, как бы нам голову не потерять! Пошел медведь по мед, да без шкуры остался!
— Не каркай, дядя! Бояться волков — быть без грибов!
За общим шумом никто не расслышал, как дверь из сеней открылась, — только сидевшие поблизости закричали, чтобы затворяли скорее и не напускали холода, — и в беседу просунулся дозорный десятник Моргавка.
— Княже! — во весь голос заорал он, чтобы докричаться, и Зимобор привстал, услышав, что кому-то нужен. — Тут приехали люди к тебе! Три мужика на одних санях! Говорят, не отсюда, из другого села какого-то! И вроде с Сежи! Что, пускать?
— Давай! — Зимобор махнул рукой. — Сейчас и узнаем, что за Сежа такая. А ну тише!
Троих гостей не сразу заметили, но, пока они проталкивались от дверей поближе к князю, гул постепенно стихал. Сняв шапки, они первым делом поклонились очагу и столбам, изображавшим Рода и Рожаниц, а только потом Зимобору — вежливо, но с большим достоинством. Все трое были уже немолодые мужики, отцы взрослых сыновей и деды подрастающих внуков, но еще не старики, крепкие, с широкими бородами, одетые в прочные теплые кожухи и хорошие меховые шапки. Один оказался наполовину лыс, зато у других в густых русых волосах лишь на висках блестела седина. За широкие кожаные пояса у всех были заткнуты вязаные шерстяные рукавицы с одинаковым узорчиком на запястье, только у одного красным, а у двоих — желтым. Держались мужики с немного натянутым достоинством — чтобы, дескать, и сильного пришельца не обидеть зря, и себя не уронить.
— Проходите, люди добрые! — приветствовал их Зимобор, обождав, пока те поклонятся здешним чурам. — Хоть и не я здесь хозяин, но вы будьте гостями! Присаживайтесь! — Он кивнул кметям, и те освободили ближайший к князю край скамьи. — Рассказывайте, откуда будете, с чем прибыли?
— Из Заломов мы, село, значит, на Сеже возле устья, — ответил один из мужиков, видимо старший, На вид ему было сорок с небольшим, и его лицо с густой русой бородой, голубыми глазами, с крупными, прямыми чертами выглядело умным и внушало уважение. Даже пока он просто стоял, опытный глаз видел, какая сила и притом ловкость скрыта в этом рослом теле под кожухом из черной овчины. — Первым сел там Залом, пращур наш, уж более двух веков тому, оттого село наше зовется Заломами, а род наш — Заломичами. За века размножился наш род, теперь целое гнездо из внуков Залома Старого на Сеже-реке живет.
— А ты старейшина? — не утерпел Зимобор. — Над всем гнездом?
— Над гнездом у нас старших нет, каждое своего имеет, но как соберутся родовые старосты на совет, тут и мое слово не последним будет, — с тем же спокойным достоинством, без лишней гордости ответил мужик.
— А звать тебя как?
— Хотила я, Гостяев сын, Суровцев внук. Со мной братья мои Лежень да Яробуд.
— А, так то твои братья! — Зимобору стало ясно, почему три мужика так похожи. — А я уж подумал, у вас весь род с лица одинаковый!
— Зачем одинаковый? — Хотила пожал плечами. — Если кто совсем дико живет, людей не видит и на своих женится, тогда да. А мы из разных родов невест берем, и всегда так брали, оттого и лицами разные.
— Так садитесь, братья Гостяичи! — Зимобор еще раз показал на освобожденную лавку, понимая, что гости по обычаю должны поломаться, с чем бы ни прибыли. — Извините уж, что скамья не покрыта, да ведь я не хозяин здесь. Даст Сварог, буду вас у себя в Смоленске принимать — там и скамьи, и ковры, и угощение не такое будет. Садитесь!
Мужики, наконец, уселись и чинно сложили на коленях шапки.
— С чем прибыли, рассказывайте! — предложил Зимобор. Ему и правда было любопытно, что предложит Сежа-река. Появление гостей его не слишком удивило: конечно, слухи бежали впереди полюдья.
Так оно и оказалось.
— Прослышали мы, будто идешь ты из Смоленска и дань собираешь по Касне-реке, — начал Хотила.
— Так и есть, — подтвердил Зимобор. — И к вам на Сежу завтра же пойду, так что вовремя вы приехали.
— О том и речь, — Хотила важно кивнул, но Зимобор учуял, как колыхнулась в душе невозмутимого старосты тонкая струнка разочарования — сежане все-таки надеялись, что смоленский князь пойдет дальше по Касне и Сежу минует. — Говорят люди, будто забираешь ты и хлеб, и меха, и железо, и мед.
— И лен еще. Забираю. Из расчета по белке с рала или с дыма, если кто ремеслом живет и землю не пашет. Беру товаром с села целиком.
— А какой же такой ряд у тебя с нами и отцами нашими был заключен?
— А никакого, — Зимобор спокойно ответил то, что старосты и сами знали.
— Ведь не было еще такого, чтобы смоленские князья с наших мест дань собирали! — вставил лысый. Он волновался явно больше братьев и теребил свою шапку.
— Тише, Ярко! — негромко одернул его Хотила. — А и то правда: не обязаны мы данью смоленским князьям. Враги на нас не ходят, а если придут, то сами справимся, чай, порода у нас не робкая и сила еще есть. Если непорядок какой в роду — на то старики есть и обычаи дедовские, сами меж собой свои обиды разберем. На торги к вам не ездим, меха свои на Юлгу продаем, хазары оттуда сами к нам приезжают. Не нужен нам смоленский князь! Ни для какого дела не нужен! Так зачем платить тебе будем?
— А затем, что мне меха ваши нужны позарез и я в силе их взять! — честно ответил Зимобор. — А польза от меня будет. Если вдруг война какая, на Юлгу вам путь закроется — милости просим через Смоленск на Днепр и в Греческое море. Хоть сами поезжайте — от меня каждый год обозы ходят, поедете со мной, под моей охраной, сами в Цареграде свои соболя продадите и паволок[5] накупите. Дешевле выйдет — ведь обирают вас хазары, а вы и не знаете как, простота лесная! Ты, отец, и умен, и мудр, по глазам вижу! Здесь хазары стеклянную бусину простую за три куны[6] продают. Оттого и носит каждая баба этих бусин в ожерелье штук пять-десять, больше не может ей мужик купить. А у них за Хвалынским морем тот купец одну куницу за три таких бусины продаст! Хочешь — сам таким купцом будешь. Вот за этим и нужен князь. Или вдруг вятичи на вас пойдут, или чудь-мордва какая — тоже меня зовите, я приду да как им вдарю! — Зимобор весело показал кулак. — Вы-то вон какие орлы — по вам троим вижу, какая ваша порода сежанская! — да и у меня не слабые ребята.
Он кивнул на кметей, и все, кто его расслышал, выразительно приосанились.
— Мы и сами воевать умеем! — проворчал Хотила, но было видно, что он приятно смущен словами князя.
— Знаю я, как вы в лесу воюете! — сказал Зимобор. — На волка, на медведя — лучше вас нет. Да ведь человек — не медведь. У него и бронь[7], случается, надета, и в руках щит да копье. С человеком воевать силы мало — умение нужно. Знаю, что те роды, у кого духа Перунова нет, долго не живут и все под корень выбиваются. А выживают сильные. Но тебе-то не жалко твоих братьев, сыновей, внуков — под чужие топоры их посылать? Жалко, вижу, потому что сердце не камень, а кровь своя, от деда Залома, родная, драгоценная! А дадите мне дань — и под топоры мои ребята пойдут, твои дома останутся. Вот и думай, зря будете мне платить или не зря.
— Ну, князь, я один за всех не решаю. — Хотила расправлял на коленях свою шапку и глаз не поднимал, но Зимобор видел, что говорил все правильно и уверенное неприятие старейшины сильно поколебалось. — Как гнездо решит.
— А мне ждать некогда, пока оно решит. Мне до весны в Смоленск вернуться надо.
— Долго ждать не надо. Завтра ведь Зимолом — сломи рог зиме. Со всего гнезда нашего люди в святилище собираются, чурам поклониться и весне путь показать. Приезжай, сразу со всеми поговоришь и волю нашу узнаешь.
— Где святилище, далеко?
— Зачем далеко? Возле устья, где село наше. Сам Залом-пращур его и возводил с сыновьями, чтобы богов славить. Да мы тебя проводим завтра.
— Праздник, значит! — Зимобор усмехнулся. — Вот и славно! А то мы в разъездах этих дням счет потеряли!
— Худое время ты для дороги выбрал, князь, — заметил молчавший до того третий брат, Лежень, самый высокий из троих. — В месяц сечен кто же ездит — все дороги узлом завязаны и снегом заметены, ни верхом, ни пешком Попутник ходить не велит.
— Ну... — Зимобор мог бы сказать, что пустился в такую дорогу не по воле, а по необходимости, но признаваться в этом было ни к чему. — Мы мороза не боимся, зато, сколько добрых людей повстречаю!
И он улыбнулся троим суровым сежанам, как будто действительно ехал сквозь снега и метели за сотни верст только ради того, чтобы с ними познакомиться.
И как ни хорошо они знали, что это неправда и нужны ему их соболя и меды, — против воли хотелось верить.
Тем временем кмети уже начали готовить ужин. В нескольких корытах, позаимствованных у хозяек, со двора вносили разрубленную на куски оленью тушу. Кравчий с помощником отрезал по куску и выдавал каждому его долю, а там уж кмети сами пристраивали мясо над огнем, обжаривали на углях или на двух сковородках, возле которых распоряжался опять-таки кравчий.
Зимобор пригласил и троих сежан присоединиться к ним. Тем явно хотелось уйти и устроиться на ночлег у кого-нибудь из местных приятелей или родичей (а такие, несомненно, должны были быть, поскольку все соседские поселения постоянно обмениваются невестами). Как выяснилось, у Леженя и впрямь дочь жила тут замужем, а ее деверь и предупредил Заломы, каких неприятных гостей им вскоре, вероятно, придется принимать.
— У, нас мужики говорили — снимемся с места, да уйдем, пересидим в лесу, не околеем за пару дней, — рассказывал разговорившийся Лежень. — А другие им в ответ: куда зимой на снег, да в такой мороз, да лучше мы добро попрячем. Только, говорят, иные уже прятали — нашли ведь...
— Нашли. — Зимобор кивнул в ответ на его вздох. — Мы находчивые.
— А мы, княже, живем по обычаю, по правде! — добавил Хотила. — Мы не зайцы серые, чтобы в лесу прятаться, не мыши амбарные, чтобы по норам зернышки хоронить. Докажи нам твою правду — сами дадим. А если нет твоей правды — боги с нами и нас не выдадут!
— Завтра и докажу! — Зимобор кивнул.
А про себя подумал, что если к его словам сежане окажутся глухи, то язык острого железа понимают все. Здесь вроде народ не глупый, если судить по этим троим. Должны понять.
— Э, накликал! — Яробуд тем временем толкнул старшего брата в бок. — Вона бежит, тать в серой шубейке!
Прямо перед очагом пробежала мышка, нагло, У всех на глазах, куснула брошенную кость и юркнула под лавку. Кмети засмеялись, засвистели, кто-то бросил вслед серой разбойнице башмаком, который сушился у огня. Башмак оказался чужим, и возле очага немедленно вспыхнула потасовка насчет «ты чего моими башмаками кидаешься, бобер тупорылый, а вот я сейчас твоими кину! Пошел в свою хатку, животное!».
— Много мышей у вас, — сказал Зимобор. — Вчера у Черняка были, не помню, как село зовется...
— Если Черняк, то это Ручейки, — подсказал Яробуд. — Бабка наша оттуда родом.
— Мышей там вообще пропасть. Чуть все зерно не поели. У вас тут кошек, что ли, нет?
— А ты не слышал ночью кошки? — Хотила вдруг повернулся к нему и даже наклонился, опираясь руками о колени, так интересовал его заданный вопрос.
— Кошки ночью? — Зимобор удивился.
— Была кошка, — раньше него вспомнил Радоня. — Была, сволочь голосистая. Орала всю ночь, да так гадко, будто из нее живьем жилы тянули, ни сна, ни покоя, вся голова наутро трещала.
Сежане переглянулись, и по лицам их было видно, что они все прекрасно поняли.
— Ну-ка, о чем речь? — Зимобор пристально глянул в лицо Хотиле.
— Еще услышишь, княже, — сдержанно ответил тот. — И про мышей, и про кошек...
— Нет, ты уж сделай милость, сейчас мне расскажи, — настойчиво попросил Зимобор. — А то ведь я любопытный, всю ночь буду ворочаться, не засну.
— Не надо, княже, такие разговоры на ночь разговаривать! — поддержал брата Лежень.
— Не-ет! — протянул Зимобор. — Я-то знаю: если какие разговоры на ночь не вести, то до утра и не дожить можно, правда ведь?
По лицам сежан было видно, что он попал недалеко от истины.
— Ну, телитесь, отцы, не мучьте мою душу! — предложил Зимобор. — Или я совсем тупой, или вас эти кошки-мышки тоже достали по самое не могу вяз червленый им в ухо!
— Есть у нас тут один... — неохотно пробурчал Хотила.
— Ну, ну! — подбадривал его Зимобор.
— Ведун у нас живет. Завтра увидишь его в святилище.
— Только он сам не из святилища, а отдельно живет, за леском у него двор, — поспешно вставил Яробуд, как будто боялся, что смоляне плохо подумают об их гнездовом святилище.
— Паморок его зовут, — добавил Лежень и покосился на старшего брата: не зря ли я это сказал?
— Паморок, — подтвердил Хотила, что, дескать, податься некуда. — Балуется он с этим...
— С чем — с этим?
— Да вот, что ты видел. Мышей насылает. Если не угодит ему кто — пришлет целую прорву, весь амбар за ночь вынесут, одно дерьмо оставят, тьфу, прости Род! — Хотила на всякий случай привстал и поклонился столбу. При тесных родственных связях окрестных сел каждый чур был в какой-то степени своим любому жителю гнезда.
— Кошку опять же присылает, — добавил Лежень. — Кошка не простая у него. И видел-то ее мало кто, так, мелькнет что-то черное в окошке. Зато как ночь, сама в село идет, сядет под окном да мяучит, да так тошно и жалобно — прямо ножом по сердцу. И кто ее слышит, тот наутро непременно заболеет чем. А видеть — не видели, только если выйдешь вдруг, тень мелькнет, и все, будто не было.
— А ведуна-то самого видели? — спросил Зимобор.
— Как не видеть!
— Чего его видеть-то, кому надо, тот зайдет. За лесочком живет-то.
— Так за чем же дело стало? — не понял Зимобор. — Не пробовали его взять да мышиным дерьмом покормить, раз он до чужого зерна такой жадный? А потом в мешок с кошками сунуть да в реку? Я не пробовал, но люди говорят, от таких шалунов хорошо помогает.
— Тронешь его! — Хотила нахмурился. — Ведь пожрут мыши весь припас, а нам как жить?
— Его уже били! — опять вставил Яробуд. — И камнями, и топорами — уходит сквозь землю, упырь проклятый! Он ведь всегда такой был. Еще молодой когда, ходил всегда, как туча черная, не улыбнется, не поговорит ни с кем. Девки от него шарахались. Он ведь тоже к Углянке сватался, да она...
— Молчи! — Лежень выразительно толкнул слишком болтливого младшего брата.
— Что за Углянка такая? — Любопытный князь уже вцепился в новое имя. — Ваша местная Лада? Хороша? И что с ней?
— Жена моя вторая была, — неохотно и сурово ответил Хотила. — Шесть лет тому. Выросла девка у Нездрава в Глушичах, всем невестам невеста. Я посватался, да и Паморок, рожа темная и глаз дурной, тоже посватался. Она за меня пошла, конечно. Сына родила. А Паморок тогда с горя и ушел к Хитровану жить да науку его перенимать. Хитрован-то уж лет пять себе тогда приемыша искал, чтобы обучить всему и силу передать. Да никто не хотел идти. У него тоже дурной глаз был, у Хитрована.
— А как Хитрован помер, с тех пор у нас Паморок ворожить стал, — торопливо продолжил Яробуд. — Каждому ведуну ведь одно какое-то дело лучше всех прочих дается, вот у нас Паморок мышей стал заклинать. Захочет — пришлет, захочет — уберет. С таким войском нам и князей не надо!
Он запнулся и пожалел о том, что брякнул не подумавши.
— А Углянка что? — спросил Зимобор, вместо того чтобы гневаться. — Жена твоя то есть?
— Пропала Углянка, — мрачно ответил Хотила, не глядя на него. — Ночью из дому пропала. Дом заперт; двор заперт, собаки не шелохнулись. И ведь в чем ушла-то — вся одежа и обувка на месте осталась. До рубашки. Спать ложилась в рубашке, а утром — рубашка есть, а ее нет.
Все помолчали, только кмети гудели о своем, кому уже не была слышна беседа князя с сежанами.
— Мальцу шестой год пошел, вовсю по двору бегает, а где его мамка, никто не ведает, — добавил Лежень.
— А ведь самое дело для колдуна — с лежанки бабу украсть, да прямо без башмаков! — заметил Ранослав. — А, княже? Может, пойдем утопим этого баловника? Или расспросим как следует: куда, мол, бабу чужую девал?
— Не смейся, видишь, горе у человека! — осудил его Корочун.
— Да, дела, вяз червленый в ухо! — согласился Зимобор. — Что, Хотила, жалко жену?
— Хорошая была баба, — сдержанно оценил старейшина.
Зимобор цепко глянул ему в лицо. Пожалуй, баба была не просто хорошая, а очень хорошая.
И как он хорошо понимал этого неразговорчивого мужика! Прошло уже больше полугода с тех пор, как он в последний раз видел Дивину. Она, его невеста, единственная и любимая, та, с которой он дважды обручился и дважды ее потерял, ушла за Зеленую Межу, во владения Леса Праведного, и не сказала, как ее вернуть. Зимобору оставалось только ждать весны и надеяться, что весной, когда вскроются реки и растают снега, она сумеет подать ему какой-то знак.
Он ждал весны, и хотя бы ее неизбежный приход давал ему надежду. А у Хотилы не было ни следа, ни надежды. Зато насколько проще было бы Зимобору, если бы он точно знал, кого именно нужно взять за горло, прижать к стене и поднести к глазам острый нож, чтобы потерянная дочь князя Столпомира вернулась с Той Стороны, откуда так редко возвращаются... Хотя бы и этого мышиного князька с кошкой за пазухой...
Ночью Зимобор спал почти спокойно, лишь изредка ему мерещилось сквозь сон жалобное кошачье мяуканье. Утром голова побаливала, но от мяуканья или от дымной духоты — кто же знает?
— Что, не было кошки? — спрашивал он у дозорных, умываясь.
— Вроде нет. Леший ее разберет, — докладывал отчаянно зевающий Годила. — То ли мяучит нечистая сила, то ли в ушах звенит.
— Зерно-то не сожрали?
— Вроде нет. Надо у Моргавки спросить, он обоз последним сторожил.
Обоз был в порядке. Еще бы! Наученный опытом, Зимобор перед сном обошел его весь со своим тайным оберегом и нашептал заговор собственного сочинения, в котором мыши и кошки посылались в... края далекие и труднодостижимые, скажем так. Но что в этих краях никогда не светит солнце — это точно.
Утром поехали. Всего в паре верст от Немилова села в Касню впадала Сежа, и обоз свернул на нее. Прямо возле устья на пригорке стояло село Заломы — большое, из трех десятков дворов, окруженное частоколом.
— Волки, бывают, приходят зимой, — объяснил Хотила. — Прямо в хлев бы залезли, да и человеку выйти ночью страшно. Да мы зимой-то мало выходим. На праздники или по родственным делам каким... Нам дальше ехать, святилище наше вон там, за березничком.
— А люди где? — Зимобор оглядел село, которое выглядело совсем пустым. Лишь кое-где над крышами тянулся дымок из маленьких окошек.
— И люди в святилище. Только бабки с самыми мальцами да хворые дома остались.
Проехали еще с версту, и стало видно святилище. Оно располагалось на мысу, высоко поднятом над замерзшей рекой. Мыс от берега отделялся высоким валом, за которым стояли две длинные хоромины, а позади хоромины тянулся еще один вал. На гребне второго вала горело несколько костров, образующих цепочку огней. Это означало, что сегодня праздник и в святилище большое собрание.
— Всех старейшин сразу увидишь, княже, всех мужиков, — приговаривал Хотила. — Объясняй им твою правду, может, послушают.
Перед святилищем и правда собралась нешуточная толпа. Всех, считая женщин, стариков и подростков, человек двести.
— Это сколько же у вас сел по Сеже? — Зимобор сдвинул шапку на затылок и запустил пальцы в волосы.
— Два больших, наше да Ледяничи, а малых по гнездам с два десятка будет.
— Хорошо! — искренне обрадовался Зимобор. — Гляди, Ранок, сколько хороших людей сразу!
— А что, ведун ваш тоже тут? — несколько опасливо осведомился Любиша.
— Должно быть, тут. — Хотила кивнул.
Народ изготовился на праздник — все женщины нарядились в праздничные яркие уборы, высокие кички[8], вышитые цветными нитками, с птичьими перышками у висков, с шерстяной бахромой. Из-под кожухов у всех виднелись нарядные крашеные рубахи, даже сами кожухи у некоторых были покрыты крашеным сукном. Мужики тоже были в новых шапках, с цветными поясами. Вокруг внешнего вала стояло множество саней с мешками и бочонками — приношения святилищу, из которых готовятся угощения жертвенного пира.
Перед воротами вала уже виднелась наполовину слепленная Снеговая Баба выше человеческого роста — три кома, поставленные друг на друга. Придать ей надлежащий вид еще не успели — должно быть, помешало появление полюдья.
Велев обозу и воям оставаться пока на реке, Зимобор с ближней дружиной поднялся на берег и подъехал к святилищу. Из толпы навстречу ему выбралось с десяток мужиков — все такие же немолодые, основательные, как Хотила с братьями, — старейшины местных сел и родовых поселочков. На Хотилу и братьев бросали частью облегченные, частью вопросительные взгляды: братья были живы и здоровы, что уже хорошо, но с чем все-таки приехали? Огромная и хорошо вооруженная дружина внушала страх — у сежан не было возможности по-настоящему ей противиться, и даже старейшины с трудом сохраняли невозмутимый вид. Однако они держались как хозяева, а Зимобор был здесь гостем. Ему очень хотелось договориться и получить свое добром — не только сегодня, но и на следующий год.
— Здоровы будьте, люди сежанские, да благословит Род ваши дома, да пошлет Макошь приплод в ваши семьи и ваши стада! — Не сходя с коня, Зимобор слегка поклонился старейшинам и приветственно помахал рукой. — Я — Зимобор, сын Велебора, князь смоленский. Подвластны мне земли от Сожи до Двины, от Днепра до Угры. Объезжаю я мои земли, дань собираю. Хочу получить по белке с рала, кто пашет, и по белке с дыма, кто ремеслом живет. Дань невелика, вас не разорит, зато дружба моя вам полезна будет — от врагов обороню, с дальними странами торговать научу, случись недород или еще какая беда — помогу. В дела ваши вмешиваться не буду, как правили собой по заветам отцов и дедов, так и будете править. Святилищ ваших не трону, жен и детей не обижу. Что скажете?
— Не было никогда такого, чтобы сежане дань платили смоленским князьям, — ответил ему один из старейшин.
— Ты кто такой будешь, добрый человек? — тут же осведомился Зимобор.
— Быстрень я, Переплясов сын, из села Леденичи, — ответил мужик.
И что-то изменилось: он стал самим собой, а не частью расплывчатой людской массы, стал говорить как бы от себя и почувствовал себя не так уверенно. А Зимобор смотрел на него пристально и приветливо — без угрозы, но так, что здоровый мужик, годящийся в отцы этому кудрявому парню, ощутил желание опустить глаза. Из карих блестящих глаз молодого князя на него смотрели целые поколения людей, привыкших властвовать, привыкших смотреть на мир свысока, со спины боевого коня. Их мир был широк и неохватен, и старейшина, чей белый свет отроду замыкался течением Сежи — два-три перехода от начала до конца, — вдруг оробел перед этим миром, впервые осознав его огромность. Он смутно знал, что где-то есть Днепр и Сож, — а этот парень их видел и пил их воду.
— Не хочу я с вами ссориться, мужи сежанские, — убедительно сказал Зимобор. — Вон, дружина со мной, мечи и копья у них ой как красноречивы — и глухого уговорят. Не печальте богов и предков напрасным кровопролитием — давайте вместе жертвы принесем и дадим клятвы в мире и дружбе. Старейшины переглядывались, в толпе за их спинами раскатывался глухой ропот. Смоленский князь предлагал им союз, как равный равным. Но все понимали, что этот союз означает дань — сейчас они дадут такую клятву, и белку с рала придется отдавать потом каждый год. И уже ничего нельзя будет изменить. Белка — ерунда, такую дань за год добудет даже однорукий. Но эта белка будет означать, что они, сежане, не сами себе голова, а что правит ими князь далекого Смоленска.
— Слышали мы, чем такие дела кончаются! — Вперед вышел другой мужик, пониже и пошире, гордо и вызывающе засунул ладони за пояс. — Ездил я по Днепру, знаю, как там. А кто не знает, тому я скажу! — Он обернулся и глянул на толпу. — Сперва по белке с рала будем платить. Потом случится в Смоленске война — к нам придут ратников собирать, и перебьют наших сыновей на Двине где-нибудь, с полотескими и плесковскими князьями на ратях. Потом поставят у нас тут городище, посадят воеводу, с тиунами, мечниками, а тех кормить надо, да весь год, — вот и превращается наша белка уже в соболя, а потом в целый сорок соболей!
— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — добавил мужик в черном овчинном полушубке, в волчьей мохнатой шапке, низко надвинутой на глаза. — Не давайте коготка, сами целы будете.
— А ты кто за птичка? — спросил Зимобор. — Надо же, как сладко поешь! Не Сирином зовут?
— Паморок я.
— Ах вот кто! — Зимобор даже обрадовался и подъехал поближе. Толпа старейшин дрогнула и шагнула назад. — Паморок! Слышал я про тебя. Ведун, значит?
— Велеса я служитель. — Мужик мрачно сверкнул на него глазами из-под шапки, и Зимобор в душе содрогнулся.
Глаза у мужика были нехорошие — темные, бездонные и холодные, как сама смертная Бездна. Зимобор сразу понял, почему местные, недолюбливая своего ведуна, не смеют его тронуть, — от этого взгляда в самую душу словно входил длинный холодный нож и лишал сил.
Венок вилы за пазухой ожил, шевельнулся, запахло ландышем.
Паморок вдруг тоже встрепенулся, невольно огляделся, словно почуял опасность.
Толпа заметила это, ропот зазвучал громче.
— А ведь у вас тут вятичи близко, мордва тоже недалеко, — сказал Зимобор, обращаясь к толпе. — Придут вас воевать, а заступиться-то будет некому. Не этот же птиц Сирин в волчьей шапке вас защитит. Что, не верите? — Ропот еще усилился. — А вот давайте и проверим, кто сильнее — я или он!
Толпа загомонила в полный голос, даже ведун удивился. Биться с ним один на один никто никогда не пытался. Зимобор видел, что сбил противника с толку, и спешил этим воспользоваться. Говорят, против дубины и чары не всегда помогают, так надо успеть пустить ее в ход.
— Давай выходи! — Зимобор соскочил с коня, бросил повод отроку, расстегнул пояс с мечом и передал его Радоне. — Давай-ка выходи, на кулаках будем биться. Если я одолею — платите мне дань, какую сказал, если он одолеет — уйду, ничего не трону.
Это было что-то невиданное, и даже кмети не ожидали такого от своего князя.
— Давай выходи, птиц небесный! — подзадоривал Зимобор своего противника, подходя ближе. — Или ты только на словах ловок? Или богов застыдился? День ясный, им сверху хорошо все видно. Сейчас и рассудят, кто из нас им больше угоден.
Ведун стоял, как родовой чур, глядя в пустоту перед собой. Но Зимобор не собирался ждать, пока он решится. Ведун был здесь главным, и его нужно было обломать, тогда и все сежане ему подчиняться.
Подойдя, Зимобор нанес Памороку первый удар в голову — тот не пытался ни уклониться, ни закрыться. Голова его мотнулась... и вдруг он подпрыгнул на месте, дико вскрикнул, вытаращив глаза, отлетел назад, перекатился через голову... и на его месте оказался медведь. Толпа дико закричала, дрогнула, забурлила, как будто хотела бежать во все стороны сразу. Зимобор, вдруг увидев перед собой зверя, не растерялся: зная, что перед ним ведун, он не так чтобы был готов к этому, но быстро все понял.
Его противник был оборотнем — отсюда эта угрюмость, житье на отшибе, дикий взгляд и неприятная, ранящая сила.
Зимобор не удивился и не слишком испугался. Мысль была только одна — рогатину надо. На поясе был только нож — хороший, но слишком короткий для борьбы с длиннолапой могучей громадой. Бить кулаками нет смысла — у медведя ведь не кулаки, а когти.
— Держи! — вдруг сказал рядом знакомый голос, и прямо под руками Зимобора оказалось длинное древко рогатины.
Не успев заметить, кто ее дает, он вцепился в древко и повернул к зверю длинное острие с крепкой перекладиной.
Медведь, шедший прямо на него на задних лапах, замер — оборотень сохранял человеческий разум и знал, что это такое. Не дожидаясь, пока он опомнится, Зимобор ударил острием прямо в мохнатую грудь — но в тот самый миг, как острие должно было впиться в шкуру, медведь исчез.
Держа рогатину наготове, Зимобор быстро огляделся, точно ждал, что оборотень нападет на него с какой-то другой стороны. Но того нигде не было — ни в зверином облике, ни в человеческом. Были только изумленная толпа перед воротами в святилище, ближняя дружина и обоз внизу на льду. На снегу остались отпечатки медвежьих лап, но сам медведь исчез.
— Ну, куда ты делся, вяз червленый тебе в... в ухо. — Зимобор еще раз огляделся. — Куда дели? — настырно спросил он у старейшин. — Подавайте вашего оборотня, а то я в раж вошел, его нет, на кого другого кинуться могу! Ну!
— Не губи! — первым выдохнул Быстрень и качнулся вперед, будто хотел упасть на колени. — Не губи, княже, пожалей невиновных! Да разве мы с ним... Разве мы когда за него... Сдохнуть бы ему, проклятому, да ведь не берет его ничего! Сквозь землю уходит, вот как теперь ушел, а чтобы оборачиваться... Да медведем... да ни в жизни... Разве мы знали...
— Ой, отец, ведь это он и был! — вдруг закричала какая-то молодая баба из передних рядов толпы. Вокруг нее женщины плакали, дети ревели от испуга, а она сделала несколько шагов вперед. — Отец, ведь это он был! Он, проклятый, чтоб ему провалиться да уж не вылезти!
— Верно, он, — согласился тот мужик, который расписывал превращение белки в сорок соболей. Теперь он выглядел не воинственно, а растерянно. — И как мы сами... Ведь умный был, гадина, ровно иной человек...
— Да разве ж мы знали! — загудели вокруг. — Да если бы кто ведал, что он оборачивается!
— Вы про что, люди добрые? — Зимобор огляделся, опираясь на рогатину. Все вокруг дружно говорили о чем-то, что все хорошо знали, а он нет. — Да не бойтесь, не трону, я ж не оборотень какой! Кто — он?
— Да он, проклятый! — опять закричала та женщина. Среди всеобщего смятения она так осмелела, что говорила вперед мужчин. На вид ей еще не было двадцати лет, а, судя по шерстяной красной бахроме, спускавшейся с кички на плечи, она вышла замуж недавно и еще не имела детей. — Оборотень! Ведун наш! В позапрошлую зиму у нас медведь хлевы разорял, скотину драл, и ни тыны ему, ни запоры, ни собаки! И в прошлую зиму драл скотину, у нас в селе четыре коровы унес! Уж ловили его, ловили, и ямами, и самострелами, и так! Собак ломал...
— А Рыкошу нашего уж не он ли тоже задрал! — закричала пожилая баба в темном повое[9], и женщины загомонили вдвое громче.
— Задрал человека одного у нас, Рыкошу, из Сычовых зятьев, — пояснил подошедший Яробуд. — Не ори, Муравка, мужики сами князю все обскажут.
Женщина с красной бахромой смутилась и залезла обратно в толпу.
— Ну, дела, вяз червленый ему в ухо! — Зимобор покачал головой. — Ну так что, мужики? — Он качнул в руке рогатину и оглядел старейшин. — Даете мне белок или сами со своими медведями разбираетесь?
— Ну, вот что, княже! — Быстрень хлопнул в ладоши, будто сам с собой заключал договор. — Ты оборотня раздразнил, проявиться заставил, он теперь зол на весь свет. Так ли иначе ли — ты уйдешь восвояси, а мы останемся. Уж теперь сделай так, чтобы оборотень нас не тревожил больше — ни мышей не напускал, ни кошку свою, лихорадку, нам под окна не гонял, да и медведем, чтоб не бродил у нас по дворам. Ты его разозлил, твой и ответ. Избавишь нас от оборотня — дадим тебе по белке. Правильно, народ?
Не слишком уверенно, но народ все-таки издал несколько одобрительных возгласов.
— Думается, это справедливо! — заметил Хотила.
— Идет! — Зимобор протянул руку сперва Быстреню, потом Хотиле. — Избавлю от оборотня, и клятвы дадим. Только вы, если сам не появится, искать его подсобите. А пока не появился, давайте праздновать!
Народ загомонил громче и радостнее — все-таки собрались на праздник!
Толпа повалила к святилищу, Зимобор сделал кметям знак идти следом, потом вспомнил и огляделся.
— Чья? — крикнул он, вопросительно приподняв рогатину. В его дружине ни у кого такой не было, но, может, у воев? — Кто дал?
— Я дал. — Жилята забрал у него рогатину.
— Где взял? По дороге, что ли, купил? Что-то я ее не помню.
— Да она не моя. — Жилята тоже огляделся. — Народ, чья рогатина? — заорал он. — Как я увидел медведя, ну, думаю, плохо дело, — рассказывал он Зимобору, пока дружина проходила мимо них к святилищу. — А тут глядь — стоит передо мной, и вроде как ничья. Ну, я не подумал, есть — и слава Перуну...
— Сама стоит?
— Да вроде как и сама... — Жилята запоздало удивился. Это был уже не юный, опытный кметь, лет тридцати, хотя еще удалой, с кудрявыми светло-русыми волосами и молодым румянцем на щеках. В молодости он был буян, гуляка и безрассудная голова, но с годами остепенился и теперь мог подать дельный совет и других удержать от глупости.
— Ну, брат! — Зимобор засмеялся. — Не знал бы, что пить нам с утра было нечего, так подумал бы... Стой, дай сюда!
Он снова забрал у кметя рогатину и перевернул. На перекрестье ему померещилось что-то маленькое и светлое, вроде жемчужинки на зеленом шнурке.
— Вяз червленый... — пробормотал Зимобор.
Это была не жемчужинка. Это было несколько белоснежных бутонов ландыша на свежем зеленом стебельке. Понятно, в каком лесу они могли зацепиться за перекрестье рогатины в разгар лютого месяца сечена. В том лесу, что на Той Стороне. Сама Младина, Вещая Вила, вложила рогатину в руки кметя, чтобы уберечь Зимобора от верной гибели.
Зимобор быстро снял стебелек с перекрестья и сжал в кулаке. Она снова напомнила о себе — Младина, младшая из трех Вещих Вил, явившаяся ему на третью ночь после смерти отца. Дева Будущего подарила ему свою любовь, увела его из Смоленска, обещала, что он в любом бою одержит победу и станет смоленским князем вопреки всему, но в обмен на помощь потребовала от него любви и верности до самой смерти. Очарованный красотой Вещей Вилы, он пообещал — да и как он мог отказаться, если во власти вилы человек не принадлежит себе? Вот только любовь ее для смертного губительна — за несколько лет Дева выпьет из него все силы, и молодой парень умрет, высохший, лысый и слепой, как старик. Зимобор не хотел такой судьбы. И встретил Дивину — живую девушку, которая тоже полюбила его, но ее любовь не отнимала силы, а прибавляла их. С тех пор Зимобор жил под вечным страхом мести Вещей Вилы, и эта месть уже отняла у него Дивину.
Дева Будущего устранила земную соперницу со своего пути и продолжает помогать тому, кого выбрала. Вот только помощь ее, при всей ее несомненной полезности, внушала Зимобору не благодарность, а ужас. Он все еще был во власти Вещей Вилы, а значит, его мечты о свободе и счастье с Дивиной были не более чем мечтами.
А старейшины уже толпились около ворот и ждали знатного гостя, чтобы вместе войти в старинное гнездовое святилище. Первый двор занимали длинные хоромины, в которых окрестные жители пировали по священным праздникам. Хоромины располагались справа и слева, а между ними было свободное пространство и ворота во внутреннем валу, которые вели уже в само святилище, землю богов. Перед воротами были разложены два костра, очищающие своим огнем и дымом все и всех, кто хочет вступить на священную землю. Воротных створок собственно не было, но по сторонам проема возвышались два высоких резных столба-чура, и каждый входящий кланялся им, коротко прося позволения войти. Впрочем, чтобы не создавать давки, в дни больших праздников старейшины просили это позволение сразу за весь род.
Приносить жертвы сегодня было не время, поэтому огонь перед жертвенником не горел. Когда все оказались внутри, старейшины вместе со старшей Макошиной жрицей (всего в святилище жили три женщины) вышли вперед и попросили, кланяясь идолам девяти богов:
— Благословите нас, отцы и матери, зиме рог сшибать, весне дорогу мостить. А тогда, как придет весна, разожжем мы огни вам калиновы, принесем жертву богатую, чтобы свет белый не мерк, род людской не переводился!
А потом пошло веселье. Снеговую Бабу отделали до конца — вылепили ей стройный стан с пышной грудью, в глаза вставили угольки, рот выложили мелкими шишками. На снежную голову надели нарочно сшитую кичку — темную, старушечью, потому что зима уже состарилась, пора ей скоро на покой!
Все женское население разделилось на две ватаги: девушки и замужние бабы. Замужние стеной встали перед Снеговой Бабой, а девки, выстроившись в пеструю стенку, с визгом кинулись на них. Под вопли и хохот столпившихся вокруг мужчин девки дрались с бабами, норовили сорвать с голов кики и повои, бабы отбивались, драли своих противниц за длинные косы, опрокидывали на снег. Снег летел во все стороны вместе с какими-то шнурочками, перышками, бубенчиками, височными кольцами и прочими частями женских уборов. Видимо, засеяв в этот день поляну перед святилищем, женщины потом всю весну, пока не поднимется трава, собирают здесь свое добро.
Стоял гвалт, визг, вой, рев, гогот, так что от одного шума, казалось, лед на реке должен треснуть. Полуоглохшие мужики сгибались пополам от смеха, наблюдая бабью потасовку, смоленские кмети не хуже местных прыгали вокруг, кричали, подбадривали, кому какая понравилась, давали советы, которых никто не слышал и не слушался, но все равно было весело.
— Давай, Муравка, меси их, пустоголовых! — орал Зимобор, взявший сторону Лежневой старшей снохи, которая первой догадалась про медведя-оборотня. — Налегай давай, покажи им, вяз червленый в ухо!
Но зря старался: девичье войско побеждало, несмотря на ожесточенное сопротивление. Оттеснив охающих противниц, которые торопливо подбирали со снега сорванные кички и кое-как прилаживали их на разлохмаченные головы, прикрывая волосы, девушки пробились к Снеговой Бабе и, отогнав ее последних защитниц, сорвали кичку и с нее. Под торжествующие вопли и проклятья снежное чучело разметали, раскидали по полю и растоптали. С зимы сорвали кичку — теперь застыдится ходить простоволосой и уберется прочь, уступит дорогу весне! И пусть еще не скоро, еще больше месяца до равноденствия и весенних праздников Лады, а до настоящего тепла еще дальше, — но все-таки.
У всего бывает первый шаг, и у весны тоже. Помня об этом, Зимобор все это время думал о Дивине — уж наверное, она оказывалась не из худших бойцов в девичьей стае, когда в Радегоще сшибали рог зиме! Он знал, что Дивина никак не может здесь быть, но вглядывался в румяные, горящие девичьи лица, словно все-таки надеялся ее тут увидеть. И не раз ему мерещилось какое-то сходство с ее округлым лицом, темными бровями, крепким станом, длинной русой косой... Опять она, казалось, находилась совсем близко, но ни увидеть ее, ни притронуться к ней нельзя. Весна еще далеко, но она уже существовала где-то в мире; так и Дивина была очень далеко, но Зимобор сейчас не просто верил, а знал, что непременно найдет ее.
Когда все бабы подобрали обрывки своих уборов, на освободившееся место вышли мужики. По обычаю, верховья Сежи вставали против низовий: Заломы против Леденичей, а роды и маленькие села примыкали к ним. Выстроившись стенка на стенку, женатые мужчины и взрослые парни-женихи пошли друг на друга, и теперь потеха началась для женщин. Мужики угощали друг друга кулаками, срывали шапки, драли полушубки. На этот случай каждый кроме праздничного хорошего привез в санях старенький, какой не жалко, и переоделся перед дракой. Женщины кричали, визжали, подбадривали своих, смоляне тоже веселились, а Зимобор отмечал про себя: а неплохие бойцы, крепкие и по-своему опытные. Конечно, кметям каждый из них не соперник, особенно в бою с оружием, но, если что, ополчение здесь можно собрать хорошее...
— А ну давай теперь против нас! — крикнул он, когда нижние потеснили верхних. — Вставай, кто не боится! Верхние, нижние, все равно! Только покрепче нам давайте противничков, покрепче!
— Из мелкой посуды не пьем, дурных не бьем! — крикнул Людина.
Смеясь, сежане стали выстраиваться. Те, кто еще не натешился своей удалью, оправляли пострадавшую одежду, приглаживали волосы и вставали стенкой против Зимоборовой ближней дружины. Кмети освободились от лишнего оружия и тоже встали. Сначала женские, а потом мужские поединки их раззадорили, им тоже хотелось показать себя.
Сам Зимобор встал в середине своей ватаги. «Ну, матушка, не подведи!» — мысленно попросил он и прикоснулся к ландышевому венку за пазухой — подарку Младины. Лучше так, чем добиваться власти над Сежей настоящим кровавым боем. Но уж этот праздничный бой обязательно надо выиграть!
— А ну, бей пришлых, покажи им Сежу-реку! — заорал Хотила, и здесь бывший предводителем.
Потный, красный, растрепанный и полный боевого духа, он совсем не походил на того важного и сдержанного старейшину, который вчера приехал к князю в Немилово село. Но и Зимобор сейчас был похож не столько на князя, сколько на предводителя неженатых парней, которым всего два раза в году, на праздниках, разрешено в честь богов и предков угощать кулаками отцов и дядьев, от которых они весь остальной год смиренно терпят воспитательные затрещины! «Бей беспортошных!» — «Бей бородатых!» — орут тогда отцы и сыновья, вспоминая то, чего никто сам по себе не помнит, — те времена двухтысячелетней давности, когда род делился не на семьи, а только на мужчин и женщин, на взрослых, подростков и детей, и каждый принадлежал не своей семье, а своей стае, или ватаге, или как их там называли в те дремучие времена! Один человек такого ни знать, ни помнить не может. А родовая память крови — она все хранит.
— Бей местных! Покажем, какой есть Смоленск! — орал Зимобор, и кмети отвечали ему дружным радостным ревом.
Две стенки сшиблись, схватка закипела. Рукопашный бой тем хорош, что здесь мужики и кмети могут сойтись почти на равных. Опыт и умение имеют какое-то значение, но гораздо важнее сила, способность держать удар, быстрота и устойчивость. Мужики все-таки сходились в этих схватках всего два-три раза в год, а кмети упражнялись каждый день. С криком и ревом каждый норовил, прикрывая голову одной рукой, другой ударить противнику в ухо или в глаз, уклониться от удара, боднуть в живот, заставить упасть.
Упавшие потихоньку отползали, уже стараясь только, чтобы их не затоптали. Лежащих (и ползущих) не трогали, но если ты встал в пределах площадки, то снова подставляй голову.
— Пока стоишь — дерешься! — орал десятник Судимир, молотя кулаками с таким жаром и яростью, каких никто не ждал бы от такого спокойного человека.
— Рарог! — привычно отвечали ему кмети, призывая Огненного Сокола, птицу Сварога, подателя воинской удачи.
Во все стороны летели клочья снега, шапки, пояса, даже рукава полушубков. Безостановочно работая кулаками, подбивая ноги противников и роняя их на снег, смоляне скоро отогнали сежан к самому берегу. Кто-то сорвался и покатился вниз, остальные замахали руками: хватит, мол, сдаемся!
— Ну, вы молодцы! — Шумно дышащий, взмокший и разгоряченный Зимобор в распахнутом полушубке ходил между помятыми мужиками, сам помогал подняться лежащим, хлопал по плечам и по спинам. — Ну, вы бойцы! Ни в каких краях такого не видел! Ну, вы моих парней чуть за пояс не заткнули! Вот она, порода сежанская! Орлы! Велеты! Каждого хоть сейчас в дружину!
И мужики, потирая ушибы и ощупывая подбитые глаза, от этих слов преисполнялись гордостью за себя. Каждому начинало казаться, что их поражение не имеет никакого значения, что схватку-то они, считай, почти выиграли, да у кого — у кметей самого смоленского князя! И этот князь, который сделал их из простых мужиков орлами и велетами, каждому казался удивительно хорошим человеком!
Всему этому Зимобора тоже учили с детства. Хороший князь ведь не тот, кто умеет заставить силой. А тот, кто умеет заставить... добровольно и со всей душой!
Своих смолян Зимобор тоже похлопывал, но больше молча. И в этом молчании им слышалось: а вы-то уж и подавно орлы, и говорить нечего, сами знаете! Только некоторым отрокам, недавно посвященным Зимобор говорил негромко: «Молодец!», и кметь внутренне расцветал, зная, что оправдал ожидания, не подвел!
— Да и твои ребята не робкие, крепкие! — одобрительно говорили мужики Зимобору. — Видно, что выученные, даром времени не теряли.
— А ты тоже молодец, княже! — Быстрень вспомнил, что все-таки ему более уместно похвалить Зимобора, как старшему младшего. — Ловко ты наших уделал!
— Еще бы! — Зимобор и не скрывал, как ему приятно это услышать. — Я эти сходки отродясь не проигрывал. Этот день-то как называется?
— Какой?
— Да сегодняшний. Чего празднуем?
— У нас говорят — зимолом.
— А у нас — зимобор! Я же в такой день-то и родился, как же мне всех не одолеть!
— Идемте в дом Макоши, столы готовы! — К ним подошла старшая жрица. — Идемте, отцы, идем, княже. Заводи твоих людей, места хватит.
По обычаю, в двух половинах хоромины рассаживались за столами верхние и нижние сежане, и сегодня смоленских посадили среди них — всем пришлось потесниться, зато всем было весело и каждый понимал, что нежданно нашел новых товарищей. Смолянам было приятно впервые за долгую дорогу почувствовать себя если не дома, то в гостях, где им рады. На столах уже стояли большие деревянные блюда с нарезанным хлебом, большие глиняные и деревянные плошки с капустой, с грибами, с моченой клюквой. Жрицы начали разносить мясо, кравчий по привычке кинулся помогать. Стоял гвалт, шум, смех. Девушки косились на молодых смоленских кметей, те посылали им ответные выразительные взгляды — многие уже успели высмотреть в толпе кого-нибудь и теперь думали, как бы исхитриться поговорить.
— Эх, ну почему все самое вкусное всегда на столе старшей дружины! — завистливо вздыхал отрок по имени Кудеря, пожирая глазами пироги, поставленные на блюдах перед старшими.
— Вот поэтому я всегда ношу с собой свой верный меч! — назидательно отвечал ему Достоян и, вынув меч из ножен и аккуратно протянув его над столом, ловко наколол на острие большой кусок пирога с дичиной.
К этому дню приготовили медовуху, поэтому пир удался. Гуляли до самой ночи, потом жители Заломов и ближайших дворов отправились восвояси, приезжие расположились спать здесь же, в хороминах. Смоляне тоже устроили себе лежанки прямо на полу, а перед святилищем, возле обоза, разожгли, как всегда, костры и выставили стражу.
Зимобор заснул быстро, но вскоре проснулся от тягучего мяуканья. И сразу вспомнил ведуна. От того теперь стоило ждать всего самого худшего, а значит, расслабляться было нельзя. Ведунова кошка, которую никто не видел, но все слышали, уже бродила под самыми стенами святилища и тоскливо кричала, призывая беду.
Поднявшись, Зимобор перелез через спящих кметей и пошире приоткрыл окошко. Была глубокая ночь, ярко светила луна, и снег казался широким белым полотном, расстеленным по земле. И там, где полотно уходило в угольно-черную тень под откосом вала, сидела невидимая тварь и тянула свою тоскливую песню.
От мяуканья сжималось сердце и закладывало уши. Зимобор взвесил в руке нож. Нет, через маленькое окошко не попасть. А выйти — она исчезнет, как всегда исчезала. Вот подманить бы ее сюда, выманить на свет...
Если она есть на самом деле, эта кошка. Чем дольше Зимобор ее слушал, тем больше подозревал, что кошки никакой нет, а есть морок, призрак, присланный зловредным ведуном. Или чья-то душа, плененная и мучимая им, томится и жалуется, а никто не понимает ее жалоб...
— Кис-кис! — шепнул Зимобор в самое окошко, ни на что не надеясь, а больше отвечая собственным мыслям о том, что хорошо бы ее подманить.
Только вот чем подманишь? Такая кошка на простую сметану не пойдет, небось только на кровь человеческую!
И вдруг на окошке мелькнуло что-то угольно-черное и юркнуло внутрь. Скользнул по лицу поток свежего морозного воздуха, повеяло запахом снега от кошачьей шерстки — на краю лавки, рядом с кувшином, липким от пролитой медовухи, сидела кошка. В свете последней недогоревшей лучины она была хорошо видна: тощая, черная, длиннолапая, с прижатыми ушами и раскосыми зелеными глазами, она дрожала и явно боялась Зимобора, но не убегала!
— Вот так гость! — вполголоса изумился Зимобор. Ему казалось, что это сон, а все вокруг продолжали спать и не замечали кошки. — Ты чего пришла, киса? Замерзла? Ну, давай погрейся, только смотри не царапайся!
— Мя-а-а-у-у! — четко выговорила кошка, глядя прямо ему в глаза.
Зимобора пробрала дрожь. Кошка не могла говорить по-человечески, но явно хотела что-то сказать ему. Она так смотрела ему в глаза своими горящими глазищами, словно требовала чего-то. Чего? Ведь не сметаны же!
Зимобор осторожно протянул руку к своему изголовью, устроенному из мехов предыдущей добычи, и вынул венок Младины. Кошка вздрогнула, приподнялась, переступила длинными лапами, потом опять села. Венок не давал ей покоя, как огонь лесному зверю, но ни убегать, ни нападать она почему-то не спешила.
Здесь что-то не так. Обострившееся за последние полгода чутье ясно говорило Зимобору: здесь совсем близко до Зеленой Межи, до Той Стороны, короче, до того загадочного мира, который не найдешь, пока он не захочет, а как захочет, то сам тебя найдет, и тогда уж не отвяжешься. Помня, какую хорошую службу венок сослужил ему в Радегоще, Зимобор поднял его к лицу и глянул на кошку сквозь него.
И охнул от изумления. На краю лавки сидела не кошка, а женщина — молодая, рослая, стройная. Никакой одежды на ней не было, и она куталась в длинные густые волосы, спадавшие до самых колен. Лицо ее было красиво, и особенно выделялись на нем густые черные брови-соболя. Только выражение на этом лице было горестным и несчастным. Глядя сквозь венок, Зимобор видел ее, окруженную светлым ореолом, как в окошке.
— Ты... кто? Ведьма? — шепнул Зимобор, невольно сжимая рукоять ножа.
— Не ведьма я! — хриплым шепотом ответила женщина. Ее голос долетал до него тоже из венка, как из окошка в иной мир. — Не ведьма, богами клянусь! Я из Глухичей, отец мой — Нездрав, Добромилов сын. Украл меня ведун проклятый, прямо из дома украл, от мужа, от сына, от всей родни! Уж который год кошкой маюсь, к людям хочу, а не понимает никто! Ведун меня днем кошкой держит, только ночью человеком делает, только в избе, чтоб не узнал никто! Потому и живет на отшибе, чтоб никто меня не увидал!
— Так ты и есть Хотилина вторая жена! — сообразил Зимобор.
— Так ты знаешь? — Плачущие глаза женщины засверкали. — Помоги мне, княже, помоги в род вернуться, избавь от колдуна! Не хочу я бегать кошкой-лихорадкой, не хочу, чтобы свои же родичи проклинали меня, хочу жить, как все бабы живут, детей растить, а не бегать в шкуре этой! Помоги! Знаю, что зол на тебя ведун. А еще знаю, что сила за тобой стоит такая, какая и ему не снилась! Помоги, во имя богов, не бросай меня! Если не ты, никто больше мне не поможет! Ведь сын у меня, а растет как сирота, я его и не вижу никогда, кровиночку мою!
— Помочь-то я помогу, только где же его найти, ведуна-то! — быстро зашептал Зимобор через венок. — Приведи его, да научи, если знаешь, как поймать! А то опять в землю уйдет, так и буду за ним бегать, как дурак с рогатиной, вяз червленый ему в ухо!
— Рогатины он не боится. Не боится ни камня, ни земли, ни огня, ни дерева, а боится он воды! — торопливо заговорила женщина. Она сильно дрожала и оглядывалась. — Слышу, зовет он меня... Зовет...
— Стой, стой! — Зимобор даже вскочил, хотя и понимал, что она не властна по своей воле остаться. — Ведун, он что, жадный?
— Еще бы нет!
— Скажи ему, что была здесь и слышала, как мы сговаривались, что, дескать, испугались его и хотим долю в дани ему предложить, только бы не противился нам. Пусть приходит, торговаться будем. На реку его приведи.
— Я приведу... На берег завтра... Помоги, княже! По...
Не договорив, она вдруг соскользнула со скамьи и исчезла из светлого пространства, освещенного светом вилиного венка. Зимобор едва успел заметить, как угольно-черная тень скользнула через узкую щель отволоченного окошка[10] и растворилась в лунном свете.
Ну, дела! Зимобор сел на лавку (почти на плечо спящему Моргавке, поскольку было ну очень тесно!) и пристроил драгоценный венок у себя на коленях. Углянка! Пропавшая Хотилы! Все-таки прав он был вчера, когда заподозрил ведуна, — кому еще под силу украсть замужнюю бабу не только из запертого дома, но и из собственной рубашки! А вот так и украл — кошкой обернул и позвал. Она и пошла, бедная. И пять лет бегает кошкой, пытается рассказать о себе людям, позвать на помощь — но не понимают ее ни муж, ни новая родня, ни старая, а все только боятся и гонят прочь.
«Ну, погоди теперь, хрен в медвежьей шкуре! — мрачно подумал Зимобор, вспоминая утреннего медведя. — Вот уж я тебе устрою... вяз червленый, да не в ухо, а в одно другое место!».
Он еще не знал точно, что именно устроит пакостнику-оборотню. Но почему-то верил, что если он поможет Угляне вернуться к мужу, а Хотиле — вновь получить любимую жену, то и кто-то другой, пока ему неведомый, непременно поможет ему самому найти Дивину. Просто обязан будет помочь. Потому что в этом мире, так хитро устроенном богами, не бывает ничего отдельного.
Утром дружина не торопилась с отъездом, а вела себя так расслабленно, будто намеревалась подольше отдохнуть в приятном месте. До полудня отъезжающие по своим селам собирались, все святилище было в движении, потом надо было сходить за дровами. Чтобы не застаиваться, десятники собрали людей на обычные утренние упражнения. Пригорок со стороны Заломов облепила ребятня и любовалась, как смоленские кмети то отжимаются, то приседают, то борются на снегу. Причем среди детей затесалось немало взрослых парней и даже бородатых отцов, которые вроде бы собирались за каким-то делом, но остановились посмотреть ненадолго, случайно так...
— Чего сидите, а ну давай присоединяйся! — Достоян призывно махнул мальчишкам.
Дома детей княжьего двора и окрестных улиц, кто вертелся рядом и глазел на дружину, всегда тоже призывали поучаствовать: пусть привыкают. Из кого-то, глядишь, и выйдет толк. А остальные осознают, что серебряные пояса не про них, и вернутся в батину мастерскую...
Но заломские мальчишки что-то застеснялись. А может, осознавали потихоньку, что жизнь княжеского кметя — такой же ежедневный и далекий от блеска труд, как и пахота, косьба и прочие житейские работы. Только вот еще иногда убить могут.
Зимобор был здесь, среди кметей. Радоня вдруг тронул его за рукав:
— Э, княже, смотри! Кто идет! — И показал на темную фигуру, бредущую к ним от дальнего леса.
— Все в порядке, полное спокойствие, рогатина при мне! — бодро доложил Жилята и действительно предъявил ту самую рогатину, которую вчера в такой нужный момент получил из-за Зеленой Межи прямо в руки.
— Погоди! — Зимобор отвел его руку с рогатиной. — Придержи пока. Может, еще не понадобится.
— Тебе виднее, но это он, — подтвердил Достоян. — Вчерашний оборотень.
Теперь уже все увидели темную фигуру, медленно приближающуюся по самой кромке замерзшей воды. Ведун шел неспешно и величаво, ветер дергал полы его плаща из медвежьей шкуры, выразительно наброшенного мехом наружу. Для пущей важности ведун опирался на посох — надобности в опоре у мужчины двадцати с чем-то лет пока не было, но какой же ты ведун без посоха?
Следом за ним бежала черная кошка, хорошо заметная на белом снегу. Она вела себя странно, скорее как собака — то отставала, словно робея, то вертелась возле ног хозяина, то забегала вперед, всматривалась в людей перед святилищем и возвращалась к ведуну, будто с докладом.
С пригорка послышались испуганные крики, и всю ребятню как ветром сдуло. После вчерашнего все боялись ведуна до жути.
— За Хотилой сбегай, — велел Зимобор отроку, тот кивнул и умчался в сторону села.
Еще пока он поднимался по склону, парни и подростки вернулись — надо же было посмотреть, чем все кончится!
— Ранослав! — Зимобор огляделся. — Поди сюда. Ты у нас купец знатный, вот сейчас и будет для тебя дело.
— Купец? — Парень удивился. — А чего покупаем? Кошку, что ли, у того хрена мохнатого?
— Вроде того. Значит, ступай ему навстречу, да смотри на берег его не выпускай, пусть на льду стоит. И начинай нести пургу: мы его до жути боимся, просим не губить и народ против нас не настраивать, за то обещаем поделиться данью. Сколько ни запросит — начинай торговаться.
— А зачем? — Ранослав вытаращил глаза, и кмети вокруг тоже были в недоумении.
— Рогатину ему в брюхо, и вся недолга! — внес ценное предложение Красовит.
— Рогатиной я вчера пробовал, да он, гад, заговоренный. Ну да я на его слово другое слово знаю... не менее ругательное. А как начнется, ты, Ранок, от берега беги подальше.
— Что начнется!
— А чтоб я знал! — в сердцах ответил Зимобор, который не мог предположить, что именно у него получится и получится ли вообще. — Давай, вперед! Жилята, с рогатиной далеко не отходи! Шкура оборотня — она на всех торгах дорого стоит! Э, ребята, у кого щиты! Пошли, прикроете меня.
Два кметя со щитами подошли и стали вслед за ним спускаться по скользкой тропинке к реке. Вот только прикрыть князя потребовалось не так, как они думали. Зимобор знаком велел поставить оба щита на лед, так что они образовали маленькую стену, и встал на колени, прячась за этой стеной.
У Средняка и Ждана вытянулись лица. Такой робости за их князем до сих пор не водилось.
Ведун подошел уже совсем близко. Ранослав стоял на том месте, где от кромки льда начиналась тропа вверх, на гребень берега. По бокам его возвышались Жилята с верной рогатиной и Коньша с варяжской секирой на рукояти в человеческий рост.
— Здоров будь, Паморок, извини, не помню по батюшке! — заговорил Ранослав, когда ведун подошел шагов на семь. Уперев руки в бока, молодой боярин всем видом выражал намерение не пускать ведуна на берег, пока не договорятся. — Милости просим, добро пожаловать!
— Чтоб тебе сдохнуть! — в тон ему пробурчал Коньша себе под нос.
— И я вас вижу, — вместо приветствия произнес ведун.
Голос у него был негромкий, глухой и такой нехороший, что у кметей по спине пробежал озноб. Этот голос, так же как взгляд из-под насупленных бровей, отнимал силы у всякого, кого касался. В этом еще молодом мужчине с невыразительным лицом и небольшой бородкой была Бездна — черная, пустая и оттого вечно голодная. Она жадно тянет чужие силы, стараясь заполнить свою пустоту, но это невозможно, и жажда ее никогда не будет утолена. От его присутствия было неприятно, словно какие-то мохнатые гусеницы ползали по телу или домовой гладил мохнатой пыльной лапой.
— Вишь, и не здоровается! — пробормотал Теплошка. — Здоровья нам, значит, не желает...
Ведун, похоже, князя вообще не заметил. А может, посчитал, что после вчерашней схватки тот больше не смеет выйти ему навстречу. Сложив руки на вершине посоха, он приготовился слушать.
Кошка перестала вертеться и села на снег в шаге от хозяина.
— Есть у нас к тебе разговор! — продолжал Ранослав. — Важный такой разговор...
Помня, что ему велено тянуть время, он не торопился переходить к сути дела. Да и мысли путались под этим тяжелым, сумрачным взглядом, словно тоже боялись ведуна и пытались разбежаться и спрятаться в самых дальних и темных углах головы. А ведун ждал так спокойно, точно ему совершенно некуда спешить.
Так оно и было. У него и правда не оставалось на белом свете ровным счетом никаких дел.
Кмети столпились за спиной у Ранослава, по привычке в опасности поддерживать своих, и теперь Зимобор был надежно загорожен их спинами. Это было очень кстати. Если бы ведун увидел или учуял, чем тут занят его вчерашний противник, у него еще осталось бы время на бегство.
Зимобор осторожно вынул из-за пазухи венок из сухих ландышей и бережно положил на лед перед собой. Наклонившись лицом к самому венку, он сложил ладони ковшиком и зашептал:
— Матушка-Вода, послушай меня, отзовись! Нужна мне от тебя всего-то малая малость — забери ведуна, что кличут Паморок! Ни камня, ни дерева, ни огня, ни железа он не боится, а боится тебя одной! Помоги мне, Мать-Вода! Прошу тебя именем Вилы Вещей, Девы Первозданных Вод!
Зимобор не был знатоком заговоров, но надеялся на силу венка. Еще пока он говорил, лед под венком потемнел и заблестел влагой. В нем образовалась лунка, наполненная водой, и венок уже не лежал на льду, а плавал в ледяной чаше. Лунка все расширялась и превратилась в полынью.
— А ну давай, ребята, на берег! — шепнул Зимобор двум кметям со щитами и сам перебрался за кромку льда.
А полынья разошлась уже на всю ширину реки, и на самой середине качался на легкой волне зелено-белый ландышевый венок, покрытый, как жемчугом, свежими цветами. Аромат ландыша, такой странный среди зимы, повеял над снегами. Кмети стали оборачиваться, смотреть, что происходит у них за спинами.
— Значит, хочешь ты из трех белок одну... — говорил тем временем Ранослав, но тоже не выдержал и обернулся: — Ой, матушка!
Внезапно обнаружив почти за спиной у себя широкую полынью, которой только что тут не было, он подпрыгнул и рванул по тропинке вверх, скользя и падая, упираясь руками и коленями. Кмети, издавая Разнообразные возгласы, откатились со льда на берег, и Паморок внезапно увидел прямо перед собой блестящую темную воду.
Кошка черной молнией метнулась вверх по обрыву. Ведун шевельнулся, попятился, на его неподвижном лице мелькнуло беспокойство... И он замер, не в силах оторвать взгляд от полыньи.
Вода волновалась все сильнее, ландышевый венок качался и плясал на волнах. Вдруг в полынье мелькнуло что-то живое, округлое, похожее на человеческую голову...
Кто-то из кметей не выдержал и заорал. Вслед за ним закричали другие, потрясенные невиданным зрелищем, и теперь даже те, кто еще оставался внизу, бросились на гребень берега, скользя и падая на укатанной тропе.
Из полыньи вынырнули две головы, украшенные длинными густыми волосами, которые плыли за ними, распластавшись по поверхности воды, как покрывала. Потом показались белые плечи, белые руки ухватились за край полыньи, и на лед выбрались две девушки — высокие, стройные. Длинные мокрые волосы облепили их обнаженные тела, но все-таки можно было разглядеть достаточно, чтобы кмети, молодые и постарше, глядевшие на это с разинутыми ртами, ощутили не только изумление и страх, но и совсем иные, более горячие чувства.
Учуяв этот разом вспыхнувший жар, источаемый сразу двумя-тремя десятками здоровых мужских тел, водяные девы улыбнулись и игриво помахали им, разбрызгивая воду с белых пальцев. Их улыбки валили с ног, зеленые глаза сверкали, как роса на солнце. От такой красоты захватывало дух, и невозможно было поверить, что она — неживая.
Но девы помнили, для чего Мать-Вода разбудила их посередине долгого зимнего сна и отправила на берег. Улыбаясь, они пошли к застывшему ведуну, и позади них по льду протянулись две цепочки следов от мокрых босых ног.
— Иди к нам, миленький, иди к нам, желанный! — ласково улыбаясь, пели девы и протягивали к Памороку свои прекрасные белые руки. — Идем с нами к отцу нашему, к матери нашей! Дом наш уютный, просторный, веселый! Кто туда попадет, век назад не запросится! Идем с нами!
Кое-кто из кметей на берегу, заслушавшись, тоже сделал шаг вперед. А Паморок смотрел, завороженный, и не мог оторвать глаз от улыбающихся белых лиц, от сияющих влажными звездами глаз. С волос речных дев непрерывно текла вода, струилась по телам, и капли, падавшие с кончиков прядей, застывали на лету и падали круглыми белыми крупинками. От красавиц веяло влагой и холодом, но ведун, скованный смертным ужасом, вместе с тем ощущал и блаженство от близости этих чарующих созданий. Это блаженство ждало за чертой ужаса, манило, подталкивало сделать последний шаг...
— Идем с нами, жела-анный! — нежно пели девы, и у кметей на берегу невольно просыпались зависть и обида оттого, что эти манящие, полные страсти и обещания призывы обращены не к ним.
Приблизившись, девы сразу с двух сторон обняли Паморока и повлекли к полынье. Он не столько шел, сколько скользил по мокрому льду, но не сопротивлялся. Взгляд его был прикован к ждущей черной воде среди белого льда. Там был обещанный девами дом. Там была его смерть, и он понимал это, но не мог противиться, скованный силой воды, неподвластной ему и потому губительной для него стихии.
Девы скользнули в полынью, увлекая за собой Паморока. Мелькнули две волны светлых волос, и все исчезло — без плеска, без кругов по воде. Медвежий плащ ведуна упал с плеч и остался лежать на краю ледяной корки, свесившись краем в воду.
И еще прежде, чем кто-то успел опомниться, вода в полынье начала застывать. Круг стягивался, как будто кто-то тянул за невидимую тесемку, продернутую в горловину подводного мешка. Поверхность светлела, и вот уже по всей ширине реки блестит гладкий лед, нерушимый, как и должно быть за полтора месяца до весеннего равноденствия.
Только ландышевый венок остался лежать там, где раньше была свободная вода, да медвежий плащ темнел, накрепко вмороженный в лед.
И среди тишины раздался еще один крик, только прилетел он с пригорка. Там за это время собралось уже довольно много сельчан из Заломов, которые наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. И они увидели еще кое-что.
В тот миг, как вода сомкнулась над головой ведуна и начала стремительно леденеть, черная кошка, стоявшая с выгнутой коромыслом спиной на гребне берега, вдруг взвилась с диким воплем, заплясала в воздухе, словно над раскаленной сковородкой, несколько раз перевернулась... и на снег упала женщина! Обнаженная, как те водяные девы, осыпанная длинными темными волосами, она рухнула лицом вниз и затряслась, как в лихорадке, неразборчиво крича и подвывая.
Из всех наблюдавших наиболее готов к этому оказался Зимобор — ведь он вчера уже видел Углянку и знал, кто скрывается под шкуркой черной ведуновой кошки. Он и опомнился первым. И первое, что пришло ему в голову, — баба ведь живая, не то что две красотки из реки, а кругом снег!
Растолкав кметей, он подбежал к Углянке, сорвал с себя толстый шерстяной плащ, завернул в него женщину, подхватил на руки и бегом понес к святилищу. Ближе него жилья не было, до самих Заломов бежать целую версту, а женщину требовалось как можно скорее внести в тепло, укрыть, согреть и успокоить.
Три жрицы у ворот испуганно отшатнулись в стороны. Они тоже видели кое-что, но основное действо было от них скрыто обрывом реки, и для них Углянка как с неба свалилась. Средняя из жриц хотела-таки заступить Зимобору дорогу, сомневаясь, что неведомо откуда упавшая женщина чиста и достойна войти в святилище, но Зимобор плечом отодвинул ее с дороги, и старшая жрица кивнула — пусть. Она помнила Углянку в лицо и догадалась, что все это значит.
Оставив Углянку жрицам, Зимобор вернулся на берег и подобрал венок. Тот снова был высохшим и испускал едва заметный аромат. Сделав свое дело, он опять уснул, свернул свою чудодейственную силу до тех пор, пока она в следующий раз не понадобится избраннику Вещей Вилы.
Вполголоса гомоня, кмети тоже скатились на лед. От пригорка к берегу и святилищу толпой бежал народ, а впереди всех мчался Хотила.
— Там, там! — Зимобор махнул рукой в сторону валов. — Там твоя жена! Иди погляди, она ли, не подменил ли колдун проклятый! Да пошли кого-нибудь в село за одеждой, а то ей на люди и выйти не в чем! Кошачья шкурка ей теперь маловата будет!
Запыхавшийся Хотила только взмахнул руками, развернулся и побежал к святилищу, скользя на утоптанном снегу.
— Э! — Коньша наклонился и выковырял что-то изо льда. Это что-то было такое маленькое, что загрубелые широкие пальцы парня едва могли его ухватить. — Гля! Это что же? Не пойму, то ли ледяная крошка, то ли жемчуг!
— Где? — Кто-то рванулся к нему посмотреть, а кто-то вместо этого нагнулся и вскоре уже выцарапывал из льда собственную добычу.
Весь путь водяных дев от полыньи к тому месту, где стоял перед ними Паморок, был усеян небольшими жемчужинами. Частью они оказались на поверхности льда, частью вморозились поглубже, и смоляне долбили лед ножами, чтобы до них добраться.
— Красота какая! Да ведь весной растает поди! — вздыхал Предвар, держа на ладони три-четыре жемчужины (одна оказалась ледяной каплей и впрямь начала подтаивать).
— Но они же настоящие! — Достоян тоже вертел перед собой перламутровую слезку, зажав в кончиках пальцев. — А если настоящие, то как же они растают?
— Ну, дела... — пробормотал Зимобор и окинул взглядом верную дружину, которая в поисках жемчуга ползала по льду, как дети по песку летним днем. — Ладно, хватит ползать! Мы теперь с этой Сежи-реки и не такую добычу возьмем!
Как вчера, к святилищу сбежалось все поголовно население Заломов, кроме малых детей и неходячих стариков. Кмети в три десятка голосов пересказывали все, что видели, даже спорили друг с другом, а родовичи ловили каждое слово, обмениваясь охами и восклицаниями. Теперь всех удивляло, что они сами не догадались еще пять лет назад прижать ведуна к стенке и потребовать возвращения Углянки. Теперь, когда ведун исчез, он уже не казался страшным.
Зимобор пошел в святилище. В пировой хоромине у горящего очага сидела Углянка, на которую жрицы уже надели какую-то из своих рубашек и завернули в одеяло. Она еще плакала, но уже от радости, икая и всхлипывая.
— Матушка! Родимая! — причитала она. — Свет белый опять вижу! Да как теперь... Не примут ведь меня люди! Скажут, кошкой бегала, болезни напускала! Да разве я хотела! Это он все меня таким голосом наделил, что от него люди... А как же мне было не плакать, не жаловаться! Уж как я ходила вокруг окошек родимых, как плакала, как молила: услышьте меня, люди добрые, батюшка родной, муж мой желанный, сестрички мои милые, сыночек мой родименький!
— Ты, того, не плачь! — Совершенно ошалевший Хотила то брал ее влажную горячую руку, то гладил по непокрытым спутанным волосам, то заглядывал в лицо, как малый ребенок, не узнающий незнакомца. — Не плачь, устроится... Все у нас сладится... Главное, нету этого оборотня проклятущего...
— Кошкой меня дразнить станут. Не захотят знаться со мной, скажут, оборотница проклятая! А разве ж я винова-а-ат-а-а!
— А люди что! Ну их, людей-то! — Хотила утешающе махнул рукой. — Если обидит кто, так мы уйдем! Детей возьмем да и уйдем! Нерадке жену сосватаем, поставим двор себе за прошлогодней гарью и будем жить лучше прежнего! Ух и попался бы мне теперь тот гад ползучий!
«Такую бы удаль тебе раньше! — подумал Зимобор. — А то ведь пять лет ждал, пока князь придет!».
Но он понимал, что не совсем прав. Где Хотиле было взять венок вилы, который помог бы ему и понять мяуканье кошки, и избавиться от ведуна?
А впрочем... Приди к нему Дивина кошкой или хоть мышкой, разве бы он ее не узнал? И разве хоть какое-то ведовство его остановило бы тогда?
К чести сежан, они не стали отказываться от уговора, и уже на следующий день Зимобор начал собирать дань. По десятку-другому разослав в села, он велел пересчитать дворы, рала и дымы, собрать условленную подать — мехами или такими товарами, какие окажутся. Заодно десятники подсчитывали про себя количество мужчин, годных для ополчения, невзначай осматривали их оружие — те же луки, топоры и рогатины.
В благодарность за спасение Углянки Хотила дал Зимобору своего второго сына, Нерада, в провожатые, чтобы показал дорогу от истока Сежи до Жижалы, по которой полюдью предстояло идти на юг, к вятичской реке Угре.
— Смотри не обмани, верни парня! — приговаривал Хотила, похлопывая по плечу своего семнадцатилетнего отпрыска. — Он мне в доме нужен, летом женить будем!
— А что, я в дружину пошел бы... — бурчал под нос Нерад, понимая, что отец едва ли такое одобрит.
— Если род отдаст, я возьму. — Зимобор кивнул. Иметь при себе людей из местной знати всегда было и удобно, и выгодно. — Если на другой год род отпустит — милости просим. Может, даже вместо дани тебя засчитаю, мне люди нужны. А потом как из отроков в кмети выйдешь, будешь долю в добыче получать, еще домой родичам богатства присылать будешь. Так что подумай, отец, женить его или погодить малость!
— Эх, княже, умеешь ты людей уговаривать! — Хотила сдвинул шапку на затылок. — Не человек, а чисто соловей! Любят тебя боги, вижу. Потому и сказал мужикам, что с тобой дружить надо. А от белки не обеднеем поди. Только вот что я тебе скажу. На Жижале тебе не так легко будет, как у нас тут. И мы, конечно, за топоры взяться могли бы, да сколько их тут, наших топоров! А на Жижале иное дело. Там ведь не я и не Быстрень — там Оклада сидит.
— Что за Оклада такой?
— Над всеми тамошними старейшинами он старший, и сам с них, говорят, дань собирает. Не так чтобы много, и не каждый год вроде, и все на дело — город поправить, чтобы стены не гнили, валы не ползли. А кто ему не платит, того он, говорят, отсидеться в городе, случись что, не пустит. Вот и платят. Жить-то все хотят.
— Что за город? На Жижале?
— А Верховражье. Я сам не видел, врать не буду, а купцы говорят, город настоящий! — Хотила ухмыльнулся, как будто сам не вполне в это верил. — Говорят, и валы, и стены, и заборола, все как полагается. Там село старое-престарое, никто не упомнит, кем поставлено. А при Дорогуне, отце Окладином, они город и срубили. Вал-то старый был, и не сказать каких времен, а они его подновили, повыше вывели, бревен навозили, тын поставили до небес, с той стороны, изнутри, помост сколотили, чтобы по нему, значит, дозор ходил.
— И большой город?
— Кто добежать успевает, все помещаются.
— А от кого прятались?
— Да вятичи там близко. И хазары, говорят, были. Так что Оклада дружину соберет, может, и похуже твоей, но не намного. И своей данью делиться он не захочет, он там сам себе князь.
— Ну, спасибо, что предупредил. — Зимобор кивнул.
— Что могу, тем помогу. А там уж ты сам...
В два дня проехав всю Сежу, полюдье тронулось к реке Жижале. От Сежи до нее было около десяти верст, как рассказали местные охотники, но пробирались, плутая по лесу, целый день. Сани с грузом могли пройти далеко не везде, где проходит одинокий лыжник. И хотя зимой болота замерзли и идти можно было напрямую, не раз и не два обоз останавливался, а люди брались за топоры, чтобы прорубить проход через чащу. Иной раз сани приходилось разгружать, лошадей выпрягать, мешки и бочки переносить на руках, сами сани тоже вручную пропихивать как-нибудь. К концу дня Зимобор умаялся не меньше, чем там, на гати между Новогостьем и Радегощем, когда пришлось на себе волочь через болото струги и груз. Нет, если ходить здесь с полюдьем каждый год, то надо дорогу делать — лес вырубать, мостить, да и погосты поставить неплохо — чтобы было где обогреться и отдохнуть. А так пришлось, как обычно, разжигать костры и топить снеговую воду, чтобы сварить людям кашу.
Заночевали тоже прямо на опушке леса, но Нерад уверял, что до русла Жижалы совсем недалеко. На ночь, как всегда, выставили дозор, но никто смолян не потревожил.
— Был, правда, леший какой-то, — признался Зимобору утром Любиша, чья дружина этой ночью несла дозор. — Десятник мой говорил — вроде дергалось что-то за деревьями, а пошли искать — не нашли никого, и следов нет, только снег с веток попадал.
— Может, птица?
— Может. А парень говорил, что-то большое видел. Лось или кабан на огонь и к людям не пойдет, медведь спит... Он ведь не дурак, медведь-то, в такую пору по лесу слоняться. — Боярин вздохнул и поежился, потер зябнущие руки. — Уж я сейчас завалился бы в берлогу, не представляешь, с каким удовольствием! Завалился бы да придавил бы лапу до самой весны...
Утром тронулись дальше, и еще до полудня Нерад, как и обещал, вывел дружину к руслу Жижалы. Эта река была покрупнее и пошире Сежи, и прямо тут же чуть вниз по течению, обнаружилось село.
— Это я место знаю, тут Заноза в старейшинах сейчас, — сказал Нерад. — Ну, прощай, княже! — Парень поклонился. — Пора мне восвояси.
— Подожди, зайдем с нами в село, хоть погреешься. Тебе же обратно в одиночку десять верст только лесом!
— Нет, княже, незачем мне Занозиным на глаза показываться. И вы, если спросят, не говорите, кто дорогу показал, скажите, сами нашли. А то ведь еще обидятся, скажут, Заломичи навели на нас беду...
— Ладно, не скажу. Что я, дурак, своих выдавать? — Зимобор подмигнул парню, и тому стало приятно, что он для князя теперь свой. — Не боишься один через лес идти?
— Мы привычные! — важно ответил Нерад. — Меня дядька Лежень с десяти годов с собой в лес брал, а он у нас охотник знатный!
— Ну, кланяйся вашим!
Нерад махнул рукой и ловко побежал на лыжах по оставленному следу обратно в лес. След быстро заносило мелким, но густым снегом.
А полюдье двинулось в Занозино село. В нем было с десяток дворов, и перед чурами у въезда пришельцев уже ждали человек семь-восемь мужиков. Впереди стоял высокий и тощий старик с такими въедливыми глазами, что Зимобор без труда угадал в нем обладателя имени Заноза.
— Кто такие, с чем пожаловали? — стал расспрашивать старик. Услышав про дань, он развел руками: — Рады бы мы тебе угодить, князь смоленский, да нету у нас ничего! Хлеба до новогодья только и хватило, больше нету, сами как до весны будем жить — не знаю!
Поиски ничего не дали — в избах не оказалось вообще никаких припасов. Это они перестарались — если бы в закромах лежало хоть по горсточке какого-нибудь зерна, Зимобор мог бы поверить в неурожай. А так выходило, что село само умрет с голоду прямо завтра. Однако приготовлений к массовому погребению что-то не было заметно, и жители пока не шатались от слабости.
Выйдя из старостиной избы опять во двор, Зимобор огляделся, потом посмотрел на небо. Мелкий снег упорно продолжал сыпать. Даже те следы, которые оставило полюдье по пути сюда, уже исчезли. Понятно, увезенные из села припасы теперь не найдешь даже с собаками.
А жители села во главе со старейшиной стояли кучками возле своих ворот и выжидали, что смоленский князь теперь будет делать. Все-таки не лось и не птица потревожили ночью Любишиного десятника, а кто-то из этих, вовремя заметивших приближение чужаков.
— Ну, делать нечего! — Зимобор бросил разглядывать небо и повернулся к старейшине: — Раз ни мехов, ни хлеба нет, людьми возьму. Беру от села три девицы и три отрока.
Осознав, что он сказал, селяне охнули, женщины вскрикнули, и все кинулись врассыпную: женщины — прятать детей, а мужчины — за топорами. Село вмиг наполнилось криком, визгом, воплями, бранью и шумом борьбы. Каждый отец вставал с топором в руках на пороге своего дома, но у князя было гораздо больше людей, лучше вооруженных и опытных. На каждый двор кинулось по десятку кметей, мужиков обезоруживали и связывали. Кого-то пришлось оглушить, чтобы не сильно махал своей железякой. Из углов, погребов, зерновых ям, даже из сундуков вытаскивали подростков, спешно спрятанных матерями. Кто-то из молодежи кинулся бежать к лесу, но увяз в глубоком снегу. Над селом висели вопли, женщины мертвой схваткой держали детей, так что к князю приходилось тащить сразу обоих.
Вскоре перед старостиной избой оказалась вся сельская молодежь — незамужние девушки, лет по тринадцать — семнадцать, и парни-подростки. Окинув их беглым взглядом, Зимобор выбрал шесть человек, нарочно указывая на тех, чья одежда была получше и побогаче. Расчет был двояким: если ему действительно придется везти их с собой, молодежь из более состоятельных семей окажется покрепче. А если родичи все-таки не захотят с ними расставаться, то...
Девушки плакали, только одна, шаловливая и резвая на вид красавица лет четырнадцати, с серебряными височными кольцами, вплетенными в кудрявые темно-русые волосы, показала ему язык. Эту он обязательно взял бы, даже если бы не богатство ее одежды и убора: за такую у арабских купцов гривну золотом можно выручить.
Задерживаться было нечего, и Зимобор приказал трогаться дальше. Но не проехал обоз и пары верст, как их догнали на двух санях два мужика с бабой. Они привезли по связке соболей, чтобы выкупить один дочь, другой парня. Зимобор мгновенно согласился на обмен и велел кметям выдать обоих.
— Что, далеко еще до Верховражья? — спросил Зимобор у мужика, пока его зареванная жена обнимала такую же зареванную и шмыгающую носом дочь. Обе были коренасты, некрасивы и очень похожи одна на другую.
— Далеко, — угрюмо ответил тот. — Завтра доедешь. Было бы ближе, стали бы мы тебя дожидаться.
— Неужели там такая крепость, что думаете отсидеться? — спросил Зимобор.
— Да уж не хуже других. Увидишь сам. Вот еще! — Мужик развязал мешочек на поясе и с трудом выискал там что-то. — Вот! — Он достал арабский дирхем, почти целый, с обрубленным краешком, и два серебряных височных кольца с подвесками, сорванных, судя по обрывкам шерстяных ниток, с женского убора прямо сейчас. — Еще Сухову девчонку отдай, вон она сидит, в сером кожухе. Ну, нету больше, Сухой чурами клянется, что нету, чтоб Макошь другим детям здоровья не дала! Восемь у него по лавкам, что он, нарожает тебе, что ли, серебра и соболей!
— А дирхем откуда? — Зимобор взял монету и повертел в пальцах. — Смотри, новая совсем, блестит как!
— Арабы ехали, незадолго перед тобой. Меха брали.
— Авось догоню! — Зимобор убрал дирхем и кольца в свой кошель. — Бери вторую, парой дешевле отдам! А за эту что же никто выкупа не присылает? — Он кивнул на кудрявую девчонку, которая тогда показала ему язык. — Неужели такая красавица отцу не нужна?
— Эта вообще не наша. — Мужик угрюмо глянул на девчонку. — Эта из Верховражья будет, к родне погостить приезжала. Везите ее теперь домой, там вам за нее выкуп и дадут. А потом догонят и еще дадут...
— Да уж вижу, вы догоняете! — Зимобор усмехнулся. К нему как раз вели еще одного мужика, в санях у которого лежала пара мешков, видимо с рожью, и несколько свертков льняной тканины. — А этот за кем?
— А его вон парнишка, где гнедая лошадь...
До следующего села довезли только кудрявую девчонку — остальных родители выкупили. За этой же никто не приехал, хотя отец, способный украсить свою дочь серебром и даже шелковыми полосочками на рубашке, вполне мог бы собрать несколько кун[11] для выкупа. Значит, она действительно была не из Занозиных сельчан.
Когда под вечер добрались до владений следующего гнезда, первое же село оказалось пустым. Казалось бы, дорога через покрытые глубоким снегом лесные просторы только одна — лед замерзшей реки. Зимобор никого из Занозиного села не выпускал, но все-таки у местных были свои охотничьи тропинки, и слух о его походе бежал впереди дружины. Избы стояли покинутые и холодные, хотя разная утварь и пожитки говорили, что жители тут есть.
— Сбежали, гады! — Красовит поддел меховым сапогом оброненный беглецами горшок, и тот покатился, громыхая по деревянному полу.
— В Верховражье свое подались! — Предвар кивнул. — Ну, хоть отдохнем на просторе.
Кмети и вой разместились в покинутых избах, хлевах и амбарах, и в первый раз за время пути по этим дальним местам, где не было погостов, почти все разместились под крышей. Спали хорошо, дозоры не замечали ничего подозрительного, а утром поехали дальше.
После полудня впереди действительно показался городок. Он стоял на мысу над крутым берегом, и его было видно издалека. С одной стороны его защищал высокий обрыв над рекой, с другой — почти такой же глубокий овраг, где летом, видимо, тек замерзший сейчас ручей, а со стороны берега был насыпан вал и стоял частокол. Таким же частоколом поселение на мысу было обнесено со всех сторон, и самих построек нельзя было увидеть. Место и впрямь было удобное, недаром его выбрали под жилье еще в незапамятные времена люди неизвестно какого племени. Причем все желающие жить под защитой стен внутри уже не помещались, и с наружной стороны выстроилась даже небольшая слобода из пяти-шести в беспорядке разбросанных дворов. Все дома были пусты.
Со льда обходная тропинка вела на гребень берега. Оставив обоз на льду, Зимобор повел дружину наверх. Со стороны берега в частоколе имелись ворота, собранные из толстенных дубовых плах и окованные для надежности железными полосами. Разумеется, ворота оказались закрыты.
Держа щиты наготове, дружина приблизилась на расстояние выстрела. Между бревнами частокола мелькало движение — там кто-то был. К воротам Зимобор сначала послал Ранослава с зеленой еловой лапой и двумя отроками, которые с двух сторон прикрывали его щитами.
— Здесь ли сидит Оклада? — закричал Ранослав, приблизившись к воротам шагов на десять. — С ним хочет говорить смоленский князь Зимобор Велеборич!
— Это ты, что ли, князь? — крикнул ему со стены молодой парень, кудрявый, с лихо заломленной шапкой, румяный от мороза.
— Не я, а Зимобор Велеборич! — важно ответил посланец. — А я боярин его, сотник Ранослав. Князь вон где. Где ваш староста Оклада?
— Оклада наш здесь. Чего хотите?
— Ты, что ли?
— Не я, а отец мой.
— Давай сюда отца. Стану я со всяким мальцом беспортошным разговаривать!
— Сам без портков скоро будешь! — заорал парень, видно обидевшись.
— Давай сюда отца! Или он нас испугался? Скажи, пусть не боится, не тронем!
— Здесь я! — Рядом с парнем возникла другая голова, бородатая и в настоящем железном шлеме восточной работы. — Оклада меня зовут, Дорогунич сын.
— Что это вы ворота закрыли, люди добрые, князя не пускаете?
— А над нами князей нету! — без смущения ответил Оклада. Это был крепкий мужик лет пятидесяти или чуть меньше, плечистый, с густой рыжей бородой. В шлеме он смотрелся настоящим воеводой. — И не было никогда, мы без них сами справляемся. Вы зачем к нам с целым войском пришли?
— За данью.
— За какой такой данью? Мы никому дани не платили, и отцы наши не платили, и деды. С тех пор как пришли наши деды на Жижалу с Дунай-реки[12], никому мы дани не платили, только старейшинам своим. С чего вдруг нам Смоленску платить?
— А с того, что все земли кривичского племени платят дань смоленскому князю, который над ними старший и от самого Перуна род ведет. У вас тут вятичи близко, того гляди, придут вас воевать, так что и в городе не отсидитесь. А князь вам всегда поможет.
— Князь далеко, а вятичи близко. У нас с вятичами свой ряд положен. Мы с заугренскими князьями в дружбе, уже в родстве почти, нам других не надо.
— Как это вы с заугренскими князьями в родстве? — Услышав такую любопытную новость, Зимобор подъехал поближе. — Кто же из них вам родич?
— Уговор у меня положен о дочери моей, что возьмет ее заугренский князь Сечеслав в жены. А с тех пор клянется и наши земли не разорять, и от иного какого ворога защитить. От тебя вот, смоленский князь!
— Ну, дела, вяз червленый те в ухо! — Зимобор хлопнул себя плетью по сапогу. — А Корочун еще не хотел сюда идти! Да как же не идти, если они тут другого князя себе нашли вместо меня! Да как же ты, борода бессовестная, на такую измену корню и роду своему решился! — воззвал он к железному шлему Оклады. — Кривичи вы или нет? Под вятичского князя пошел и род свой повел! Да небось за всю Жижалу-реку ряд хочешь заключить! Чтобы не только до Угры, а и до Жижалы все земли к вятичам отошли! Вот уж не ждал я от племени своего такой пакости! Теперь мимо не пройду, хоть сдохну! А вятичским князьям моя земля дани платить не будет!
— Мы сами себе голова, смоленских князей нам не надо. Хочешь сдохнуть — сдохни, а дани тебе не дадим! — отрезал Оклада. — Да смотри, дождешься, что князь Сеченя придет с войском, сам еще в данниках окажешься! А то и в холопах!
— Пока в холопах твоя же кровь оказалась! — крикнул Зимобор и махнул рукой: — Достоян! Ведите кудрявую сюда!
Вскоре Достоян и Коньша привели кудрявую пленницу. Теперь она выглядела очень угрюмой и не хотела идти, так что кмети волокли ее под руки.
— Твоя? — Зимобор подпихнул ее ближе к стене, чтобы Окладе было видно. — Нам сказали, что твоя дочь. Если твоя, то ради мира и дружбы я согласен тебе вернуть, предлагай выкуп.
Наверху молчали. Совсем молчали, только негромкий ропот, в основном из бранных слов, долетал оттуда, как шум далекого леса. Еще раз глянув на угрюмую девчонку, Зимобор вдруг сообразил: перед ним стоит не просто дочь Оклады, а та самая, которая сосватана за вятичского князя из-за Угры... как его там?
— Опаньки! — обрадованный своей догадкой, сказал он. — Эй, Оклада! Может, мне за нее сразу за Угрой выкупа искать? А вообще она мне и самому нравится. Я парень молодой, неженатый... Конечно, княгиней моей другая будет, Столпомира полотеского дочь, может, слышал про такого? А пока ее не привезли, мне и твоя подойдет. Места у меня в теремах много, и ей уголочек найдем... в сенях где-нибудь. И поможет по хозяйству иной раз, там, воды принести, котел почистить, княгине башмаки подать... Девка, вижу, ловкая...
Не стерпев этих оскорбительных намеков, кудрявая пленница обернулась, еще раз со злостью показала ему язык, а потом вдруг вырвалась из рук державших ее кметей и кинулась бежать к воротам. Ничего такого не ожидая, Достоян и Коньша не держали ее по-настоящему, а так, придерживали за локти.
На стене заволновались, закричали. Но куда она могла убежать, по снегу и путаясь в подолах двух рубашек да кожуха? Через пять шагов опомнившийся Коньша ее догнал, вместе с Людиной вернул назад, и после того два парня уже держали строптивую пленницу за обе руки.
— Хорошая девка, резвая! — одобрил Зимобор. — Думай быстрее, Оклада, а то ведь я парень молодой, горячий. Могу до выкупа не дотерпеть. А надумаешь — присылай кого или сам приходи. Не бойся, не тронем.
Было похоже, что здесь придется задержаться, и Зимобор велел устраивать стан основательно. Все постройки слободы набили битком, для тех, кто не поместился, на снегу поставили шалаши из лапника и жердей, жерди подложили и снизу, чтобы не ложиться на снег и замерзшую землю. Развели широкие длинные костры, над которыми можно вешать сразу несколько котлов, стали варить каши и похлебки. В проруби опустили снасти — половить рыбки, пока время есть.
Со стороны города прилетела стрела и попала прямо в котел. Кмети захохотали, но дозорные тоже взялись за луки и парой выстрелов пресекли подозрительное шевеление над частоколом.
Два десятка, по заведенному порядку, отправились на охоту, остальным Зимобор велел отдыхать. Сам он с десятками Моргавки и Достояна занял самую большую из местных изб — правда, в мирное время тут едва ли жило больше восьми-десяти человек. Пленницу поместили за занавеску, где стояла лежанка на двоих, видимо хозяйская. В свете всего услышанного ее ценность резко возросла — с ее помощью можно давить не только на Окладу, но, подумавши, и на заугренского князя... как его там? Сечеслав?
До вечера Зимобор несколько раз заглядывал за занавеску — девушка устроилась на лежанке, обхватив колени, и на его появление отвечала только враждебным взглядом. В избе было тесно, кмети сидели чуть не друг на друге, кто-то заходил со двора, кто-то уходил, постоянно скрипели двери, кто-то топал на крыльце, сбивая снег с сапог. На ужин сварили гороховую кашу, и Ранослав самолично отнес пленнице миску и ложку.
— Все-таки не абы кто, а почти боярская дочь! — приговаривал он.
Она сначала отказалась было, но потом все-таки взяла и стала есть.
— Как тебя зовут-то? — спросил Ранослав.
— Никак, — хрипло ответила девушка.
— Никак? Ну что же, всякие имена бывают! — Ранослав хмыкнул, пожал плечами и ушел.
Через некоторое время девушка по имени Никак сама появилась из-за занавески.
— А, кто к нам пришел! — обрадовался Зимобор. — Соскучилась? Давай садись, ребята тут байки рассказывают, посмеемся.
— Сюда садись, тут тепло и мягко! — Коньша с готовностью похлопал себя по колену.
На четверть хазарин, смуглый, с большими темными глазами и необычным лицом, Коньша был не так чтобы красив, но девушкам нравился. Однако пленница только фыркнула:
— Очень надо! Вас и слушать незачем, только поглядеть — уже обхохочешься! На полушку вы мне не нужны! Мне выйти надо...
Она стыдливо отвела глаза. По ней видно было, что она привыкла быть на виду и ничего не бояться. Даже сейчас, находясь в одиночестве среди сотни чужих мужиков, она не верила, что с ней случится что-то нехорошее.
Зимобор хмыкнул:
— Рано мы обрадовались, братья и дружина! Ну, Коньша, сам вызвался, так ступай проводи! Да смотри, руки-то не распускай. А то еще товар попортишь.
Девушка удалилась в сопровождении Коньши и множества ухмылок. Вскоре они вернулись, девушка скользнула за занавеску, Коньша заспорил с Гремятой, который успел устроиться на его месте.
Кто-то уже ложился спать, а те, кого согнали с лежачих мест, сидели на чурбачках и бревнышках (места на лавках всем не хватало) и то рассказывали всякие байки, то просто болтали.
Занавеска опять дернулась. Девушка по имени Никак выглянула и обвел а взглядом головы и лица, смутно видные при свете двух лучин.
— Ты еще не спишь! — Зимобор подавил зевок. — А я уже почти... Хорошо тебе, девица, такая лежанка здоровая, да в тепле, да тебе одной! Пустила бы меня хоть под бочок!
Кмети засмеялись.
— Не пущу! — отрезала девушка. — Лучше дайте выйти.
— Иди. Коньша!
— Их десяток в дозор пошел! — доложил Кудряш.
— Тогда ты пойди проводи.
Кудряш проводил девушку до отхожего места, потом вернул в избу. Кмети постепенно засыпали, только дозорные расхаживали по двору.
В третий раз занавеска шевельнулась, когда все в избе уже спали и не видели этого. Двое или трое привстали, когда девушка, приподняв подол, осторожно пробиралась между спящими к дверям. Жиляте она наступила-таки в темноте на плечо, и он схватил ее за ногу. Девушка вскрикнула.
— Это ты! Куда тебя леший несет? — осведомился Жилята. — Чего не спишь, колобродишь, как мара!
— Поругайся — самого еще мара задавит! Пусти! Мне выйти надо!
— Да уж три раза ходила! Что у тебя, днище выпало?
— Кормите всякой дрянью — не то еще будет! Вообще помру, тогда узнаете!
— Такие вредные не помирают, их и смерть брать не хочет!
— Пусти! А то не вытерплю...
Жилята кое-как поднялся и, пробравшись между лежащими, выглянул из сеней наружу.
— Ерш! Ты, что ли? — окликнул он темную фигуру в полушубке и шлеме, с копьем и щитом, стоявшую у ворот.
— Я, — ответила фигура, и по голосу он узнал Ерша.
— Ты там один?
— Щас! Мне одному такое счастье! Вон Желанич с Горбатым возле бани греются... Или спят уже.
— Кликни, пусть девку до нужника проводят.
— А вон мы Коньшу кликнем, он ее уже водил. Дорогу знает.
Жилята выпихнул девушку из сеней и вернулся на свое нагретое место, по пути подкинув в устье глиняной печки еще пару полешков. Он уже засыпал, когда беспокойная пленница вернулась.
— Ну иди, а то потом опять полезешь, разбудишь! — проворчал недовольный кметь. — Чего встала? Где ты там?
— Чего вы колобродите? — шепнул со своего места Судимир.
— Да вон девка опять...
— Живот у меня схватило от вашей каши! — злобно шепнула пленница. — Уроды вонючие! Посижу здесь, может, опять скоро пойду! Отстань. Лежишь, ну и спи!
Сквозь сон Жилята слышал, как через некоторое время дверь заскрипела опять. Со двора послышались голоса, то ли Коньши, то ли Хвоща.
И он успел совсем заснуть, когда дверь открылась, внутрь прошел Коньша, и, обмерзшими сапогами ступая между спящими, пробрался в угол к занавеске.
— Голубь мой полуночный, ты чего тут летаешь? — с полатей высунулся заспанный Зимобор. — Чего ты там забыл, оставь девку в покое!
— Так девка здесь? — Коньша обернулся, придерживая край дырявой занавески с вышитым понизу широким оберегающим узором.
— А где ей быть?
— Да она опять в нужник пошла, а вернулась или нет, что-то я не понял...
Коньша наклонился к лежанке, пытаясь в темноте рассмотреть, лежит там кто-нибудь или нет. Зимобор слез с полатей. Жилята, опять проснувшись, сунул в печку лучину и вытащил обратно с маленьким огонечком на конце.
Коньша, наклонившись, пощупал смятое одеяло. Всяких тряпок там валялось достаточно, но ничего похожего на упругое и теплое девичье тело не обнаруживалось — любимец девушек никак не мог ошибиться в этом деле.
— Нету. — Коньша разогнулся, и Жилятина лучина осветила его озадаченное лицо с тонкими черными усиками.
— Как это — нету, вяз червленый тебе в ухо? — не понял Зимобор. — Куда делась?
— Да на двор пошла...
— В пятый раз! — добавил Жилята.
— Вы ее провожали?
— Она сама вышла, а я ее провел до чулана, она туда, я только отошел Хвощу сказать кое-что и сразу вернулся, точно! Она все не выходит. Я Хвоща спрашиваю: не шла она обратно? Он головой мотает. Я ее зову — не отвечает. Заглянул — нету.
— Так...
— Так Ерш с Горбатым от ворот не отходили! Стоят, как два столба, не спят причем, я проверял! Не могла же она со двора уйти, так что здесь где-то!
— Так что же она, дура — на дворе мерзнуть? Там что, метет? — Зимобор глянул на рукава и плечи Коньшиного полушубка, сплошь покрытого капельками от растаявшего в тепле снега.
— Не, это Лось, урод, на меня с крыши бани снег смел! Я и думал, она вернулась, а мы не видели как.
— Выходит, она не вернулась, дери твою кобылу! — сделал вывод Жилята, — Ну, чего стоишь, как... лист перед травой! Вали во двор, зови ваших, ищите! Ваше время, вы не уследили!
Коньша коротко выругался и рванул во двор, прыгая между спящими и иногда на кого-то наступая. Зимобор, озабоченно хмурясь, пригладил волосы и потянул с полатей свой полушубок, которым укрывался.
— Лучину дай — сапоги не вижу! — попросил он Жиляту. — И сам одевайся. Чует мое сердце — не найдем. Ушла. Она же местная, все дыры знает.
— Так если в город ушла...
— Если она в город ушла, — Зимобор повернулся к Жиляте и так нехорошо заглянул тому в глаза, что кметь попятился, — то мне надо на первой осине удавиться от позора. Что же у меня за дружина, если две сотни здоровых мужиков за одной девкой уследить не могут? И если эта девка у дружины под носом в город проберется, то и из города кто хочешь выйдет и нас спящими перережет! Доходит? Доезжает?
— Ну, ты уж...
— Ну, я уж так плохо о своей дружине не думаю. Не могла она в город уйти. Еще куда-то подалась. А тут ближе трех верст жилья нет.
— Это вверх по реке нет. А вниз мы еще не были.
— И к лесу не были, — подал с пола голос Средняк, который тоже проснулся, но все надеялся, что вылезать на снег из-под теплого полушубка все же не придется.
— Вот и побываем! — Зимобор запахнул полушубок и затянул пояс. — Всех будите. И чтоб из-под земли ее мне вырыли!
Скорее из-под снега... Десятки Судимира и Моргавки одевались, отроки побежали будить спящих в других избах. Зажгли лучины, сделали на скорую руку факелы из четвертинок, обмакнутых в смолу. Слава Стрибогу, что с вечера не было снега, и все следы были видны.
Вот только следов, похожих на девичьи, из ворот не выходило.
— Не выходила она, и никто не выходил! — сипло клялся Ерш, стоявший в это время у ворот. — Вот пусть меня Перун молнией треснет, если вру! Не спал я, и Коньша тут был все время, Горбатый не спал, и Лось с Желаничем по двору бродили! А Шумиха с Витимом снаружи околачивались, я отсюда слышал, они все перекрикивались. Не могли мы в столько глаз одну девку проглядеть.
— Значит, не через ворота вышла.
— Да ты глянь, тын здесь какой! Я сам-то в полушубке не перелезу, налегке если только.
Зимобор тем временем лично осматривал отхожее место. Чуланчик стоял в дальнем углу двора, который выходил на реку. С одной стороны снег был примят, как будто кто-то здесь стоял. Делать между стенкой и тыном было нечего — только прятаться.
— Вот сюда она шмыгнула, знать, пока Коньша отвернулся. — Жилята наклонился с факелом, осмотрел следы. — Ножки маленькие — ее. А потом...
— Вон. — Зимобор уже сам все увидел.
От примятого места два отпечатка вели к самой стене. Под тыном было что-то не так. Пнув сапогом, Зимобор отодвинул чурбак, довольно большой обрубок бревна, прикрывавший лаз наружу.
— Собаки, что ли, прорыли? — Жилята тоже заметил. — Да, собаку бы сейчас, хоть плохенькую.
— Коньшу давай сюда, он мне вместо собаки нюхать будет...
С внешней стороны найти место побега было нетрудно — на снегу отчетливо отпечатался след, где беглянка вылезла из-под тына, встала на ноги и пустилась бежать. Судя по следам, она тут же съехала с обрыва на речной лед — широкая перепаханная полоса была хорошо заметна, — но на льду след оборвался.
— Назад она не могла пойти, там наш обоз! — сказал Достоян. — Вперед только, а там мы не знаем что.
— Ну, пошли! — Зимобор первым ступил на лед.
Три десятка кметей быстрым шагом двинулись вниз по заледеневшей реке. На счастье, светили луна и звезды — иначе даже сумасбродная пленница едва ли решались бы на побег ночью. Несколько человек пристально осматривали кромку берега с обеих сторон, чтобы не попустить то место, где беглянка сойдет с реки. Да, самая захудалая собачонка была бы сейчас как нельзя более кстати! Но собачонки не было, и приходилось полагаться только на себя. Несколько раз кто-то выходил с реки на берег, изучая подозрительное место, но следы обрывались, и становилось ясно, что беглянка старается их запутать.
Куда она бежит? Город давно остался позади, и что это за место, где она надеется отсидеться?
— Не навела бы она нас на засаду, — негромко сказал Зимобору Судимир, чтобы не слышали другие.
Но Зимобор покачал головой. Чтобы навести их на засаду, девушка по имени Никак должна была знать, где эта засада. А она с самого часа своего пленения не могла получить ни от кого весть. Значит, она просто ищет место, где спрятаться. Где? Не до утра же она будет бежать по льду, между заснеженными берегами, под черным небом с белой луной?
— Вот, вот тут! — радостно заорал спереди Гремята.
Нашел он еще не беглянку, но явный след. Здесь в Жижалу впадал ручей, и его заснеженное ныне русло было засыпано глубоким снегом. На нетронутой белизне хорошо отпечатались несколько глубоких следов. Здесь беглянка сошла с русла Жижалы на какую-то иную, известную ей дорогу.
Дружным стадом пропахав русло ручья, кмети по следу взобрались на берег. Здесь след был виден четко, и потерять его им уже не грозило. Подгоняемые Зимобором и жаждущие исправить свой недосмотр, Коньша и Лось мчались впереди, за ними остальные.
— Я вроде ее вижу! — закричал Коньша, вырвавшись вперед так далеко, что свет факелов не слепил ему глаза. — Вон, гляди, черное виднеется!
Вдали на белом снежном поле и правда было видно что-то черное, шевелящееся. Издалека его можно было принять за медведя или еще какого зверя, но никто не сомневался — это она. Строптивая пленница, не меньше их уставшая, из последних сил бежала, вернее, брела по глубокому снегу, направляясь к довольно высокому холму, хорошо заметному в лощине над ручьем.
Зимобору сразу бросились в глаза чересчур правильные очертания этого холма — ровные, одинаковые по высоте склоны, плоская, будто срезанная вершина, а сам холм круглый, как каравай...
— Святилище! — он присвистнул. — Давай, ребята, шевелись, а не то уйдет!
Святилища обычно строились на мысах, и только некоторые, самые большие, возводились на нарочно насыпанных или выровненных холмах — но такие работы были по плечу разве что князю. Здесь же, насколько можно было разглядеть в темноте, внешний и внутренний валы были насыпаны по всей окружности холма, внутренний чуть выше, внешний чуть пониже, и когда по праздникам на вершинах обоих валов разжигали цепочку костров, это, должно быть, на равнине выглядело особенно величаво и торжественно.
Беглянка в это время остановилась, как будто совсем обессилела, и присела. Видно было, что она наклоняется, кажется, сняла варежку, положила пылающую ладонь на снег, черпнула немного и поднесла ко рту. Видимо, в это время она оглянулась, потому что заметила своих преследователей — на белом снежном поле под луной три десятка черных фигур, да еще с факелами, были хорошо видны. Беглянка сразу вскочила и побежала дальше. Ей оставалось немного.
Тяжело дыша, сквозь зубы ругаясь, кмети торопились изо всех сил. Но небольшая черная фигурка у них на глазах взобралась на холм и исчезла в проеме внешнего вала.
— Все! — Зимобор остановился и махнул рукой. — Дыши, ребята! Теперь бежать нечего. Вяз червленый в ухо, она уже там!
Стараясь отдышаться, смоляне миновали то место, где беглянка отдыхала, и подошли к подножию холма. Никаких ворот и крепостных стен здесь не было, но взять оттуда кого-то силой они не могли — ведь боги для всех земель одни, а они не потерпят такого оскорбления.
— Ну, пойду, попробую поговорить, пока не опомнились. — Зимобор пригладил волосы, запихнул под шапку буйные кудри, отросшие за время поездки настолько, что уже завешивали глаза, если не перевязать ремешком.
— Один пойдешь? — спросил Судимир. — А вдруг их там много?
— Кого? Старух? Жриц может быть с десяток, вон какую хоромину взгородили. Но не побьют же они меня!
Зимобор пошел вверх по тропе, по единственному следу на снегу. Минуя столбы в проеме вала, он честно поклонился и попросил у хранителей святилища позволения войти, чтобы вернуть свою честно взятую добычу.
Хранители не возражали.
Длинные хоромины для пиров были закрыты, темны и пусты. От них веяло жутью — сейчас там никого не было, но казалось, что кто-то есть. Зимобор вспомнил Ярилину гору, на которой ему случилось побывать купальской ночью, призрачный пир, гремевший в такой же вот хоромине, стоявшей на Той Стороне. Тогда еще ему явилась Мать и помогла советом...
И Зимобор почти забыл, зачем идет сюда. Вдруг показалось, что в этом святилище далекой земли, глухой зимней ночью, когда грань Той Стороны маняще и пугающе близкой, он узнает что-то очень для себя важное — что-то такое, чего ему не хватает и без чего он не достигнет своей цели.
И почему девчонка привела его сюда этой ночью? Какой дух оживил ее резвые ноги и заставил проложить след именно в это место?
Перед проемом внутреннего вала Зимобор задержался и сосредоточился. Здешние стражи были сделаны в образе женщин — в дереве были вырезаны груди, полные, как дождевые тучи. Внутренне святилище было посвящено Рожаницам, Макоши и ее дочери Ладе, и мужчине, зачем бы он ни явился, надлежало вступать сюда с трепетом перед той вечной женской тайной, которая одних притягивает, других отталкивает и пугает, но никому не дается в руки.
Где-то внутри скрипнула дверь, блеснул огонь Зимобор прошел за ворота между двумя деревянными хранительницами. Прямо перед ним была сама площадка святилища — жертвенник, вымощенный камнем и заботливо очищенный от снега, а за ним девять богов, расставленных в определенном порядке. По бокам жертвенника — Род и Макошь, за ними вторым рядом остальные — Перун, Леля, Сварог, Лада, Дажьбог, Стрибог, Белее.
Идол Лели был покрыт белым покрывалом — зимой она находится в подземных владениях Велеса. Идол Макоши был покрыт черным — зимой ее имя Марена, и к миру она повернута своей темной, смертной стороной.
Зимобор видел много разных святилищ в разных землях, но никогда и нигде молчаливые фигуры богов и богинь не производили на него такого сильного впечатления, как сейчас, — озаренные луной, посреди засыпанного снегом безмолвного пространства, на котором нет человеческих следов.
По сторонам, ближе к воротам вала, были расположены жилища жриц — обычные избушки с коровьими черепами на коньках крыш. Избушек было три или четыре. Возле ближайшей виднелась какая-то фигура с факелом в руке.
— Кто нарушает покой Макошиного дома в такой неурочный час? — раздался оттуда спокойный женский голос.
— Зимобор, сын Велебора, смоленский князь! — ответил гость. — Не гневайтесь, хозяева, что незван пришел, нужда привела.
— Что же у тебя за нужда? — отозвалась женщина. — Здесь никому в помощи отказа нет, когда бы ни пришел и кто бы ни был. Но только и зла никакого чинить никому здесь богами не дозволено!
— Что же я, дикий, что ли, совсем, вежеству не учен? — ответил Зимобор. — Не сделаю я никому зла, выслушайте меня только.
— Заходи, — разрешила женщина.
Она открыла дверь, осветила факелом порог, пропустила вперед Зимобора, потом вошла сама. Миновав сени, он оказался в клети. Здесь его ждали, сидя на лавках, три женщины — одна старуха, одна молодая и третья — беглянка. Хозяйки, как видно, поднятые со сна, были одеты в рубахи и закутались в плащи, чтобы не мерзнуть в полуостывшей клети. Волосы даже у старухи были распущены — это означало, что они не имеют семьи и детей и посвящают себя только служению божеству.
Увидев Зимобора, беглянка приняла особенно гордый, даже надменный вид, и заметно было, что от искушения торжествующе показать ему язык ее удерживает только почтение к священному месту. Теперь он мог смотреть на нее сколько угодно, но взять ее было не в его власти. За ним стояла большая дружина, а за ней — несколько женщин, и все же ее защищала высшая сила, которую не одолеть никакому войску. Если бы здесь Зимобор причинил ей какой-то вред или хотя бы взял за руку без ее согласия, то и он, и каждый из его людей мог бы отныне считать, что проклят собственной матерью.
Вошедшая вслед за ним женщина средних лет вставила факел в кольцо на стене, сняла полушубок и сказала, обращаясь к старухе:
— Вот, матушка, гость наш неурочный. Князь смоленский, Зимобор Велеборич. Говорит, что привела его к нам великая нужда, а какая, то сам расскажет.
— Здоров будь, Зимобор Велеборич, если не со злом пришел. — Старуха кивнула. — Слышали мы, что явился ты на наши земли, на Жижалу-реку, с большим войском. Детей наших растревожил, искать спасения заставил. Чего же от нас хочешь? Смотри — боги везде одни, если обидишь дом Макоши, дом Рода на Жижале-реке, то и твою землю Род и Макошь благословения лишат.
— Не хочу я делать зла ни дому Рода и Макоши, ни Жижале-реке. Я пришел забрать вот эту девицу. — Зимобор кивнул на свою беглянку. При этом на ее лице отразилось возмущение: ишь, чего захотел!
— И как же ты думаешь ее забрать, если она вольная девица, вольных отца и матери, здешнего, жижальского корня? Здесь, в доме Макоши, она сама вольна решать, пойдет с тобой или нет, и никто ей приказать не может, — спокойно ответила старуха.
— Может, — сказал Зимобор. — Сама богиня и может ей приказать. Если богиня укажет, что ей угоден я и все мои желания, ты сама девицу со мной отпустишь, мать.
— Хочешь, чтобы я спросила богиню-мать?
— Да. Вот смотри, кто со мной пришел. — Зимобор вынул из-за пазухи венок.
Жрицы глянули на венок из засохших ландышей и переменились в лице. Они догадывались, что это может означать. А старшей жрице за ее долгую жизнь даже случалось видеть похожие венки, которыми одаривали своих избранников лесные вилы. По растению, из которого был свит венок — из березовых или ивовых ветвей, из велес-травы[13], из кувшинок, — можно было определить, кто его подарил. Но ландыш был посвящен младшей из Вещих Вил, и такого венка старшая жрица еще не видела.
— Дай воды. — Она кивнула женщине, и та вынесла из чулана большой глиняный сосуд с широким горлом.
На его плечиках был прорисован узор со знаками воды — он предназначался для гаданий о судьбе. Младшая жрица взяла ковш и подала его старухе. Та черпнула воды из ведра и вылила в горшок, шепча что-то; потом она передала ковш средней, и та сделала то же. Последней ковш снова взяла младшая. Зимобор вспомнил трех вил: там тоже первой подходит к младенцу старуха, вытягивающая нить, потом идет средняя, мотающая жизненную нить на веретено, и только потом подходит младшая со своими острыми ножницами, чтобы перерезать нить судьбы. Для них это — миг единый, а для человека успевает пройти целая жизнь...
— Положи сюда. — Не прикасаясь к венку сама, старуха показала на сосуд.
Зимобор осторожно опустил венок на поверхность воды.
Три жрицы подошли, встали с трех сторон от сосуда и протянули к нему руки. Губы их дрогнули, они только хотели начать заклинание, но вдруг от венка поднялся яркий столб чистого жемчужного света. От неожиданности жрицы ахнули и отшатнулись.
А в столбе света появилась Младина. У Зимобора оборвалось внутри от потрясения — ведь больше полугода он не видел этого лица и забыл, как оно прекрасно. Гибкий стройный стан сиял жемчужной белизной, блестящие золотистые волосы окутывали фигуру мягкими волнами, каждая черта в лице Вилы излучала свет, глаза блестели звездами. Румяные губы улыбались Зимобору, и он не чувствовал своего тела, растворяясь в приливах ужаса и восторга — как и тогда, при первой встрече с ней. На глазах выступали слезы, сердце разрывалось — близость божества была непосильная для слабого человеческого тела и духа.
Вещая Вила улыбнулась Зимобору и пропала. Всего какой-то краткий миг она парила в столбе жемчужного света над гадательной чашей, но четырем женщинам и мужчине, наблюдавшим ее появление, этот миг показался долгим, очень долгим.
Свет растаял, венок лежал на поверхности воды. Зимобор дрожащими руками поднял его: венок снова был свежим, как будто сплетен из только что сорванных цветов. Он протянул венок по очереди всем трем жрицам, словно хотел показать получше, и все они смотрели расширенными глазами. Даже старшая из них никогда не видела воочию Вещую Вилу, и жрицу, земное воплощение Матери Макоши на Жижале-реке, это потрясло не меньше, чем любого смертного. Младшая жрица утирала слезы, средняя прижимала обе руки к бьющемуся сердцу.
По избе разливался чарующий аромат ландыша, вызывая в памяти месяц ладич.
— Ну что, матушка? — спросил Зимобор у старшей жрицы. — Видели?
— Видели. — Старуха кивнула. — Теперь знаем, кто за тобой стоит. Судьбе и вилам перечить нельзя, и если волю ее ты исполняешь, то мы тебе на пути не встанем. Только скажи... — Старуха помолчала, подбирая слова. Теперь, немного опомнившись, она осознала все случившееся и сильно встревожилась. — Скажи, чего же ты хочешь, князь смоленский? Зачем ты к нам пришел?
— Вещая Вила явила мне волю свою, чтобы стал я смоленским князем. Родня моя не хотела власть мне отдать, смерти моей искала, изгнала из дома отчего прочь. Но милость вилы была со мной, и обещала мне вила, что в любом поединке я одержу победу, что всего чего пожелаю, добьюсь. И сбылась ее воля: я князь смоленский. И все земли, какие захочу покорить, под мою руку пойдут. С людей ваших мне нужна легкая дань: по белке с рала. Скажи своим детям, мать, чтобы не противились, не заставляли меня проливать кровь свою и вашу. Все равно ведь будет по-моему, потому что Вещая Вила за мной стоит. А чтобы Оклада и родичи его сговорчивее были, заберу я эту девицу, его дочь.
— Хорошо. — Старуха кивнула, и девица, от всех этих чудес забившаяся в самый угол, обиженно нахохлилась. — Она твоя, если желает того Вещая Вила. Только... зачем тебе девица, если вила в обмен на свою любовь никого другого тебе любить не позволяет?
— У меня дружина есть. — Зимобор улыбнулся, хотя напоминание старухи о его обязанностях перед вилой больно кольнуло в сердце. — Найду ей мужа другого. Захочет Оклада мне другом быть — дам ей мужа боярского рода. А не захочет — конюхам тоже жены нужны.
Девица нахохлилась еще сильнее. На глазах у нее заблестели злые слезы, и похоже, ее сильно подмывало в знак своего возмущения показать язык самой судьбе.
— Я пойду завтра в Верховражье и поговорю с моими детьми, — сказала старуха. — Постараюсь склонить их к миру и благоразумию. Ведь глупо стоять против того, за кем судьба.
— Мудра ты, мать! — Зимобор вздохнул. — Уж постарайся и Окладе хоть чуть-чуть мудрости твоей передать. А я пойду пока. Спасибо, что приняли и выслушали. Поговорил с вами, добрые женщины, и на душе легче!
Он встал и поклонился. Старуха глянула на беглянку; та нарочито медленно стала собирать в кучу руки-ноги, чтобы вылезти из угла.
— Сиди пока! — Зимобор махнул рукой. — Тут и тепло, и место есть, а у меня там мужики друг у друга на головах сидят. Пусть она пока у вас, мать, побудет. Я тебе верю, ты не обманешь, что мое — то никому не отдашь. Обещаешь?
— Обещаю! — с облегчением ответила старуха. Видно было, что ей совсем не хотелось немедленно отсылать девушку к сотне чужих мужчин. — Спасибо, княже! Ведь она, егоза эта, мне племянница внучатая! Сердце болит, кровь-то своя...
Девушка подошла и уткнулась лицом в плечо старухи.
— Племянница внучатая? — Зимобор, затягивая пояс, поднял глаза. — Выходит, Оклада твой племянник?
— Сестры моей старший сын.
— Ну, материной сестры только глухой или совсем беспутный не послушается! — Зимобор обрадовался. — Надеюсь на тебя, мать, чтобы нам дело миром решить и крови напрасно не проливать! Ведь не с варягами воюем, не с чудью какой, а со своим же кривичским корнем.
— Да помогут нам Род и Макошь...
Назад к своим, мерзнувшим у подножия холма, Зимобор вернулся в одиночестве, но вполне довольный. (И старуха не обманула. Уже к полудню она появилась перед воротами Верховражья, одетая торжественно, как в дни больших жертвоприношений. Вся в черном, как подобает воплощению Старухи, она надела старинный головной убор с коровьими рогами, а ее длинные седые волосы вились по ветру, придавая ей истинное сходство с Мареной. За ней шли две другие жрицы, средняя — в красном, младшая — в белом платье.
Оклада сначала не хотел открывать им ворота, опасаясь смолян, но те не приближались, и, наконец, жриц впустили внутрь. Пробыли они там довольно долго, а когда показались опять, Зимобор зазвал их к себе.
— Сказала я Окладе все, что Макошь вложила мне в душу, — рассказала старуха. — Говорит он, что подумает, посоветуется с родом и с людьми жижальскими. Говорит, что не платила Жижала-река дани смоленским князьям, и не хочет он такой дурной памяти в роду о себе оставить, стать, дескать, тем, кто жижальцев под чужую руку приведет.
— Так не под мою руку, значит, под руку Вяткиных детей! Прошли те времена, мать, когда каждый род сам по себе жил и сам собой правил! Теперь надо вместе жить — вместе с заморскими землями торговать и вместе от врагов отбиваться. А для того голова нужна общая, то есть князь. И если не Смоленску, значит, вятичским князьям будет Жижала дань платить. Разве лучше чужому корню подчиняться?
— Ох, сынок, тяжело мне все это! — Старуха вздохнула. — Не мое это дело — князей и земли разбирать. А что делать, если то все — судьба моих детей родных?
— Ты, мать, мудра, правильно рассудишь.
— Ну, дай Макошь мудрости.
Жрицы ушли. Проводив их, Зимобор опять послал к Верховражью Ранослава с несколькими кметями. Тот вернулся и принес ответ Оклады: сегодня он думает с родом и старейшинами, завтра соберет в городке на вече всех, кто там оказался, и завтра к вечеру даст смолянам ответ.
— Ну, обождем! — согласился Зимобор.
— А сдается мне, что эти козлы время тянут, как кота за... — буркнул Красовит.
— До завтра тянут? — усомнился Зимобор. — А какой смысл?
— Может, они к вятичам послали за помощью, — поддержал Красовита озабоченный боярин Корочун. — Раз они с ними почти что в родстве. Так, мол, и так, князь Сечеслав, обижают тебя, невесту твою полонили...
— Даже если они сразу к вятичам за помощью послали, как про нас узнали, то гонец еще до Угры не добрался. — Зимобор покачал головой. — А вятичи живут-то не на Угре, а за Угрой, еще дальше. До завтра ничего они не дождутся. А если сами не надумают, значит, завтра ночью будем город брать. Ты, Корочун, как за дровами поедешь, прикажи там в лесу несколько хороших бревен вырубить. Все одно топорами стучать, они не догадаются.
— И жердей таких, покрепче, — добавил Любиша. — Зарубки сделаем, на стены лезть сподручнее.
Короткий зимний день скоро прошел, стемнело. Еще в сумерках поднялась метель — не слишком сильная, но мелкий снег сыпал густо, и в нескольких шагах, ничего не было видно. Дежурные десятки несли службу, наблюдая загородом и оглядывая окрестности, но сквозь снег не видели даже обрыва над рекой.
Зимобор сидел в углу, который вчера занимала беспокойная беглянка. Ему вспоминалось вчерашнее видение. Младина была прекрасна так, что даже в воспоминаниях от ее красоты захватывало дух. Ее помощь была неоценима: ее венок помог ему справиться с ведуном и тем подружиться с сежанами, он же привел на его сторону Макошиных жриц. И даже если жрицы не уговорят жижальцев сдаться, венок Младины обеспечит ему победу в открытом столкновении. Ну так почему у него так тяжело на душе, почему мысль о покровительстве Вещей Вилы не радует, а угнетает?
Он понимал, что красота ее облика существует только до тех пор, пока она хочет казаться ему прекрасной. Если он все-таки обманет ее и возьмет жену, то увидит совсем другую деву судьбы — такую, что душа будет стыть от ужаса. Или сама красота ее превратится в ядовитое жало, которое будет терзать его всю оставшуюся жизнь.
Но что делать? Он запутался в чарах Вещей Вилы, как муха в паутине. Весна приближалась, и в душе он изо всех сил торопил ее приход, считал дни, которые отделяли его от равноденствия, после которого можно будет идти искать Дивину. Искать, чтобы найти. Но чтобы быть счастливым с ней, сначала надо как-то выйти из-под власти Вещей Вилы. Как?
Зимобор далеко не в первый раз думал обо всем этом, но ничего придумать не мог. Даже сама Дивина не знала... Она сказала ему только: «Ищи Старуху...».
Старуху...
Зимобор вдруг встал. Старуха! А ведь теперь он знает подходящую старуху — с убором в виде коровьих рогов на голове, воплощение Макоши на реке Жижале. Старуха знает о том, то он принадлежит виде, она далее видела саму вилу... И если она не знает средства борьбы с ней, то ей ведь доступна связь с той Старухой, которая приходит с клоком кудели к каждому рождающемуся младенцу. А та Старуха, как и Мать, встреченная им на Ярилиной горе в купальскую ночь, на его стороне.
Есть только одна загвоздка. Здешняя старшая жрица помогает ему именно потому, что за ним стоит Вещая Вила. Если он расскажет ей, что хочет избавиться от этого опасного покровительства, жрица перестанет ему помогать.
Значит, нужно дождаться, когда ее помощь как князю ему уже не понадобится, и тогда попросить помощи как простому человеку.
В сенях стукнула дверь, кто-то ворвался и кого-то сшиб, а потом раздался крик запыхавшегося Гнездилы:
— Князь! Всем скорее! Из города напали!
Все в избе мгновенно вскочили, схватились за полушубки и оружие. Зимобор рванул занавеску, так что совсем сорвал ее с жерди.
— Что такое?
— Напали какие-то козлы! — докладывал Гнездила, кметь из Судимирова десятка. — Не видно там ничего, не слышно, а вдруг на дозор накинулись!
— Много их?
— А хрен их маму знает, не видно же ничего, говорю!
Кмети уж толпой валили наружу, на ходу затягивая ремешки шлемов, толкались, разбирая в сенях щиты и копья. Во дворе кричали десятники, пытаясь собрать своих, но увидеть их сквозь метель могли только вплотную.
На прикрытие метели и на неожиданность и рассчитывали Оклада «с родом и старейшинами», досоветовавшийся именно до этого. От старой жрицы они узнали, что Окладина дочь в святилище и среди чужаков ее нет. Оклада уже думал об этом, когда выговаривал у смолян время до завтрашнего вечера, и совет его поддержал. Одно дело — заключать союз с каким-то князем, пусть и вятичским, как равный с равным, и совсем другое — силой быть принужденным платить дань. На Жижале сидели многочисленные и сильные роды, и смириться с принуждением просто так они не хотели.
Под пологом летящего снега верхневражская дружина вышла из городских ворот, и смоляне ее не заметили, И как они могли заметить, если густо падавшие хлопья не позволяли видеть дальше, чем за пару шагов, а костры, от ветра загороженные со всех сторон щитами, только эти щиты и освещали?
Когда из метели прямо в паре шагов вдруг стали выскакивать какие-то темные фигуры и набросились на них с топорами и рогатинами, кмети ничего не поняли, но спасла привычка отражать удар не думая. Гнездила кинулся будить остальных, а дозорные десятки обороняли избы, не давая жижальцам напасть на неодетых и не готовых к битве смолян. Плохо, что врагов не было видно. Те, в свою очередь, тоже не видели смолян, но они знали, где избы и прочие постройки, и где обоз. Зимобор понимал, что обоз с собранной данью тоже станет целью нападавших. У обоза была своя охрана, но на помощь ей он послал Красовита с его дружиной.
Сколько бы ни собралось в Верхневражье жижальцев, едва ли их могло быть больше трех сотен. Смоляне были лучше вооружены, все кмети имели шлемы, и даже у воев в обозе у каждого имелся щит. У жижальцев щитов не было, потому что в обыденной жизни он ни к чему, а воевать они ни с кем не собирались. Главная сложность для тех и других была в том, чтобы в метели отличить своих от чужих.
Битва разгорелась бурная, но путаная и бестолковая до крайности. Завидев среди снега темную фигуру, каждый из смолян первым делом кричал: «Рарог!» Иногда после этого фигура кидалась на него с оружием, и приходилось вступать в бой; иногда фигура тоже кричала в ответ «Рарог!», а значит, это был свой. Жижальцы кричали: «Жижала!», но за свистом ветра и грохотом оружия не всегда удавалось расслышать, что же там кричат. Своих смоляне отличали в основном по щитам и шлемам, если успевали их рассмотреть.
Побегав туда-сюда с мечом наготове, Зимобор быстро понял, что этим они ничего не добьются. Все смоляне уже были одеты и вооружены, защищать избы не имело смысла, а обоз обороняли Предвар с посадскими, Любиша с сельским ополчением и Красовит со своими. Вылавливать в метели верхневражцев и опознавать на ощупь можно было до утра. Оставалось одно верное направление удара — на сам город.
Но чтобы это сделать, Зимобору пришлось опять же чуть ли не на ощупь вылавливать в метели своих людей и собирать в кучу. Каждый из кметей так же, как он сам, рыскал в поисках врага и почти с негодованием отталкивал обнаруженных своих. Трубить в рог Зимобор не хотел, чтобы не дать врагу знать о своих намерениях. И при этом все прислушивался: не затрубят ли от обоза, не надо ли бежать помогать туда? Но пока ничего такого не было слышно.
Обозной страже легче: все, кто сюда лезет, — чужой, а значит, руби, и будешь молодец.
Вдруг кто-то схватил Зимобора за рукав и сразу закричал голосом Коньши:
— Княже, это я, свои!
— Чего ты? — Зимобор обернулся. — Что у вас?
— Бежим скорей, я уже город взял! — возбужденно дыша, доложил Коньша.
— Как взял?
— А так! Прибегаю! Ворота нарас... пашку! Никого! Я туда! Там козел какой-то на меня... с топором! А тут Хорошка бежит, Корочунов, я ему... Короче, идем скоре, там уже драка, если не нажмем, ворота закроют, и опять весь хоровод сначала!
Свистнув тем, кого успел собрать, Зимобор вслед за Коньшей побежал к воротам. Бежать было трудно: снег все шел, под ногами было вязко и пушисто. В черно-белой тьме трудно было что-то найти, но где город, смоляне помнили, и он был достаточно большим, чтобы его не потерять.
Правда, поначалу Зимобор и Коньша ошиблись направлением, бодро вскарабкались на кручу и чуть не рухнули с обрыва на лед. Пришлось сдавать назад и брать левее. Наконец впереди из метели послышались крики и лязг железа. Несколько раз смоляне споткнулись о лежащие тела, среди них были живые, они кричали и стонали, но сейчас было некогда разбираться, свои это или чужие.
Напав на смолян, часть верхневражцев во главе с самим Окладой (с которым Зимобор пока так и не встретился) ввязалась в драку перед избами. Оклада тоже жаждал встречи, надеясь или убить, или захватить в плен смоленского князя, после чего можно будет требовать дань в пользу Верхневражья уже с него. Сборную дружину под предводительством своего брата Кривца он послал захватывать обоз. Дружина эта была сколочена из местных мужиков, искавших спасения в городе от пришлого князя. Каждый из них сам по себе был воин хоть куда: крепкие, сильные, ловко умеющие обращаться с топором и рогатиной, мужики были грозными противниками, а толстые овчинные полушубки и меховые шапки защищали не многим хуже, чем стегачи и кольчуги (поэтому многие из смоленский кметей зимой тоже предпочитали воевать в полушубках вместо стегачей). Не хватало мужикам только одного — привычки драться в строю и быть частью большого единого отряда. По старой родовой привычке каждый держался поближе к своим братьям, отцам, сыновьям и прочим, с кем привык жить. И даже если боярин Кривец посылал налево, мужики бежали направо, потому что именно там им мерещился зять Смарун, дядька Внега, да и сам батяня вроде вон топором машет... Как бы не обидели чужаки батяню, надо подсобить!
В итоге верхневражская дружина вся рассыпалась на множество мелких ватажек, которые и не пытались объединиться. Проще всех пришлось опять же тем, кто добрался до обоза: там уже стало все ясно — вон возы, вон их сторожа, бей, и все будет наше!
Но большую часть своей дружины Кривец растерял в суматохе перед избами. И те ватажки, которые в метели потерялись, но пока уцелели, быстро решили возвращаться в город — каждая сама по себе. Часть вернулась, и на ее крики оставшиеся в городе открыли ворота. Но одновременно к воротам вышли и пять-шесть кметей из Достоянова десятка, которые преследовали убегающих верхневражцев. Сверху защитники города не могли отличить своих от чужих, и луки в такую погоду были бесполезны. Поэтому Коньша, Гремята и Лось оказались в воротах почти плечом к плечу с дядькой Внегой, зятем Смаруном и самим батяней, которого двое сыновей волокли под руки, оглушенного ударом щита по голове.
Сообразив, что за мерзлые бревна перед ними оказались, Коньша и Лось дико заорали и кинулись с мечами на мужиков, отгоняя их от ворот. Достоян и Ерш отбивались от тех, кто изнутри старался выдавить их из города, Гремята, Горбатый и Хотей били и гнали прочь мужиков, которые с поля пытались войти, а Коньша помчался за помощью. Упустить такой случай было бы до крайности обидно, и Коньша молился только об одном: быстро найти еще людей и не потерять потом дорогу к городу.
Словно услышав его, Зимобор к тому времени собрал вокруг себя почти три десятка кметей — частью своих, частью Любишиных и Ранославовых. Вслед за Коньшей они побежали к воротам. За открытые створки к тому времени держались только Достоян и Лось. Зимобор, ударив сзади, разогнал мужиков, и его три десятка вошли в город.
Внутри оставалось совсем мало бойцов, поэтому противники, желающие выкинуть их за ворота, скоро кончились. Основная часть вражеской дружины осталась снаружи — там же, где и своя.
— Чего делать будем? — орал Коньша, широкой ладонью пытаясь стереть с лица снег вперемешку с кровью из рассеченной брови. — Тут сидеть, или назад пойдем?
Зимобор сам не знал: то ли занять город полностью и обороняться изнутри от его бывших хозяев, то ли бросить тын и идти искать Окладу. Оставлять в городе часть людей было рискованно: ведь и Оклада мог взять их в осаду и тем разрезать смолян на две части.
— Выбери себе десяток, закрой ворота и никого не пускай, ни тех, ни наших! — проорал он в ухо Достояну. — Никому не открывать, пока не рассветет, понял?
— Понял! — прокричал в ответ Достоян.
Собрать свой собственный десяток, поредевший за время битвы, он все равно не смог бы, поэтому взял десять-двенадцать кметей из тех, что оказались под рукой. Остальных Зимобор вывел, и Достоян закрыл ворота. Он сильно рисковал: в городе могло найтись еще немало людей, и тогда ему пришлось бы плохо. Но хотел бы спокойной жизни — сидел бы в селе у отца...
Всех, кто остался с ним, Зимобор снова повел к избам. Здесь уже все было тихо, только иногда идущие спотыкались о тела. Некоторые из этих тел шевелились, подавали голос и пытались ползти, и Зимобор велел осматривать их, выбирая своих. Другие уже лежали тихо, не пытаясь выползти из-под белого смертного покрывала, которым укрывала их Марена...
Избы стояли нараспашку, в них уже собралось десятка два раненых — одни сами пришли, других приволокли. Ведога из Моргавкиного десятка, самый способный в дружине лекарь, уже вовсю возился с перевязками.
— Что там? — спросил он, увидев заглянувшего в избу Жиляту. — Наша взяла?
— Наша его не нашла! — Жилята хмыкнул. — Оставить тебе кого — раненых оборонять?
— Да я и сам! — Ведога показал меч, лежавший рядом на лавке, среди разбросанных тряпичных полос.
Шум битвы доносился только со стороны обоза. Добравшись туда, Зимобор наскочил как раз на Окладу — в верхневражский дружине тот выделялся благодаря одному на всех железному шлему.
Заметив этот шлем, Зимобор без лишних слов рубанул под кромку, надеясь сразу перерубить шею и покончить со всем этим. Но Оклада то ли услышал, то ли так ему повезло, но он уклонился, клинок скользнул по плечу и через полушубок почти не причинил вреда. Отскочив и обернувшись, Оклада присел, обнаружил противника и кинулся на него с топором. Дышал он хрипло и яростно, от него валил пар, а борода, торчавшая из-под шлема искусной восточной работы, была набита снегом. Прикрывшись щитом, Зимобор шагнул к нему, поймал на щит первый удар и ударил мечом в левый бок; Оклада, держа топор обеими руками над головой, успел опустить его и им же прикрыться, но Зимобор, не дав ему времени снова поднять топор, ударил клинком в открытый живот противника. Толстая овчина полушубка смягчила удар, но все же клинок достал до тела. Оклада выронил топор и согнулся. Зимобор мгновенно замахнулся снова и ударил по шее. Оклада упал, черная жидкость потекла из-под шлема, быстро впитываясь в белый снег. А Зимобор уже отвернулся, выискивая нового противника.
Охрана обозов держалась крепко: быстро разгрузив сани, кмети поставили их, уперли в снег и получили нечто вроде маленькой крепости, из которой они вполне успешно обороняли и самих себя, и имущество. Ударив на нападавших сзади, Зимобор с дружиной быстро перебил часть верхневражцев, а оставшиеся разбежались. Преследовать их в темноте и метели не было никакой возможности.
Только казалось, что прошло очень много времени, но на самом деле вся битва длилась не больше часа и до рассвета оставалось еще очень долго. Но отдыхать было некогда. Зимобор приказал немедленно собрать раненых, погрузить их вместе с собранной данью на сани и везти в город.
Вперед он пустил кметей и оказался прав. Совершенно перемешанные дружины, его собственная, боярские и ополченцы, числом около полусотни, подошли к воротам и там наткнулись на такое же число верхневражцев, безуспешно пытавшихся попасть в город. Ворота были заперты, и открывать их Достоян не собирался. Не понимая, почему их не пускают под защиту стен, не зная даже, кто же толком одержал победу в этой метельной битве, верхневражцы колотили в ворота, звали старейшин, окликали оставшихся в городе родичей.
— Мы свои, свои! — вопили они. — Любогостевы мы, дедко, где ты там? Переславко, где отец твой, где Оклада? Открывайте, это ж мы!
По этим воплям смоляне быстро нашли их и снова ударили. Видя, что внутрь их не пустят, верхневражцы пробовали дать отпор, но, без руководства, усталые и растерянные, скоро отступили и разбежались. Метель укрыла их белым покрывалом, а Достоян, услышав снизу голос Зимобора и всем знакомый «вяз червленый в ухо», наконец открыл ворота.
— Кто тут есть? — спросил его Зимобор, держа за плечо и крича в ухо, потому что ветер выл по-прежнему, а вокруг стоял крик и шум.
— Были какие-то, меньше десятка, мы их отогнали, больше никто не показывается! — прокричал десятник в ответ. — Коньша пробежал по улицам, говорит, все тихо, ворота закрыты, печки только топятся. Может, они и не знают тут, чем все кончилось.
— Я тоже еще не понял... — проворчал Зимобор — больше для себя, потому что Достоян его не услышал.
Но что печки топятся — это было хорошо. Смоленское войско входило в городок вместе с обозом и лошадьми, часть распряженных саней волокли люди. На шум то из одного двора, то из другого выглядывали жители, но тут же, увидев совсем близко чужих людей в шлемах, испуганно ахали и прятались. Но запереть двери не удавалось: Зимобор велел быстро занести раненых в тепло и перевязывать, пока те, потеряв много крови, не застыли на холоде.
Захлопали двери: смоляне входили в дома, требовали света, воды и полотна для перевязок. Затаившиеся дворы поднялись: почти нигде верхневражцы не спали, зная, что сегодня ночью решается их судьба, везде горели лучины, освещая испуганные лица — в основном женщин и детей. Все мужчины, способные носить оружие, от подростков до пожилых, ушли с Окладой и Кривцом в метель, и никто не знал, где они теперь и что с ними.
Городок был не так уж велик. Еще пока в ворота втягивались последние сани обоза, Зимобор прошел его насквозь и уперся в двор Оклады — самый большой и богатый, с несколькими хозяйственными постройками и настоящим теремом на подклете. Здесь тоже почти никого не было, только женщины и старики жались по углам, не помня себя от страха, оттого что вместо хозяев-защитников из ночной битвы к ним пришли чужаки-захватчики. Женщины ударились в крик и плач. Все помещения двора быстро осветились: Зимобор велел располагаться на отдых, перевязывать раны, топить печи.
У ворот оставался десяток Достояна. Зимобор велел отнести им горячей воды с медом, наскоро разведенной, хлеба и кое-какой еды, найденной в хозяйских кладовых.
— Быстро отдыхайте, грейтесь, ешьте — скоро пойдете Достояна менять! — велел он Судимиру. — Своих не успеешь собрать — бери кто попадется, лишь бы здоровые были.
Всю ночь Зимобор, воеводы и десятники ходили из избы в избу, со двора во двор, пересчитывая своих людей. Из тех избенок, где вчера ночевали, перевезли остававшихся там раненых и Ведогу, вместе со всеми брошенными там вещами. Теперь вся дружина Зимобора и все ее имущество оказались в городе, ворота снова закрыли. Отдохнувшие кмети наконец сменили измотанных людей Достояна, и Коньша, так отличившийся этой ночью, уснул сидя на полу в сенях Окладиного двора — наклонился поправить сапог и упал. Но теперь у него было время поспать. Можно было ждать утра, чтобы оценить, наконец, что же дала эта странная битва в метели.
Зимобор ждал, что разбежавшиеся хозяева скоро дадут о себе знать, и не ошибся. Оказавшись снаружи, под запертыми воротами собственного города, верхневражцы попали в гораздо худшее положение, чем пришельцы. У смолян, по крайней мере, был при себе обоз и припасы. У верхневражцев не было ничего, кроме уцелевшего оружия, нечем было ни перевязать раны, ни перекусить. К тому же в городе оставались все их родичи. Кривец был не так глуп, чтобы брать приступом собственный город: он понимал, что при первой же попытке увидит на стене свою жену и сыновей с ножами у горла.
Поэтому уже к полудню, когда рассвело и метель, наконец, улеглась, около ворот появился десяток мужиков во главе с Кривцом. С собой он привел уцелевших старейшин, а ратники ждали в тех же избенках, брошенных захватчиками.
— Где князь Зимобор? — закричал Кривец, размахивая зеленой еловой лапой. — Позовите, хочу с ним говорить!
— А кто такой хочет с ним говорить? — через вершины частокола просунулась голова Ранослава.
Причем на этой голове отсвечивал шлем восточной работы, еще вчера принадлежавший Окладе. Как добыча, он достался Зимобору, но оказался ему велик, и князь подарил его Ранославу, у которого голова была подходящего размера.
Увидев хорошо знакомый шлем, Кривец вздрогнул. Он не знал, где его брат, а тело, занесенное снегом, еще не обнаружили.
— Я — Кривец, сын Дорогуни... — отозвался он, не сводя глаз с шлема, будто надеялся, что под ним обнаружится-таки не это чужое, молодое и нахальное, а хорошо знакомое суровое лицо с рыжей бородой. У самого Кривца борода тоже была рыжей, а правый глаз был стянут книзу старым шрамом и полуприкрыт, откуда и прозвище. — А брат мой, Оклада, боярин... Он у вас?
— Он у Марены. Наш князь убил его в честном поединке, а это — добыча, мне подаренная! — Ранослав горделиво постучал пальцем по шлему. — Ты с чем пришел-то, Кривец? А то я для всякой ерунды князюшку будить не буду, и так с ног сбился, всю ночь за вами, беспутными, гоняючись.
— Так... Мира просим... — произнес Кривец то, с чем старосты его послали, а сам лихорадочно думал, не следует ли ему запросить виру за брата, чтобы не уронить чести рода.
— Мира — это хорошо! Давно бы так! — одобрил Ранослав. — Хотите — заходите, разговаривать будем.
Старейшин во главе с Кривцом впустили в город, причем Ранослав усердно кланялся, изображая радушного хозяина, призывал не стесняться и чувствовать себя как дома. Парень дурачился, чтобы не заснуть на ходу, потому что со вчерашнего ему удалось поспать всего пару часов.
По пути к Окладиному двору верхневражцы то и дело натыкались на сани с поклажей, на лошадей, привязанных прямо у ворот. Везде были чужие люди, и небольшой городок напоминал муравейник. Прямо на улице горели костры, где грелись вой, над этими же кострами висели большие черные котлы с кашей, и можно было не сомневаться, что крупа и зерно для каши взяты из местных кладовок. На улице и во дворах везде краснели пятна замерзшей крови от зарезанной скотины и птицы, но старосты вздрагивали и дергались в сторону своих собственных дворов — первым делом на ум приходило, что здесь погибла не Буренка, а сын родной. Хотя и Буренку ой как жалко! Верхневражье превратилось в чужой воинский стан, и они, хозяева, своими руками ставившие эти дворы, сейчас были здесь гостями.
Пока шли, отправленный вперед отрок разбудил князя. Зимобор уже ждал в клети, торопливо умывшись и расчесав пятерней кудри.
— Рановато они, — сказал он отроку, который поставил перед ним миску теплой каши с обрывками куриного мяса (резать, как следует, было некогда, и неведомый дружинный повар то ли порубил тушку боевым топором, то ли просто порвал руками). — Я думал, целый день теперь по лесам будут бегать, пока до переговоров дозреют.
— В такой холод много не набегаешься, — сказал Радоня. — Чай, не лето. Домой-то хочется.
— Ой, а мне как домой хочется! — мечтательно протянул с края полатей Желанич. — У меня там, небось, уже сын родился, а я тут...
— Пока из такой дали добредем, твой малой уже ходить научится! — буркнул Хвощ. — Нам отсюда еще на Угру идти... если князь не передумал.
— Слушай! — С полатей свесилась голова Братилы. — А Угра — это не потому, что на ней угры живут?
— Откуда ж они тут возьмутся?
— Ну, племя кочевое — могли и забрести как-нибудь...
В сенях послышался скрип дверей, топот ног и шуршание многочисленных кожухов. Жилята и Хвощ мигом вскочили, приняли бодрый и грозный вид, схватили копья и встали по обе стороны сидящего за столом Зимобора. Зимобор отложил ложку, отодвинул миску с остатками каши и грозно сдвинул брови. Коньша, продирая глаза, хмыкнул из угла, Радоня показал ему кулак.
— Запускать? — В дверь просунулся отрок.
Зимобор кивнул, и дверь распахнулась пошире. Первым зашел Кривец, за ним еще несколько старейшин. Все на ходу снимали шапки и кланялись по привычке сначала печи и маленькой соломенной фигурке Макоши, подвешенной в углу, но взгляды вошедших против их воли тянулись к сидящему за столом.
— Заходите, люди добрые! — позволил Зимобор, и даже Кривец почти не помнил, что это дом его собственного родного брата, а до того их отца, где он сам родился и бывал каждый день. — Садитесь. — Он указал на ближнюю скамью, и кмети освободили место. — С чем пожаловали?
— Мира хотим, — начал Кривец. — Ты, смоленский князь... бери с нас дань, какую сказал, только не губи семьи наши, дома наши не разоряй.
— Вот и давно бы так! — одобрил Зимобор.
— Были мы в святилище Макоши и Рода, — заговорил другой старейшина, действительно старик, по ветхости едва ли принимавший участие в битве. — И сказала нам вещая женщина: любят тебя вилы, князь Зимобор, милостивы к тебе боги, потому противиться тебе для нас неразумно. Мы против богов не пойдем, будем в дружбе с тобой, только и ты богов помни, лишнего не бери.
— И тело брата моего Оклады отдай, — глухо добавил Кривец.
— Тела забирайте, где вчера наш обоз стоял, вы это место знаете! — Зимобор не удержался, чтобы немного не подколоть их. — Если согласны, тогда так: возвращайтесь в город все, кто здесь живет, по белке с дыма несите сюда, я пока тут буду. Кто у вас в городе старейшины?
— Мы вот. — Сидевшие на скамье переглянулись. — После Оклады Кривец вот над нами старший, а так мы, от верхневражских и от ближних сел, только еще Вятши не хватает, да у него с ногой плохо, не нести же нам его на себе было...
— От каждого из вас возьму с собой по сыну, — объявил Зимобор, и старейшины загудели. — Худого им не сделаю, пусть годик-другой поживут в дружине моей, послужат мне, а там, если все будет между нами ладно, и вернутся.
— А с девкой что будешь делать? — спросил Кривец.
— С какой?
— Окладиной дочерью. В святилище которая. Я забрать хотел, а Крутица не дала. Теперь, говорит, смоленского князя над ней воля, ему и отдам! Эх! — Кривец крутанул головой. — До чего дожили: свою же племянницу, родного брата дочь, не отдают мне, а отдают чужому человеку!
— А! — Зимобор вспомнил про кудрявую беглянку и сообразил, что Крутицей, наверное, зовут старшую жрицу. — Молодец твоя тетка, слово держит! Уважаю! Так и ты, Кривец, — Зимобор наклонился над столом и пристально глянул тому в глаза, — думаю, рода своего не посрамишь и от слова не отступишься. У Оклады еще дети есть?
— Сын Переслав. Он тут в городе оставался. Не знаю, жив ли...
— Видел я эту рожу нахальную! — вставил Ранослав, который помнил свои первые переговоры с Окладиным сыном.
— Поищем среди пленных, авось жив. А у тебя какие дети?
— А у меня трое, две девки да парень.
— Парня заберу в залог, не обессудь. Племянника оставлю тебе на подмогу. А сестру его тоже, пожалуй, заберу. Соберете ей приданое — за боярина замуж отдам. А не соберете — может, из кметей кому приглянется...
Кривец насупился еще сильнее и вздохнул. Смоленский князь вязал его по рукам и ногам, лишая сына, но, оставляя в Верхневражье племянника, который после дяди наследует власть и влияние. Да еще надо собирать приданое для племянницы, чтобы не посрамить рода и не слышать потом: «Ваша девка в Смоленске в холопках живет».
Три дня дружина еще оставалась в Верхневражье, отдыхая, отогреваясь и собирая дань с ближайших сел, расположенных по Жижале и вдоль ее притоков и ручьев. По селам ездил Ранослав — в Окладином шлеме, вызывая изумление и страх жижальцев, хорошо знавших этот единственный в округе шлем.
В придачу Ранослав, не скрываясь, всем рассказывал, что берет в жены Окладину дочь. По справедливости такую богатую и знатную невесту надо было дать кому-то из бояр, участвовавших в походе. Корочун сам отказался с поговоркой, что «стару молода жена — то чужа корысть», у Любиши было уже три жены, и без того вечно ссорившихся между собой. Предвару две жены уже родили тринадцать детей, и увеличивать их число ему было ни к чему — и так не хватает средств на приданое дочерям и на обзаведенье сыновьям. Иначе, зачем бы мирный ремесленник пошел в поход по чужим лесам?
Оставались Красовит и Ранослав. Выбрать первого из них Зимобор не хотел: было довольно опасно способствовать союзу двух родов, которые, мягко говоря, не очень его любят. Если Секач и Красовит снова поссорятся с Зимобором, то им будет куда уйти — сюда, на Жижалу, и тогда никакой дани он здесь больше не получит, потому что Красовит сумеет устроить здесь свое собственное княжество. Вот уж у кого есть и смелость, и опыт, и выучка!
Но Красовит тоже отказался сам.
— Не надо мне ее, — буркнул он, поймав вопросительный взгляд Зимобора. — Я, может, другую невесту хочу.
— Какую — другую? — с некоторым облегчением полюбопытствовал Зимобор.
— Не скажу пока. Будет случай — попрошу. Только ты, княже, запомни сегодняшний разговор. Когда попрошу — не отказывай.
— Ну, хорошо, — не совсем уверенно ответил Зимобор. Ему не приходило в голову, кого же Красовит имеет в виду. Может, успел в кого-то влюбиться, пока сам Зимобор был в Полотеске, но не уверен в успехе и нуждается в княжеской поддержке? Образ Красовита так плохо сочетался с нежными чувствами и сердечным жаром, что Зимобор терялся в догадках.
Он никак не мог подумать, что Красовит все это время помнил об Избране. Если беглая княгиня все же попадет в руки брата-соперника и тот придумает для нее участь еще хуже... у Красовита теперь есть возможность обеспечить ей, по крайней мере, дом, достаток и почет.
Но гораздо больше, чем чувства Красовита, Зимобора занимали собственные дела. Наконец дань была выплачена, собраны вещи шестерых верхневражских парней, которые ехали с ним. Причем сами парни отправлялись с охотой, желая повидать белый свет и поучиться ратному делу в дружине, и только матери их выли и причитали, будто сыновей злые хазары увозили на восточный рабский рынок. Собрали и приданое девушки, которую, как выяснилось, звали вовсе не Никак, а Игрелька.
— Только ты вот что, — сказал Зимобору мрачный Кривец. — Девку-то забирайте, и приданое забирайте, только знай: ее с вятичским князем молодым, Сечеславом, сговорили. На Ярилин день должен был за невестой приехать. Что отвечать ему буду — не знаю. Скажу, брата убили, девку увезли, хочет — пусть из моих выбирает, честь та же самая, а не хочет — пусть сам к вам в Смоленск едет и у вас спрашивает.
— И чудненько! — одобрил Зимобор. — Мы добрым гостям всегда рады, так и передай. Пусть приезжает, мы и невесту ему подберем хорошую, у нас в Смоленске боярские дочери одна другой краше.
— Ну, я тебя предупредил, а там уж ты сам...
Вечером перед отъездом Зимобор отправился в святилище забирать Игрельку — она все еще жила там, поскольку в избушке жриц сейчас было гораздо просторнее и спокойнее, чем в любом помещении Верхневражья, от горниц до курятников, в которых можно было хоть как-то поддерживать тепло. Но теперь ей, увы, приходилось покинуть уютное гнездо, и впереди ее ждало не менее месяца дороги по снегам, прежде чем она приедет в Смоленск, где будет отныне ее новый дом.
— Пойди пока с женщинами попрощайся, — велел Зимобор Игрельке, объявив ей ее участь. Верхневражцы уже не раз посещали святилище, и свою судьбу она знала, но Зимобору все равно показала язык. — А мне с матерью Крутицей потолковать надо.
Женщины вышли, оставив их со старшей жрицей вдвоем. Зимобор осторожно достал венок из сухих ландышей и положил на стол.
— Посоветуй, мать, что мне делать, — прямо начал он. Теперь, когда старуха доказала свою порядочность, он вполне ей доверял. — Я и сам знаю, что тот, кого вила выберет, долго не живет. А мне сыновей родить и воспитать надо, о княжестве заботиться — жить хочу, как человек, и любить человека, а не марево цветочное...
— А ты умен, сынок. — Крутица вздохнула. — И дух у тебя сильный. У иного, кого вила полюбит, голова кругом, в глазах туман, а в голове марево цветочное, как ты говоришь. А опомнится — поздно будет, в двадцать лет от роду облысеет и зубы повыпадут, тогда уж ни виле, ни девкам не нужен станет! Так что же ты думаешь делать?
— Ты мне скажи — если вила полюбила, можно ли от ее любви избавиться, да так, чтобы не мстила? Ведь и меня изведет, и жену изведет, и детей не помилует. Но ведь нет во вселенной такой силы, чтобы на нее другой, большей силы не нашлось. Что за сила может Деву Будущего одолеть? Ты мне только скажи, научи, а я уж, может...
Старая жрица наклонилась над венком, лежащим на столе, и осторожно втянула ноздрями тонкий, едва заметный аромат.
Воздух в избе вдруг как-то изменился, словно ее коснулось чье-то дыхание из неведомых высот и прямо сквозь крышу в дом глянули звезды.
— Дева сама тебе оружие против себя дала, неужели не видишь? — Старуха подняла глаза и взглянула на Зимобора. — Ведь она дала тебе способность любую битву выиграть, в любой борьбе одолеть — и против себя, значит, тоже. Обещание ее в прошлом, оно теперь на моем веретене намотано, а значит, взять его назад она не может, я не отдам!
Она улыбнулась, морщины на ее лице заиграли, как солнечные лучи. Ее мягкий, глуховатый, ласковый голос обволакивал, и Зимобор вдруг почувствовал себя не молодым мужчиной, а мальчиком лет пяти-шести. И не жрица чужого святилища сидела рядом с ним, а его собственная прабабка, старая воеводша Велица, бабушка Велебора. Она и ее муж прожили по девяносто с чем-то лет, вот как любили их боги. Первым умер старый воевода Будогость, а через несколько месяцев и Велица.
Князь Велебор рассказывал о них, посмеиваясь: «Неладно они жили, последние лет двадцать все ссорились!» — имея в виду, что перед началом «ссор» его дед и бабка больше полувека жили в согласии. После смерти мужа Велица доживала отпущенный ей срок у князя Велебора, своего внука. Маленький Зимобор ее побаивался — уж очень она была стара и казалась живым остатком древних преданий. Эти предания она и рассказывала ему — о богах, о его собственных предках, но при этом еще кормила его кашей, лечила ушибы и ссадины, укладывала спать и сидела с ним, пока не заснет. За ним и без нее было кому приглядеть, но старуха, бывало, по полночи проводила возле лежанки правнука без сна, думала о чем-то своем, словно пряла нить из своего далекого прошлого в его такое же далекое будущее, куда ей самой уж не суждено было попасть...
Зимобор немного робел своей прабабки, но любил ее, и сейчас она вдруг так ясно вспомнилась ему, словно сам он внезапно провалился на двадцать лет в прошлое и снова был кудрявым румяным мальчиком с содранными коленками и надкушенным пирожком в руке. Перед ним сидела совсем другая женщина, и все же в ней была прабабка Велица, и еще много, много старых матерей его рода. В глазах старухи светились мудрость и опыт, знание вечных законов мироздания, которые не стареют даже за тысячелетия, на ее седых волосах заискрилась звездная пыль. В нее вошла Старуха, старшая из Вещих Вил, и теперь рядом с ним сидела бабушка самой Девы, ее сила и мудрость, умноженная на три.
— Вот дала она тебе венок, в знак своей помощи и своей власти над тобою, — продолжала Старуха. — Но ведь у всякой палки два конца, по любой дороге в обе стороны идти можно, и любая веревочка если одного к другому привязывает, то ведь и тот другой к первому привязан тоже. Не только она, и ты тоже за вашу веревочку можешь потянуть.
— Как — потянуть? — еле слышно спросил Зимобор.
— Есть у тебя ее венок. Венок — знак воли девичьей, красоты и права выбора. Кому она свой венок отдает — значит, любит. А парень если венок примет и надвое разорвет — значит, любовь принимает. Вспомни-ка, ты ведь с другой девицей так обручался?
— Да, — Зимобор вспомнил венок Дивины, который она дала ему, а он разорвал на исходе купальской ночи.
— Из-под власти венка и Дева выйти не может, потому что она-то и есть из всех дев первая. — Старуха улыбнулась. — У кого ее венок, того она любит. Кто ее венок порвет — тот и ее суженый. Ты венка, вижу, не порвал. Хочешь от нее уйти и любовь ее с себя снять — найди другого, кто возьмет ее венок и с ним ее любовь.
— Другого! — Зимобор опешил. — Да где же я такого найду! Да какой же дурак согласится...
Он запнулся. Не так давно он сам и был таким «дураком» (это еще как поглядеть), который добровольно взял венок вилы и еще себя не помнил от радости.
— Да ведь она не каждого примет, — тихо добавил он. — Где же я найду такого удальца, который и сам захочет вилу полюбить, и ее достоин будет?
— На всякого ловца зверь найдется, — Старуха кивнула, — а на всякого зверя — ловец. Тот, кто ей под пару будет, сам тебя найдет. Венок его позовет. А пока держи его при себе и помни: отдашь венок, воевать будешь уже своими силами, она тебе больше не помощница. Не боишься?
— Сам справлюсь! — Зимобор решительно засунул венок опять за пазуху. — Не маленький! Спасибо, мать! — Он встал и поклонился: — Наставила ты меня на ум и жизнь мою спасла, что бы я без тебя делал!
— Да благословят тебя Род и Макошь! — Старуха тоже встала. Звездные искры на ее волосах погасли, и у нее был немного растерянный вид, словно она задремала и не помнит, что в это время происходило. — Да! — окликнула она Зимобора, который уже сделал шаг к двери. — Игрельку не забудь!
В нескольких дневных переходах от Верхневражья Жижала впадала в Угру. Угра, приток Оки, сама была довольно большой рекой, прихотливо изгибавшейся в своем долгом пути меж лесов и болот, имела много притоков, которые, в свою очередь, имели свои притоки. Перед смоленским полюдьем лежала примерно половина ее длины, верховья. Ближний берег еще принадлежал кривичам, а за Угрой уже начинались леса, вплотную примыкавшие к владениям вятичей. Вятичи жили и на Угре, хотя их еще тут было немного — как и вообще население здесь было не слишком обильное. Между землями кривичей, тяготевшими к верховьям Днепра, Западной Двине и выходам на Варяжское море, и землями вятичей, жившими на Оке, тянулись огромные лесные пространства, почти не обитаемые. Благодаря лесам и тому и другому племени пока было куда расти и расширяться, и в местах соприкосновения жили в основном мирно. Хотя всякое случалось...
В переходе от устья Жижалы стоял городок Селибор. Смоляне были готовы к тому, что придется снова осаждать его, но ворота были открыты, местный старейшина выехал навстречу и охотно кланялся, когда ему показали князя.
— Заходи, будь милостив, Зимобор Велеборич, милости просим! — приговаривал он. — У меня места много, и тебе, и боярам, и воям хватит. А кому не хватит, у мужичков пристроим. Тебе баню сперва или на стол сразу собирать?
Это выглядело несколько подозрительно, но пока никаких подвохов вроде бы не было. Городок был чуть больше Верхневражья, и род старейшины Даровоя жил здесь издавна, а к нему уже подселялись то ремесленники, то охотники, то бортники, постепенно образовав население городка. Жители и пахали ближние поля, и пасли скотину, и продавали свои изделия жителям сел, а добычу — заезжим купцам. Понимая, что после голодных годов князьям понадобится срочное увеличение доходов, боярин Даровой был готов к выплате дани и воевать ни с кем не собирался. Он только не знал, откуда ему ждать даньщиков — с Днепра или с Оки. К своему удовольствию, Зимобор успел первым, и, услышав про обычное «по белке с дыма», боярин Даровой сразу замахал руками: о чем разговор, конечно! А вот как тебе, князюшка, караси в сметане, нравятся ли? Сама хозяйка-боярыня готовила, своими белыми ручками!
— А умный мужик! — Даже Красовит одобрил. — Все бы такие были!
Смоляне оказались не единственными гостями в городке. На боярском дворе уже жили арабские купцы, приехавшие с Юлги и держащие путь на Днепр. Скупали они, разумеется, меха, расплачиваясь серебром и стеклянными бусами. Причем, как шепнул Зимобору хозяин, этого серебра у них еще оставалась неподъемная уйма.
— У тебя, может, тоже купят, что ты собрал, — добавил Даровой. — Спроси, почем возьмут, может, оно и выгоднее.
— Нет, я сам на Греческое море отвезу или хоть в Велиград[14], там франкам продам, тоже хорошо выручу. — Зимобор покачал головой. — А здесь им продавать — нашли дурака!
В Селиборе решили еще задержаться. По всем окрестностям Зимобор разослал десятки собирать белок в селах. Два или три села оказались вятичским — выговор жителей несколько отличался от кривичского. Вятичи жили и в самом Селиборе. Их женщины носили на голове не круглые кольца с подвесками, как у кривичей, а с зубчиками в виде лучей, но других отличий в образе жизни или занятиях между кривичами и вятичами не наблюдалось. Видя, что местный боярин договорился со смоленским князем и никаких разорений не будет, жители вполне спокойно отдавали по белке — не такой уж это и расход в самом-то деле, этих белок умелый охотник за зиму целую сотню набьет. И после этих разъездов смолянам было гораздо приятнее возвращаться хоть и в набитый битком, но теплый дом, где у радушного Даровоя всегда готова баня (воды и дров в лесу не занимать), накрыт стол, тем более что боярыня Долгуша была большая охотница стряпать.
— Век бы у вас жил, матушка! — вырвалось однажды у Красовита, от которого вообще-то трудно было дождаться доброго слова.
Однажды вернувшись, Зимобор обнаружил Игрельку, сидевшую в клети в обществе какой-то незнакомой девицы вятичского рода. Об этом говорила ее прическа — на висках перед ушами были выложены вроде как петли из волос, на которых лежали вятические височные кольца, причем дорогие, из серебра. По три кольца с каждой стороны были вплетены в ее волосы, еще три были пришиты к венчику из красно-синей тесьмы — маленькие, похожие по форме на простые перстеньки, но тоже серебряные. Девица была высока, стройна, лет восемнадцати на вид, и хорошо одета — в две вышитые рубашки, яркую поневу с красной и синей клеткой, лисью шубу и меховые сапожки. Под распахнутой в тепле шубой были видны ожерелья из хрустальных и сердоликовых бусин, на руках гостьи виднелось несколько серебряных колец. Короче, девушка была не простая.
Как только Зимобор вошел, девушка-вятичанка сразу бросила на него значительный взгляд — по-видимому, она знала, кто это, и смотрела как на давнего знакомого. От этого он и сам удивился, что не помнит ее. Хотя если бы знал, то не забыл бы. Это было не такое лицо, которое можно увидеть и забыть. Нельзя сказать, чтобы вятичанка была такая уж красавица. Лицо ее, смугловатое, с несошедшим летним загаром, было немного грубовато, рот велик, темно-серые глаза слишком близко посажены — но в то же время это лицо выглядело умным и значительным. В девушке чувствовались такие жизненные силы и самообладание, что она казалась очень привлекательной и без красоты.
— Здоров будь, князь Зимобор! — Она тут же вскочила и поклонилась.
Игрелька, видя это, неохотно сползла со скамьи и поклонилась тоже. Она все время старалась показать Зимобору, что едет с ним против воли, но он не обращал внимания — вот привезет ее Ранослав домой, сыграет свадьбу, пусть сам потом и воспитывает.
— Здравствуй, красавица! — Зимобор несколько удивился. — Ты откуда такая взялась? Какого рода?
— Роду местного, вятичского, из-за Угры. Дворик у нас там. — Вятичанка улыбнулась. Она держалась так свободно и приветливо, как будто они век были знакомы и от этого знакомства она ждала только хорошего.
— А к нам зачем?
— Да вот, мимо шла, подружку увидела, дай поговорю. — Девушка кивнула на Игрельку: — Подружка моя опять просватана, везут ее за леса, за долы, за быстрые реки. Не придется мне у нее на свадьбе поплясать.
— А хочешь, мы и тебя возьмем, — радушно предложил Зимобор. — Такая красавица нигде лишней не будет, а у меня в дружине женихов еще хватает. Вон боярин Красовит хотя бы!
Красовит фыркнул и отвернулся.
— Я еще остался! — Коньша тут же выскочил вперед.
— Не знаю, как отец решит, как братья рассудят. — Девушка улыбнулась такому обилию женихов. — Любят они меня, берегут, видишь, до сих пор не отдают никому. Разве что ты сам, князь Зимобор, посватаешься.
Корочун хмыкнул: смелая девка!
— У меня есть невеста, — ответил Зимобор. — Может, другой кто приглянется?
— Других мне не надо. — Девушка покачала головой, и на Зимобора вдруг повеяло какой-то скрытой, но мощной угрозой от ее выразительного лица. — Смотри, может, еще передумаешь. Будешь в гостях у нас, поглядишь, как богато живем, — и передумаешь.
— Где же вы так богато живете? — спросил Ранослав. — Мы бы зашли.
— Мы пришлем за вами, как время будет. Вы ведь вверх по Угре теперь поедете?
— Поедем.
— Как будете мимо нашего села проезжать, мы вам навстречу вышлем. Не минуете нас.
— Как скажешь... — только и ответил Зимобор. Во всем этом было что-то странное. Сама Игрелька посматривала на свою подругу с каким-то смутным беспокойством, и никто в клети не подавал голоса, пока вятичанка беседовала с князем. Даже боярин Даровой молчал, забрав бороду в кулак и переводя значительный взгляд с девушки на Зимобора.
Тем временем надо было разгружать привезенное — не все давали белками, иные платили льном, медом или зерном на ту же цену. Замерзшие кмети пошли отогреваться в баню, боярыня с челядью собирала на стол — в доме поднялась суета, обе девушки исчезли. Зимобора не оставляло смутное ощущение, что со странной, слишком смелой и богато одетой вятичанки не следует спускать глаз, но она пропала из виду, и, как ни странно, ему самому уже казалось, что ее и не было, что она ему привиделась среди бела дня.
— А где гостья ваша? — все же спросил он у боярыни Долгуши под вечер. — Здесь ночует или к себе ушла?
— Гостья? — Боярыня остановилась. Красная и распаренная возле печи, она и сейчас что-то жарила, чтобы накормить припозднившуюся дружину Любиши, ходившую в эти два дня по реке Вороновке.
— Ну да. Если не здесь живет, не страшно на ночь глядя одной ходить? Вон, волки воют.
Из близкого леса и впрямь доносился волчий вой. Издалека он казался красивым, как песнь самого лунного света, но Зимобор представлял себе, какой жутью он наполняет, если встречаешь ночь посреди леса и знаешь, что здесь есть еще кое-кто более опасный и голодный, чем ты сам.
— Лютава-то? — с сомнением ответила боярыня. — Да не знаю, где она. За ней не уследишь. Глаза отводит да уйдет, а куда — и следу за ней нету.
— Да она ведунья, что ли? — Зимобор обрадовался, что девушка-вятичанка ему не померещилась, и понял, почему она показалась такой странной.
В ней действительно было нечто, роднившее ее с Дивиной, — дыхание Леса.
— Конечно, а кто же? — Боярыня пожала полными плечами. — Весь их род с Лесом знается.
— Они ведуны?
— Отец-то ее — старый князь Вершина, что за Угрой сидит, мать не знаю, у него жен-то десяток было, — ответила боярыня. — И дочерей десяток. К нам сюда две, бывает, ходят, Лютава да меньшая, Молинка. Той, правду сказать, уж год не видно, может, замуж отдали куда...
— Ну, дела, вяз червленый в ухо... — Зимобор чуть не сел. — Ребята! Коньша! Знаешь, к кому ты в женихи набивался? Это, говорят, угренская княжна была.
— Да ну! — Кмети даже перестали жевать.
— Вот она с чего к тебе-то сваталась! — сообразил Жилята. — Если она княжна, то Коньша ей, ясен пень, не пара.
— Чтой-то у них княжны по лесам бегают без присмотра? — заметил Радоня. — И правду купцы говорят — дикий народ эти вятичи! Все не как у людей!
— Однако в гости тебя приглашала! — Ранослав слегка подпихнул Зимобора в бок. — Может, надумаешь еще?
— У меня невеста есть.
— Так где одна, там и две, чего такого-то?
— Ты бы лучше подумал, куда она тебя приглашала? — сказал Зимобору умный Достоян. — Как-то мне это не нравится...
— А народ тут не бедный! — заметил Жилята. — Видал, какие на ней ожерелья?
— И как будешь бедный, когда в лесах соболя кишат, а по Юлге знай вези их арабам! — отозвался Достоян.
— Может, заглянуть и к ним в гости... — задумчиво предложил Коньша. — Раз уж так просили...
— За Угру не пойдем. — Зимобор покачал головой. — С вятичами воевать нам рано. В такой поход как следует готовиться надо и настоящее войско собирать. Пусть уж. А там... годиков через несколько... можно будет и в гости съездить.
Кмети, посмеиваясь, снова принялись за еду.
— Все-таки как-то мне это не нравится... — задумчиво бормотал Достоян.
Через несколько дней, отдохнув и распрощавшись с гостеприимным Даровоем, поехали дальше. Миновали еще пару вятичских сел, а кое-где население было смешанное, и даже на одной и той же женской голове можно было увидеть височные кольца и вятичского, и кривичского вида. Вятичанок отличало преобладание красного и синего цветов в тесьме и толстых шерстяных поневах. Дань жители мелких сел платили неохотно, но топорами никто не махал.
Ехали второй день. Длинный обоз растянулся по льду Угры: передовым отрядом шла дружина Красовита, потом начиналась длинная вереница саней с поклажей, вдоль которой разместились прочие дружины. Самое ценное, то есть меха, везли в середине обоза под охраной кметей самого Зимобора. На задних санях были уложены мешки с зерном, льняные и шерстяные ткани, бочонки меда и прочие товары попроще. Позади них шагало ополчение во главе с Предваром. В одном селе дань заплатили лошадью, не слишком молодой, но еще пригодной, и теперь Предвар ехал на ней, не хуже других бояр.
Река петляла, так что из середины обоза не было видно ни его начала, ни конца. Следов близкого жилья не попадалось, только птицы прыгали по веткам, иногда сбрасывая на людей хлопья снега. Было пасмурно и довольно тепло. Это как раз тревожило: если потеплеет, на льду появится вода, откроются полыньи... А если выдастся ранняя весна и реки вскроются раньше, чем получится вернуться в Смоленск, то совсем дело плохо. Санный путь кончится, и перевозить собранное по грязи или по весенним бурным рекам, да еще против течения, будет вообще беда.
Начинались сумерки: еще не так чтобы темнело, но воздух засерел, намекая, что скоро наступит непроглядная зимняя тьма и пора заботиться о ночлеге.
— Что, княже, на снегу ночевать будем? — окликнул сзади боярин Любиша, подъехав поближе.
— Похоже на то. — Зимобор обернулся. — Я уже Красовиту сказал: если увидит хоть самое плохонькое село, пусть сворачивает.
Впереди вдруг закричали: «Назад, назад! Тащи! Тяни! Ах, мать твою!» Послышалось испуганное лошадиное ржанье, треск льда. Зимобор хлестнул коня и поскакал вперед, но через несколько шагов его схватили за повод:
— Стой, княже! Не езди, провалишься!
— Что там?
— Да полынья там, или лед треснул! Сани чуть не утопили.
Видимо, здесь в реку впадал шустрый ручеек, из-за чего лед у берега был непрочным и под тяжестью саней раскололся. Очередная лошадь пробила лед и погрузилась в воду. К счастью, возле берега было неглубоко, и лошадь удалось, освободив от саней, вытащить из-подо льда вовремя, пока она не поломала ноги.
Пока возились с лошадью, пока снова запрягали и поправляли груз — прошло время и передовая дружина ушла далеко вперед. Оставшаяся часть обоза теперь двигалась медленнее: опасное место приходилось обходить с осторожностью, и кмети с длинными палками прощупывали лед у берегов, прежде чем ехать. Между тем сумерки все сгущались, и Зимобор не шутя, задумался о ночлеге.
— Что нам в их селах — дозорному десятку погреться, и только! Так и так людям на снегу спать, — решил он и махнул рукой: — Любиша, давайте на берег! Будем ночлег устраивать! Дальше передайте!
Вдоль обоза закричали, передавая его приказ, сани стали по очереди поворачивать, чтобы выбраться на берег.
— Красовит! — заорали с передних саней. — Поворачивай! Эй, где вы там? Не утонули?
— Горбатый, давай вперед, найди их и верни! — велел Зимобор одному из кметей. — А то они там до истоков доедут, не оглянутся.
— Этот кабан упрямый, он такой! — хмыкнул Горбатый. — Весь в отца, чтоб их кикиморы обоих защекотали.
Горбатый уехал по льду вперед. Едва миновав первый поворот и не видя перед собой Красовитовой дружины, он открыл, было, рот, чтобы их позвать, но тут уловил впереди странные и подозрительные звуки. Навстречу ему промчался оседланный конь без всадника, за ним другой. Это уже было совсем плохо.
А Красовит, не имея привычки оглядываться назад, успел уехать от обоза довольно далеко — перестрела на три-четыре. Река петляла, и оттого он не замечал, как далеко оторвался. Мысли его, как и всех прочих, были сосредоточены на поисках ночлега. О городах в этой местности Даровой ничего не говорил, а маленькие прибрежные села из пяти-шести небольших избушек, а то и полуземлянок не могли приютить даже десятую часть дружины. И все же надежда хоть ненадолго зайти в душное тепло избы была такой привлекательной, что Красовит усиленно вглядывался в берега, надеясь различить-таки признаки жилья.
Когда рядом свистнула стрела, он даже не успел это осознать. Тело само сорвалось с седла и покатилось по снегу, а Красовит только теперь и сообразил, что происходит. Один из кметей его дружины тоже катился по льду, но со стрелой в груди. Вокруг кричали: часть его людей оказалась одновременно ранена неизвестно откуда прилетевшими стрелами, другая часть вскинула щиты и готовилась защищаться, лихорадочно выискивая противника.
— Сзади, сзади! — кричали кмети.
У Красовита мелькнула мысль, что обстреляли их свои же смоляне — новый князь мог выбрать случай и избавиться от сторонника своей сестры-соперницы! Но эту мысль Красовит сразу отбросил, потому что прямо перед глазами увидел тело кметя со стрелой в спине — стрела была не смоленская, совсем чужая, с незнакомым оперением.
— С берега! Сверху! — кричали вокруг.
Снова засвистели стрелы. По ним стреляли с высокого берега Угры, причем снизу даже не удавалось никого увидеть, так что отвечать на выстрелы было нельзя.
— Щиты! — заорал Красовит, не высовываясь из-за собственного щита. — Назад!
Единственное, что пришло ему в голову, — прикрываясь от выстрелов, вернуться к обозу и там уже, с подкреплением, попытаться подняться на берег. Сейчас же они не могли сделать ничего, кроме как служить беспомощными мишенями для чужих лучников.
Это зрелище и застал Горбатый: рассеянная передовая дружина частью сидела, частью лежала на льду, прикрываясь щитами. Несколько раненых коней бились с оглушительным ржанием, а другие, оставшись без всадников, умчались в разные стороны.
— Назад, назад! — орал Красовит. — Князь! Князю скажите!
Провожаемые стрелами, Красовитовы кмети стали отступать. По количеству стрел Красовит уже вычислил, что обстреливает их не так уж и много народа, человек восемь-девять.
Зимобор тем временем проехал вперед, услышав тревожный шум. Завидев убегающих кметей и чужие стрелы, торчащие из щитов, он сразу понял, что это означает. К чему-то подобному он постоянно был готов и раньше, а тем более теперь, когда они шли по границе вятичей.
— Щиты! Судимир! Наверх! — быстро приказал он, отъехав назад и тоже подняв свой щит, висевший у седла.
Судимир тут же спешил свой десяток, и кмети, держа наготове щиты, стали один за одним осторожно подниматься по склону. Склон был довольно крут, и башмаки скользили по толстому слою опавших листьев, засыпанных снегом. Упираясь в землю древками копий, кмети медленно поднимались, иногда съезжая вниз, задевая и сталкивая друг друга.
Вот Средняк первым оказался на гребне берега... и тут же получил топором по щиту. От сильного удара он потерял равновесие и съехал вниз на лед, но Жилята уже выскочил на гребень и сам вдарил кому-то боевым топором. Снизу вообще не было видно, кто там на гребне и много ли их, но оттуда сразу послышались крики.
— Что там? — закричал Зимобор. Больше всего ему хотелось самому вскарабкаться на берег, разобраться в обстановке и огреть топором по жбану того, кто все это затеял, но он был князем и не мог вслепую рисковать собой.
— Немного! Десятка два! Смерды! — орали сверху.
Зимобор сделал знак Моргавке, и еще один десяток полез туда, откуда доносился треск щитов, лязг железа и разноголосые крики. Взобравшись, кмети увидели там человек пятнадцать, по виду и впрямь смердов из обычных сельских жителей — мужиков в овчинах, с топорами и рогатинами.
Завидев, что к врагу подошло подкрепление, мужики заорали и стали отступать.
— Их много! Беги! — вразнобой кричали они и, уже не пытаясь сопротивляться, толпой побежали к лесу.
Десятки Судимира и Моргавки бросились в погоню. Зимобор только хотел, было подняться и сам посмотреть, как спереди, из-за поворота реки, послышался стук множества копыт.
Он быстро оглянулся: все три десятка Красовита, кроме нескольких убитых и раненых, были здесь, вокруг своего боярина. Своих там, впереди, больше не было. Невольно он и Красовит встретились взглядами, и оба одновременно поняли, что это все означает.
— В седло! — заорал Красовит и схватил за повод первого подвернувшегося коня — своего искать было некогда.
Зимобор свистнул и взмахнул рукой, подзывая к себе оставшиеся при нем два десятка. Они не успели даже подтянуться и толком построиться, как из-за поворота реки к ним навстречу вылетела дружина числом не менее полусотни всадников.
Это уже была именно дружина, а не сборище чересчур отважных мужиков, решивших, что в этом лесу им никто не соперник. Впереди мчался воин в железном шлеме арабской работы, в кольчуге, такие же кольчуги Зимобор успел разглядеть и на трех или четырех всадниках позади него. У всех были щиты, и в руках они сжимали мечи и боевые топоры.
Выскочив из-за поворота, дружина разразилась громкими боевыми кличами, призывая Перуна, и с ходу ударила по смолянам. Те, едва успев надеть шлемы и взять в руки собственное оружие, под первым ударом прогнулись, но вскоре выровнялись. Всадники сталкивались, звенело железо, трещали разрубаемые щиты, ржали кони.
Зимобор рубил мечом, стараясь прорваться к вражескому вождю в восточном шлеме. Но на узком пространстве реки, где с одной стороны был высокий, неприступный для коней берег, а с другой — полыньи, возможностей для перемещения почти не было. Свои и чужие в тесноте налетали друг друга, топтали, ломили и давили. Трещал лед, кони проваливались, и хотя утонуть на такой глубине не могли, острые обломки льда резали им ноги, и кони бесились, били копытами, оглашая воздух истошным ржаньем. И оставаться в седле, и соскочить на лед было одинаково опасно, и сражаться ни верхом, ни пешком было почти невозможно.
Затрубил рог, и чужая дружина стала поворачивать. То ли это было бегство, то ли враги решили отступить, поняв, что в этой свалке они все равно ничего не добьются, а только покалечат коней и потеряют людей напрасно. Так или иначе, вятичи — а это несомненно были они — по одному выбирались из свалки, кто верхом, а кто и пешком, скакали и бежали назад, за поворот реки, из-за которого появились.
— Ко мне! Смоляне! Ко мне, кто уцелел! Огненный Сокол! — срывая голос, кричал Зимобор, пытаясь собрать всех, кто еще мог сражаться.
Рядом орал что-то Красовит. Полушубок на плече у него был порван и заляпан чем-то темным.
Десяток или чуть больше собрался возле Зимобора, столько же — около Красовита.
— Давай за ними! — возбужденно орал Красовит, потрясая мечом. — За ними, давай! Гады! Всех уделаю!
— Куда! Темно уже, как в... — так же орал в ответ Зимобор, то ли ему, то ли кметям. — Назад! К обозу!
Он понимал, что враги, кто бы они ни были, наверняка имеют целью захват обоза. Присутствие настоящей дружины говорило о том, что в деле замешаны не отважные смерды, а кто-то из очень знатных и богатых вождей — возможно, и сами вятические князья. Кто, кроме князя, мог в этих лесах раздобыть шлем и кольчугу? В Смоленске не знали, сколько у вятичей князей, но четверо или пятеро, на разных реках, должно было найтись. Ничего удивительного, что кто-то из них, вероятно ближайший, угренский, князь, посчитал нужным захватить обоз с собранной данью и заодно и отбить у смоленских князей охоту соваться так близко к их землям. Сохранить обоз и дань было наиболее важной задачей — и гораздо более выполнимой, чем преследование неизвестного по численности врага в незнакомой местности уже почти в темноте.
— Давай назад! — кричал Зимобор, заворачивая своих. — Этих собирай! Кто живой, вяжи! Коней ловите!
Но Красовит, не слушая его, опять взобрался на коня и помчался вслед за вятичами. Зимобор только плюнул и поскакал назад к обозу. Если выбирать между обозом с данью и Секачовым сыном, то охранять он предпочитал именно обоз.
И к обозу он повернул в самое подходящее время. Не успели еще все остатки его дружины, в том числе спустившиеся с берега десятки Судимира и Моргавки, собраться к обозу, как с низкого берега на них снова налетел конный отряд. С гиком и свистом полусотенная дружина прорвалась к саням и набросилась на пеших кметей Корочуна и ополченцев. К счастью, застать их врасплох уже не удалось: обозная стража видела, что происходит с передовыми дружинами, и успела снарядиться, приготовить щиты и оружие. Зато сами десятки Зимобора, с ходу ударившие сбоку на вятичей, оказались для тех неожиданностью. Но те не отступили, и везде между санями завязалась схватка.
Часть обоза к тому времени успела выехать на берег, часть осталась на льду, и теперь лед трещал под копытами бьющихся коней. Темнота совсем сгустилась, хорошо хоть, не было метели, но все же отличать своих от чужих было довольно трудно. Те и другие непрерывно орали, одни — «Смоленск!» и «Огненный Сокол!», а другие — «Вятко!» и «Угра!» Только по этим крикам каждый отличал, где противник, но все равно битва в темноте между санями, между лежащими, бьющимися, упущенными лошадьми больше напоминала свалку. Всадники и пешие сражались вперемешку, от треска, лязга и крика можно было оглохнуть, и никто не понимал, что же происходит и кто берет верх.
Дружина у обоза была занята своим противником и не могла не то что видеть Красовита, но даже вспомнить о нем. А ему пришлось нелегко. Неполных два его десятка уцелевших обогнули выступ берега, преследуя бегущих вятичей. Они даже не услышали громкого треска и шума падающих деревьев.
А вятичи внезапно прекратили бегство, развернулись и снова ударили на смолян. С высокого берега слетело несколько стрел, но для стрельбы уже слишком стемнело. Отступающих вдруг стало гораздо больше, чем было раньше. Сообразив, что угодил в ловушку, Красовит закричал, чтобы смоляне отступали. Но, повернув назад, они сразу наткнулись на огромные заснеженные сосны, в беспорядке лежащие поперек реки! Видимо, деревья были заранее подрублены, и теперь их обрушили сверху, перегородив смоленским всадникам дорогу назад.
Прижимая противников к соснам, вятичи кололи копьями, рубили мечами и топорами. Смоляне отбивались как могли, то один, то другой бросал убитого или раненого коня и карабкался через завал, чтобы попытаться пешком убежать к своим. Сам Красовит, отступая последним, уже почти одолел заснеженную вершину, когда вдруг на шлем его обрушился чей-то боевой топор — и в глазах потемнело.
Битва возле обоза тем временем начала затихать. Все меньше и меньше людей вокруг кричало « Вятко!» или «Угра!» — правда, желающих кричать хоть что-нибудь явно поубавилось. Зимобор метался туда-сюда вдоль саней: в голове гудело, тьма слепила глаза, горло было сорвано от крика, а левая рука совсем онемела под тяжестью расколотого щита. То и дело он натыкался на какие-то фигуры, то движущиеся, то лежащие и сидящие у саней, и никогда он не мог сразу понять, свои это или чужие, живые или мертвые. Иногда ему попадался кто-то знакомый, и он торопливо расставлял людей цепью вдоль обоза. Обоз, по крайней мере, был здесь, оттеснить от него смолян противнику не удалось, а значит, битву можно было считать выигранной. Но ни на один насущный вопрос — где враг и сколько его, нападет ли он еще, сколько уцелело своих и где они, убит ли кто-то из бояр — Зимобор не имел ответа. Крича из последних сил, он собирал людей, но все отозвавшиеся тут же куда-то терялись.
Наконец звон клинков прекратился, никто ни на кого больше не нападал.
— Разожгите огонь кто-нибудь! — требовал Зимобор, злясь на глухую тьму, как никогда ни на кого не злился.
И вот появился горящий факел, потом второй, — Судимир заранее озаботился палками, обернутыми просмоленной паклей. Огненные отблески упали на усталые, возбужденно дышащие лица. Так, вон сам Судимир в шлеме, вон Кудряшка из его десятка, вон Горбатый зажимает здоровой рукой раненую. Вон Жилята сидит на санях, а Гнездила торопливо бинтует ему лоб чем-то похожим на рукав рубахи. Вон возится Коньша, выкапывая что-то из-под снега.
— Сколько наших? Сколько ранено? Сколько убитых? — Зимобор быстро огляделся, понимая, что убитые непременно будут.
— Боярин Корочун... того... — виновато откликнулся кто-то из темноты.
Достоян распоряжался, выравнивал оцепление, отгородившее обоз от берега.
— Не пойдем дальше, княже, здесь будем ночевать, — прокричал он. — Давай, что ли, сани ставить, куда уж тут идти!
Зимобор кивнул и велел разгружать сани. Поклажу в мешках и бочонках сложили на берегу, пустые сани выстроили широким кругом, образовав нечто вроде невысокой крепостной стены. Перед чертой этой крепости разложили костры, торопливо срубив несколько ближайших деревьев.
Промерзшее дерево горело очень неохотно, больше дымило, трещала и выбрасывала искры еловая хвоя, но все же берег осветился. Стали видны опушка леса и русло ручья, по которому на них и набросились вятичи. Вдоль по ручью весь снег был глубоко перепахан сотнями ног и копыт. Туда же нападавшие и отступили. Правда, не все. На месте битвы осталось около двух десятков тел, из них половина — живые. И раненые, и мертвые пострадали даже не столько от оружия, сколько от давки на ненадежном льду. Переломов, вывихов, ушибов от конских копыт, сломанных шей и проломленных голов было больше, чем колотых, резаных и рубленых ран. Именно копытом какой-то из обезумевших коней ударил по голове Жиляту, и теперь под обоими глазами у него наливалось по здоровому синяку, а кудрявый чуб, видневшийся из-под кое-как наложенной второпях повязки, промок от крови и прилип ко лбу.
Зимобор прошел вдоль разгруженного обоза. Теперь, когда суета немного улеглась и все опомнились, важнее всего было выяснить, сколько уцелело и каким количеством людей он может располагать.
— Ранослав! — вдруг вспомнив, заорал он во все горло. — Ранок! Эй, Поляйка, ваш боярин-то жив?
— Жив я! — Кто-то замахал от саней.
Подойдя ближе, Зимобор не столько узнал, сколько угадал в сидящем Ранослава — тот вытянул ушибленную ногу и прикладывал пригоршни снега к глазу.
— Сколько у тебя людей? — набросился на него Зимобор. — Вяз червленый те в ухо, что молчишь?
— Людей... — Ранослав морщился, с трудом соображая. — Два десятника отзываются, третий... не знаю. Говорят, по пять-шесть человек насчитали, и еще те... ну, Зелениных трое или четверо тут... Извини, княже, по голове меня приложили, не соображаю я что-то...
— Хоть десятника возьми потолковее, пусть людей посчитает и мне быстро скажет! — велел Зимобор. Он понимал, что Ранославу тоже нелегко пришлось, но им теперь некогда было хлопотать над ушибами. — И пусть сразу скажет, сколько народу может на ночь в дозоры дать. Нам сейчас до утра бы дожить, а там видно будет.
— Сейчас... — пробормотал Ранослав, морщась и пытаясь еще что-то вспомнить. — Да! — Он взмахнул рукой, когда Зимобор уже пошел прочь, словно хотел ухватить его за полушубок. — Девка...
— Что? — Зимобор обернулся.
— Нету ее. То ли зашибли, а скорее — увезли.
— Девка? А! — Зимобор тоже не сразу сообразил, что речь идет об Игрельке. — Увезли? Вяз червленый те в ухо! — Он свистнул. — Умыкнули твою невесту, Ранок! Ну, уж сам виноват! Беречь надо было, а мне не до того!
— Да мне самому не до того! — с досадой ответил Ранослав. — Я, вишь, твое добро берег, обоз оборонял, у меня же тут самые меха, не дерьмо какое-нибудь! Нет бы спасибо сказал, а он еще ругается!
— Да не ругаюсь я! — Зимобор наклонился и хлопнул его по плечу. — Ну, пропала, и хрен с ней! Ты же по ней сохнуть не будешь? Другую подберем, еще красивее! Главное, десятника мне пришли поскорей.
Он вернулся к своей дружине, и тут ему навстречу выбежал Желанич.
— Княже! — Кметь замахал рукой. — Ты погляди, чего Коньша с Братилой откопали!
Кмети расступились, пропуская его к саням. На санях лежало тело. Зимобор сначала испугался, что еще кто-то из своих убит, и тут огненный отблеск от ближнего костра осветил кольчугу.
Шлем восточной работы, с тонкой гравировкой, заметной даже в свете факела, поблескивал рядом. Зимобор подошел ближе и наклонился. На санях лежал мужчина, видимо еще молодой, безбородый, с черными волосами и непривычными, не славянскими чертами лица. Скорее его можно было принять за араба, и доспехи восточной работы на нем казались вполне уместными. Это был тот самый предводитель дружины, напавшей на обоз, вот только непонятно, каким образом араб оказался во главе тех, кого принимали за вятичей.
— Это еще что за... вяз червленый? — озадаченно спросил Зимобор и дернул самого себя за ухо. — Убит?
— Не! — Коньша мотнул головой. — Дышит. Видно, оглушили.
— Точно, я видел, — доложил Витим. — Это Прибыток. Как подпрыгнул, как вдарил ему мечом по жбану сверху — тот и скопытился. Он с коня упал, а на него еще наступил кто-то.
— Коньша и наступил! — крикнул Жилята. — Ты его знаешь, княже, ему бы только ногами топтать что ни попадя!
— А как бы я его еще нашел? — огрызнулся Коньше. — Только и нашел, что на кольчуге поскользнулся. А то его уже снегом закидали, там и остался бы лежать, к утру замерз бы. Так мы бы и остались без всего.
— Без чего?
— Ну а так нам и слава, и добыча! — Коньша приосанился. — Это же сам их князь. Раз мы с Прибытком его завалили, то мне кольчуга, а ему шлем.
— Это Прибыток его завалил, не примазывайся! — опять закричал Жилята.
— Он завалил, а я нашел!
— Тьфу, как дети, кто гриб первым увидел! — Судимир сплюнул кровь из разбитой челюсти. — Коньша, ты в дозоре постоять не хочешь, если много сил осталось?
— Да ну, какой это князь? — усомнился Зимобор, тем временем разглядывая пленника. — Доспехи-то хорошие, но ты ему в морду смотрел? Посмотри! Араб чистый, как тот Хаким, помнишь, в Селиборе жил? Одно лицо, только помоложе. Как он вообще сюда попал?
— А что... — начал Коньша. — Ты на меня, княже, посмотри. Я сам мордой чисто хазарин, однако же кривич я и тебе служу! Так и он — мог же вятичской князь араба в дружину нанять?
— Мог-то мог... — Зимобору не верилось. — Только не слышал я что-то, чтобы арабы к нам нанимались! Ладно, доспех с него снимите и укройте чем-нибудь, чтобы не замерз, правда. Очухается — поговорим. Если по-нашему понимает.
Хоть немного отдохнуть удалось еще не скоро. Сначала Зимобор собрал-таки всех уцелевших бояр, назначил главного в дружине взамен убитого Корочуна, пересчитал всех здоровых, раненых и погибших. Убитых, в том числе просто зашибленных в свалке, оказалось почти два десятка. Еще с полсотни было так или иначе ранено. Из трех десятков Красовита в наличии было шестнадцать человек, и их Зимобор пока распределил по десяткам Достояна и Судимира. Сам Красовит вместе с остальными людьми исчез. Зимобор надеялся, что утром они еще объявятся — очень не хотелось думать, что все остальные, с самим боярином во главе, убиты. Избавиться совсем от Секачова сына было бы, строго говоря, не так уж плохо, но Зимобор почти против воли жалел об этом замкнутом, упрямом, недружелюбном, но по-своему честном и надежном человеке. И взбрело ему в голову преследовать вятичей! Как ребенка обманули, вяз червленый ему в ухо!
Игрелька действительно исчезла. Кмети Ранослава обшарили весь снег на месте битвы, но девушку не нашли, ни живую, ни мертвую. Кто-то видел, как вятичи увозили ее прочь, перекинув через седло, — девчонка орала и дрыгала ногами. Ее исчезновение было досадно, особенно для Ранослава, но Зимобор был бы очень рад, если бы дочь покойного Оклады оказалась его самой большой потерей в этой битве. Вот остаться разом без двух бояр из пяти — это гораздо хуже.
До утра никто их больше не тревожил. Зимобор так и не присел, боясь, что мгновенно заснет, если сядет, и без отдыха расхаживал вдоль цепочки саней, благоразумно не показываясь в свете костров. Кмети, поставив щиты на сани, прятались за ними и несли дозор, не сводя усталых глаз с опушки леса и высокого берега на противоположной стороне. Другие в это время спали, как попало, — на мешках, на лишних санях внутри круга, то лежа, то сидя, чтобы немного отдохнуть и сменить дозорных. Но никто не показывался ни из леса, ни с берега. Видимо, вятичи, получив отпор, отступили и теперь тоже ждали утра, чтобы оценить обстановку.
Красовит очнулся от того, что кто-то шевелился рядом и неловко толкал его в бок. Очнуться-то он очнулся, но глаза открыть не получилось. Голова страшно болела, болела рука над локтем, куда вчера достал чей-то клинок. Чувствовалось, что на рану наложена тугая повязка, но Красовит не помнил, кто и когда его перевязывал.
Он попробовал пошевелиться. Получалось плохо — мешал тяжелый полушубок, разрезанный рукав раненой руки и еще что-то... Кажется, связанные ноги.
Связанные?
Невольно кряхтя и постанывая от напряжения, Красовит все же перевернул тяжелое, как бревно, непослушное тело — и надо же было уродиться такой дубиной здоровенной! — и все же приподнял голову. Слипшиеся волосы лезли на глаза, ремешок, разумеется, куда-то исчез, чтоб его леший сожрал...
С трудом Красовит разлепил веки и заморгал. Было не совсем темно, и он явно находился под крышей. Было прохладно, но не морозно. Рядом тоже кто-то дергался и стонал смутно знакомым голосом. Еще кто-то кашлял, тоже как-то знакомо. Но если кругом свои, то почему он связан?
В прошлом Красовит уже однажды просыпался связанным, причем собственным поясом. Это когда на свадьбе у боярина Хотеслава, Ранославова старшего брата, он так упился, что полез в драку, подбил пару глаз и вывихнул чью-то ногу, его тогда скрутили свои же — вчетвером на одного...
Опираясь плечом о стену, он кое-как сел. В глазах немного прояснилось. Вокруг валялись какие-то мешки, бочки, палки, вроде ручек от кос, грабель и цепов. Сидел он на куче кожаных обрезков, какие остаются, когда кроят обувь. Прямо перед ним в стене, довольно высоко, имелось крошечное окошко — единственный источник света и воздуха. Одна стена была теплой.
Ну, ясно. Это сени. Одной стеной они примыкают к избе, где топят, поэтому тут слегка тепло, не как в нетопленом сарае.
Но чьи это сени и как он сюда попал? Что-то подсказывало Красовиту, что если бы смоляне захватили какое-то село, и пусть ему досталась бы на всю дружину всего одна изба, уж наверное, его, боярина, да еще раненого, устроили бы получше, а не бросили на пол в сенях на кучу обрезков и отопков[15]...
Шевелящаяся рядом фигура негромко бранилась, и по голосу, а также по подбору выражений Красовит узнал одного из своих кметей, Колотилу.
— Эй! — хрипло окликнул он, едва шевеля языком. — Колотила! Мы где? Это что?
— А хрен его знает!
— У вятичей мы, — прохрипел кто-то с другого бока. — Это я, Велига. Вон еще Огняшка валяется. А Кривеля был, да...
— Что?
— Помер по дороге, пока везли. Ему в бок топором приложили... Помер, они его на ходу сбросили. Валяется в лесу где-то...
Велига не то всхлипнул, не то поперхнулся.
— У вятичей? — До Красовита доходило еще с трудом. — Это как?
— А ты не помнишь?
— Нет.
— Мы как за ними погнались... Это хоть помнишь?
— Ну... — неуверенно отозвался Красовит. В его памяти вся вчерашняя битва смешалась, и он помнил только самое начало.
— Они пару сосен сверху свалили. Наши кто назад пробрался, а кто там же и полег. Мы вперед за ними — а они и спереди еще две сосны свалили. И остались мы, как мыши в лоханке, — ни туда, ни сюда. Кого перебили, нас вот повязали и сюда привезли.
— А сюда — это куда? — спросил Колотила, который тоже большую часть времени провел без сознания.
— А я тебе знаю? Но везли недолго. Едва ли больше пары верст. Если я сам не окочурился по дороге и не пропустил половину. У самого не голова, а погремушка.
Красовит хотел спросить, чего вятичи от них хотят, но промолчал. Велига едва ли это знает, а знать должен он, боярин!
— Теперь вот продадут нас по Юлге арабам, будем поля сухие всю жизнь мотыгой ковырять, пока не сдохнем, — пробурчал Колотила, словно услышав его мысли.
— Нет, я знаю, они таких, как мы, не просто в рабы, а знатным воеводам в дружину продают, — обнадежил Огняшка, самый молодой из кметей.
— Утешил! — хмыкнул Колотила. — Тот же раб, только с саблей.
Красовит напрягся. Не получалось поверить, что его, боярина, воина, свободного человека, продадут, как раба, и заставят воевать за какого-нибудь чернобородого Рахмана ибн Хрен-его-знает...
Близко за стеной послышался шум движения, дверь со двора скрипнула и открылась. Красовит зажмурился от внезапно хлынувшего яркого света — на дворе было уже совсем светло. Вошли какие-то люди, трое или четверо, он не разобрал.
— Да вот они, — сказал кто-то незнакомый. — Живые, смотри.
Кто-то подошел к нему совсем близко. Красовит заставил себя открыть глаза и, щурясь, посмотрел.
Над ним склонилась женщина, больше того — девица. Та самая вятичанка, которая все шныряла по боярскому двору в Селиборе, шепталась с Игрелькой и заигрывала с князем Зимобором.
В тот же самый миг и девушка его узнала. На лице ее ясно отразилось разочарование.
— Это не он! — с обидой и досадой воскликнула она. — Чурки вы березовые, что вы привезли! Утешка, дурень! Кого ты приволок!
— Кого? — спросил от порога молодой голос. Там, видимо, было много людей, все не помещались в сени.
— Это не князь! Это боярин какой-то, я его не знаю.
— Вот, кувырком твою кобылу! — Молодой голос весело выругался. — Кто ж их разберет? Я-то его не видел! Кто же думал...
Девушка отвернулась и вышла. Было слышно, как она во дворе кричит кому-то: «Это не тот!».
Смоляне снова остались одни. Кое-что прояснилось: вятичи хотели захватить князя Зимобора, но, в темноте перепутав или не зная его в лицо, взяли Красовита.
Через некоторое время дверь снова отворили, но теперь вошел только один из мужчин, с рыжей бородой, и остановился около двери в теплую истобку, держа наготове топор. Больше никто не входил, но дверь во двор держали открытой, пропуская свет.
Красовит уже хотел возмутиться, что их хотят даром заморозить, но тут на пороге показался человек, и он от удивления смолчал. Это тоже была женщина, но другая. Среднего роста, стройная, закутанная в соболью шубу и покрывало из дорогого восточного шелка, поверх которого была шапочка, тоже соболья. Женщина была уже не молода, но ее смуглое лицо с непривычными, иноземными чертами было очень красиво. От ее больших темных глаз, черных бровей веяло чем-то таким заморским, что Красовит оторопел.
Женщина окинула его взглядом, не подходя ближе. Под этим взглядом Красовит невольно постарался сесть попрямее и принять настолько достойный вид, насколько позволяли раненая рука и связанные ноги.
— Кто ты? — по-русски спросила женщина.
Красовит почему-то растерялся и молчал, не зная, как ответить на вопрос. Рыжий с топором тут же вразумляюще пнул его сапогом в бок и рыкнул: «Ну?».
— Не надо! — Женщина подняла тонкую руку, вынув ее из собольей рукавицы. — Не бойся, воевода. Назови мне твое имя.
— Красовит, — прохрипел он. — Сын Секача.
— Ты знатен?
— Да. Мой отец — кормилец князя Буяра и смоленский воевода.
— Ты из дружины смоленского князя Зимобора?
— Да.
— Где он?
— Не знаю. Где я сам-то, не знаю. И чем все кончилось вчера — не помню.
— Послушай... — Женщина помолчала. — Ты ведь хочешь вернуться в Смоленск?
— Еще бы, — буркнул Красовит.
— Если ты не захочешь дружить со мной, я прикажу продать тебя на Восток. Ты ведь этого не хочешь? Я знаю, для воина рабство хуже смерти, да?
— Сама знаешь, чего спрашиваешь?
— Ты хочешь помочь мне?
— Смотря чего, — Красовит нахмурился.
Дураку ясно, что просто так воли не дают. Сейчас ему предложат сделать гадость князю Зимобору. И хотя Красовит не любил его, и не за что было любить, но Зимобор принял их с отцом службу, они клялись ему в верности, и даже ради своей жизни Красовит не мог решиться на предательство. Хотя жизни и свободы ой как хотелось...
— Ты поедешь со мной к князю Зимобору и поможешь мне выкупить моего сына, живого или мертвого, — ответила женщина, и голос ее дрогнул.
Красовит вытаращил глаза. Какого еще сына?
До рассвета смоленская дружина просидела за стеной из саней и щитов. Но вот рассвело, пора было что-то решать.
— Пойдем село искать хоть какое, — объявил Зимобор, созвав к себе бояр и десятников. — Хоть раненых погреем, а то загнутся у нас люди на снегу. Грузим, запрягаем. Давай, Любиша, ты у нас самый здоровый теперь, бери своих, и поезжайте вперед. Увидите хоть какое жилье — давай туда, и если вятичей там нет, занимайте.
Разобрав «крепость», на сани погрузили поклажу, на мешки положили раненых, кто не мог идти. Мертвых пришлось пока сложить в кучу и накрыть лапником — заниматься похоронами сейчас было не время. Ополченцы грузили и запрягали, а кмети стояли кольцом вокруг обоза, держа наготове оружие и не сводя глаз с опушки леса по обе стороны. На высокий берег Зимобор тоже послал два десятка кметей, чтобы исключить нападение по-вчерашнему, сверху.
Пока грузили, Зимобор еще раз прошел вдоль обоза. Несколько вчерашних раненых у него на глазах сняли с саней и понесли к мертвым — умерли за ночь, не вынесли холода и потери крови, а кое-как наложенные в темноте повязки не помогли.
Отдельной кучкой под охраной сидели шесть или семь пленных. Знатный пленник в восточном доспехе к утру пришел в себя и теперь встретил Зимобора враждебным взглядом темных глаз.
— Это ты все затеял, сволочь! — злобно бросил ему Зимобор, у которого еще стояли перед глазами мертвые тела с повязками, наложенными прямо поверх одежды. — Ты кто такой? Из какой ... вылез, чудо в шлеме?
Пленник промолчал, но только сжал зубы от злости.
— По-русски хоть понимаешь?
Тот опять не ответил.
— Смотрите за ним! — пригрозил Зимобор дозорным, хотя знал, что те и так будут смотреть.
Обоз прошел несколько верст, когда от Любиши прискакал кметь с сообщением, что в стороне от реки, на ручье, нашлось сельцо дворов из шести-семи. Зимобор велел заворачивать.
Сельцо оказалось покинуто — видимо, хозяева прознали про битву, разыгравшуюся у них почти под носом, и не хотели попасться под руку ни победителям, ни побежденным. Скотину они увели с собой, и следы полозьев, ног и копыт, уводящие куда-то в лес, были хорошо видны. Но преследовать их ни у кого не было охоты, смоляне только радовались, что все постройки в их распоряжении. Везде растопили печи, натопили и овин, где сушат снопы, а в сараях и амбарах, где печей не было, развели костры прямо на земляном полу. Сейчас главное было — тепло. Нагрели воду, отроки бегали туда-сюда с чистым полотном, под руководством Ведоги обмывали раны и накладывали повязки уже как следует. Над каждым огнем и на каждой печи повесили котлы, поставили горшки и сковородки. Варили кашу, похлебку из сушеной рыбы, простые лепешки на воде — все, что можно жевать голодным и измученным мужчинам после тяжелой битвы. От тепла, еды и хоть какой-то безопасности люди размякли и стали засыпать. Зимобор сам едва стоял на ногах, но все же выбрал два десятка из тех, кто не был ранен, велел им быстро поесть и чуть ли не пинками выгнал опять на холод — нести дозор. Враг оставался где-то рядом, а ни численность, ни намерения его были не известны.
Расставив дозорных, Зимобор сам упал на первое попавшееся место, прямо на полу, куда кто-то положил мешок с «белками». В голове смутно вертелись мысли, что если за пару часов, пока он поспит, ничего не случится, то можно будет собрать отряд из отдохнувших людей и поездить вокруг, разведать обстановку... И на этом он заснул.
Проснулся он оттого, что его трясли за плечо.
— Просыпайся, княже, едут люди! Едут к нам! — бормотал кто-то над ухом, но Зимобор не мог заставить себя проснуться. — Вятичи! — рявкнул Достоян, и это слово заставило князя опомниться.
Зимобор сел, взялся за лоб обеими руками, словно хотел остановить головокружение.
— Говори, — вслепую велел он Достояну, которого не видел, но чувствовал где-то рядом. — Я слушаю.
— Сюда люди едут по ручью, по которому мы приехали. Немного, человек двадцать. Не наши. Едут открыто и медленно. Похоже, говорить хотят.
— Или отвлекают, — вставил откуда-то сбоку хриплый голос Жиляты.
— Я не отвлекаюсь, — успокоил Достоян. — Дозоры стоят и смотрят по сторонам. Но если эти говорить хотят — пойдешь?
— Пойду! — Цепляясь за стену, Зимобор встал и встряхнулся. — Умыться дайте.
— Я этих расспросил пока, которых взяли. Вчерашних, — продолжал Достоян, пока Зимобор умывался из хозяйской лохани и вытирался собственным подолом. На перевязки к тому времени извели не только все хозяйские полотенца, но и запасы льна из девичьих сундуков, припасенных в приданое, которые селяне не сумели увезти. — Говорят, дружина молодого князя Сечеслава, сына угренского князя Вершины. Сам Вершина не здесь сидит, а восточнее на Угре, где она поворот делает за Селибором. Там у него город, а сюда его сынок за данью пришел. По Угре дошел до Селибора, а тут ему говорят: вот, смоляне ходят.
— Даровой, леший ласковый, нас ему продал, — прохрипел откуда-то с пола Жилята. — Откуда бы еще эти узнали?
— Да чего ты сразу — продал? — ответил ему Ждан. — Он и сам тут живет, как между молотом и наковальней: то ли мы придем за данью, то ли вятичи, а ему или двоим платить, или изворачиваться. Ты бы на его месте тоже послал: они вот вашу дань раньше собрали, с них и возьмите. Скажешь, нет?
— Ну? — Зимобор повернулся к Достояну, убирая с лица мокрые кудри. — Гребень есть у кого, соколы? И что там?
— Да ты сам у него спроси. Он в овине сидит, мои ребята за ним смотрят.
— Он? Кто?
— Да князь Сечеслав! В доспехе арабском, помнишь?
— Ну?
— Дуги гну! Это он и есть.
— Ну, дела! — Зимобор разобрал волосы пятерней (гребень у «соколов» так и не нашелся) и еще раз попытался сосредоточиться. — Пошли, что ли?
Одевшись и приведя себя в порядок, он вышел из избы и зажмурился — с непривычки свет яркого зимнего дня слепил глаза. Дозорный десяток стоял, в шлемах и с копьями, вдоль берега, который здесь образовывал нечто вроде естественной крепостной стены. Услышав шум, кто-то из дозорных обернулся и показал копьем на русло ручья: вон они, мол.
Зимобор подошел. Уже близко на русле ручья виднелось около десятка всадников и столько же пеших. Среди всадников он сразу заметил странную фигуру, закутанную в соболью шубу, покрытую синим шелком. Такая шуба стоила как все это село со всей скотиной, утварью, припасами и жителями. Причем ни доспехов, ни хоть какого-то оружия при владельце шубы видно не было. И вообще это, похоже, женщина.
Вот уж кого Зимобор сейчас не ожидал увидеть, так это женщину.
По его знаку Достоян сошел с берега до середины тропы и взмахнул рукой. В другой руке он держал щит, прикрываясь на всякий случай.
Приезжие остановились, от них отделился один из всадников и шагом поехал к тропе.
— Вы кто такие? — крикнул Достоян. — Вам чего надо?
— Здесь ли находится смоленский князь Зимобор Велеборич? — спросил всадник. По выговору это был вятич.
— Здесь. А вы кто?
— С ним хочет говорить княгиня Замила.
— Какая такая княгиня?
— Жена князя Вершины угренского.
— Ну, пусть княгиня поднимается. А ваши пусть тут, на льду обождут.
— Нельзя княгине без людей показаться.
— Князь Зимобор женщину не обидит, если с миром пришла.
Всадница отделилась от остальных и приблизилась. Перед княгиней шел только один человек, отрок, придерживая лошадь на крутой тропе.
Дозорные расступились. Княгиня подъехала к избе. Зимобор увидел лицо женщины, уже немолодой и явно не славянки. Такие большие темные глаза на смуглом лице, такие черные брови ему изредка удавалось увидеть у рабынь, которых арабские купцы привозили на продажу. Впрочем, подобные рабыни попадались нечасто: восточные женщины недолго жили в суровом славянском краю, и арабские купцы предпочитали, наоборот, покупать здесь светлокожих пленниц для рынков Востока.
— Здорова будь, княгиня! — Зимобор кивнул. — Заходи в дом, поговорим, зачем приехала.
— Ты — смоленский князь? — спросила женщина. Голос у нее был глуховатый, но по-русски она говорила правильно.
— Я. Сойди с коня, не бойся, не обидим. Что на холоде стоять, мы и так всю ночь мерзли.
Отрок помог княгине спуститься, и вслед за Зимобором она вошла в дом. Здесь было так тесно и душно от множества стоящих, сидящих и лежащих людей, что княгиня в замешательстве остановилась на пороге истобки, — даже чтобы пойти через сени, ей пришлось переступить через нескольких спящих.
— Эй, народ, расступись, дай где княгине сесть! — крикнул Зимобор.
Кмети неохотно зашевелились, стали с любопытством оборачиваться — что это за княгиня такая?
Наконец усилиями Судимира и двоих отроков удалось освободить скамью и даже покрыть ее чьим-то медвежьим полушубком. Княгиня села и сложила руки на коленях.
— Угостить особо нечем, не взыщи, — сказал Зимобор. — Каши можем дать, если голодна. Ты-то хоть, матушка, ночью не воевала?
— Я не голодна. Я приехала за другим.
— За чем?
— Твой человек, Красовит, сын Секача, у меня.
Поразмыслив, княгиня решила не брать сразу Красовита с собой, а привлечь его к переговорам уже в качестве участника, а не товара на обмен, только если смоленский князь заупрямится.
— Вот дела! — Вспомнив про Красовита, Зимобор хлопнул себя по коленям. — Живой?
— Живой. Ранен. И с ним трое его людей.
— А Игрелька где? Окладина дочка? Тоже у тебя?
— Тоже у меня. Ты хочешь ее вернуть? — Восточные глаза княгини пристально глянули в глаза Зимобору.
— Не отказался бы. И Красовита тоже. А на обмен что хочешь?
— Я потеряла моего сына, князя Сечеслава. — Княгиня опустила глаза. — Если он у тебя, отдай мне его, живым или...
Она запнулась, не в силах выговорить слово «мертвый» по отношению к родному сыну.
— Один он у тебя? — сочувственно спросил Зимобор.
— Да. — Княгиня еще ниже опустила голову, стараясь справиться с собой.
— Как же ты сюда попала, а, княгиня? Ты родом откуда?
— Из Хорезма. Один человек привез меня сюда как свою... жену. — Княгиня снова запнулась, и Зимобор догадался, что эту «жену» тот неведомый человек просто купил и таких «жен» у него был еще десяток. — Здесь его торговый караван разграбил князь Вершина и взял меня вместе со всем товаром и людьми. Он полюбил меня и назвал своей женой. — Женщина горделиво подняла голову. — Моему сыну он дал княжеское имя и назвал его полноправным наследником наряду с другими. Мой сын — любимый сын князя Вершины, и князь оставит ему свою власть и земли. Сейчас он у тебя. Я хочу знать, какой выкуп ты хочешь получить за него или... за его тело, — тихо закончила она и снова опустила глаза.
— Мертвецами не торгую — живой он, живой, — ответил Зимобор. — Даже вроде не ранен особо, так, по голове вчера получил, оттого и с коня свалился. Да, а чего он от меня хотел? Зачем напал?
— Ты отнял его невесту. — Княгиня взглянула на него, и в глазах ее появилось обвинение. — Дочь Оклады с реки Жижалы была просватана за моего сына. Ты забрал и девушку, и ее приданое. Мой сын должен был вернуть то, что ему принадлежит.
— А откуда узнали? — вставил Жилята.
— Вас видели в Селиборе...
— Даровой! — воскликнул Жилята, имея в виду: «а я что говорил».
— Дочь князя Вершины, Лютава, видела там и тебя, княже, и невесту. Она рассказала нам, что мы ограблены.
— Я говорил, не надо было девку выпускать, — напомнил Судимир.
— Попробовал бы кто-то ее не выпустить. — Княгиня усмехнулась. — Их мать была знатная чародейка и зналась с самим Велесом. Говорят даже, что все ее дети рождены от Велеса... Однако почему-то они тоже хотят получить долю наследства князя Вершины, хотя он, получается, вовсе им не отец! — добавила она.
И Зимобор прямо как живую услышал в ее голосе княгиню Дубравку, которая тоже вот так выискивала всевозможные основания и предлоги, лишь бы доказать, что никто, кроме ее детей, не имеет права на наследство князя Велебора. И невольно ощутил расположение к неведомым ему детям чародейки — как к товарищам по несчастью.
— Ну, мать, давай торговаться! — Он сел поудобнее и опять хлопнул по коленям. — Что предложишь?
— Я верну тебе твоего воеводу и девушку.
— Красовит — хорошо, но он мне не брат и не сват. Глаза бы мои его и его батяню не видели... А девку — я таких еще десяток найду, и с родом, и с приданым. Вот только сын у тебя один, и второго ты уже, пожалуй, нигде не раздобудешь. Мало даешь, матушка.
— Я добавлю... серебром или соболями, сколько ты хочешь?
— Двадцать гривен серебра. И Красовита с Игрелькой назад. И чтобы, пока Угру не пройдем, ваши удальцы нас больше не тревожили. Согласна?
— Да. Но мне нужно время, чтобы собрать выкуп.
— Сколько?
— Десять дней.
— Твоя воля. — Зимобор пожал плечами. — Еще пару дней здесь поживем, потом пойдем дальше. Мне до весны тут гостить некогда, реки вскроются, а меня Смоленск ждет. Как соберете — догоняйте, дорога тут одна, по Угре, не потеряетесь.
— Я хочу увидеть моего сына.
— Достоян! Проводи.
Княгиня ушла в овин, где сидел пленник.
— Мало попросил, — заметил Жилята. — Надо было просить, чтобы Угру за нами признали и больше сами тут не ползали.
— Это она не может. Это сам князь решает, а у него сыновей поди много. Одним меньше — ему легче.
— Сказала же, что он у князя любимый.
— Дубравка то же самое про Буяра говорила. А кто у батюшки на самом деле любимый сын был? — Зимобор горделиво потянулся. Кмети вокруг засмеялись. — Нет, серебра она из своих сундуков даст, все узорочье выгребет. А Угру, надо будет, потом сами завоюем. Не последний раз живем, Жилята, друг ты мой!
— Тебе виднее! Как говорится, ты десятник — я дурак...
Повидавшись с сыном, княгиня уехала. Но дозорные так же внимательно вглядывались в лес по берегам ручья, и Судимир обходил дозоры, приговаривая, что «приказа расслабляться не было».
Стемнело, но сельцо было освещено сплошной полосой костров — не зря кмети весь день рубили дрова и сушили их возле огня. Договор с княгиней обеспечивал какую-то безопасность, но ждать можно было чего угодно. Жилята доказывал, что князя Сечеслава нельзя отдавать матери прямо сейчас, а нужно держать в заложниках, пока смоленская дружина не пройдет Угру до конца, и совершить обмен только за ее истоками. Зимобор соглашался, что кметь прав.
— Да мы за десять дней до конца Угры дойдем и так, не переживай! — говорил он. — Как раз в верховьях Десны они нас догонят. Ждать ее на месте я же не обещал! Так что все будет. Завтра-послезавтра тронемся.
За день умерло еще двое раненых, но остальные начали поправляться. И если воевать они смогут еще не скоро, то ехать были уже вполне способны. А задерживаться было нечего.
Весь вечер где-то в лесу выли волки, и кмети толкали друг друга: слышь, дескать, как выводят! Одни говорили, что это не к добру, другие — что все нехорошее уже случилось и волки отзываются на запах пролитой крови.
За этот день Зимобор велел заготовить дрова для погребального костра и послал сани — перевезти погибших к селу, чтобы завтра сжечь. И вовремя — если бы убитых не перевезли под защиту людей и огня, серая лесная братия могла бы устроить им «погребение» по собственному обряду.
Волки выли то поодиночке, то хором. Удрученное их тоскливой песней, серое пасмурное небо заплакало, пошел снег. Ветра не было, и крупные пушистые хлопья медленно падали, норовя устроиться на носу у дозорного. Кмети бранились: зимней ночью по-всякому тяжело нести дозор, а тут еще снег, когда в трех шагах ничего толком не видно!
— Делать нечего, глядите глазами! — наставлял Моргавка. — Забыли, как Оклада на нас под метелью накинулся? Тут и еще поди такие умные есть.
— Да кто тут умный? — ворчали кмети.
— А вот когда узнаешь, тогда сам окажешься дурак! Давай, Хотьша, топай во двор, не бойся, сменить не забуду!
Обойдя дозоры, Зимобор разгреб себе местечко на мягком мешке, лег и укрылся полушубком. Теперь и ему можно было немного поспать. Он и задремал было, но, несмотря на темноту, тепло и усталость, ему не спалось. Все время вспоминалась то княгиня-персиянка, то девушка в лисьем полушубке, которая приходила к ним в Селибор и ушла, как будто никто не в силах ее задержать... И ведь правда, никто не заметил, как она исчезла, хотя за такой красавицей следили сотни глаз. «Их мать была знатная чародейка и зналась с Велесом... Говорят, все ее дети рождены от Велеса...».
Да, а что значит их мать? Что значит все ее дети? Сколько их там? И если все ее дочери — такие красавицы, может, имеет смысл сторговать у князя Вершины хотя бы парочку?
Ландышевый венок за пазухой изливал одуряющий запах. Вдруг заметив это, Зимобор удивился. С чего бы? Ведь он не звал Младину. Он вынул венок — тот был сухим, и запах от него шел как от сухих цветов — но необычайно сильный.
Зимобора вдруг разобрало любопытство. Так сколько детей было у княгини-чародейки и что это за дети? И тут ведь под рукой есть у кого спросить! Судя по словам княгини Замилы, дети чародейки — соперники ее сына, а значит, Сечеслав знает их очень хорошо.
Приподнявшись, Зимобор хотел кликнуть отрока из сеней и послать за пленником, но передумал и решил сходить сам. Неохота было вставать с мягкого мешка, вылезать из теплой истобки, но очень неплохо было бы еще раз проверить дозоры. Ночь, метель — мало ли что?
Натянув полушубок, опоясавшись на всякий случай мечом, Зимобор вышел на двор. Костры горели, дозорные прохаживались и перекрикивались.
— Кто здесь? — Перед Зимобором вдруг оказался Горбатый, держа щит наизготовку и выглядывая из-за него с топором. — А, княже! Что бродишь, как мара полуночная? Не спим мы, не спим!
— Хочу к князю Сечеславу заглянуть. Как он там?
— А как ему быть? Его Судимир стережет.
Зимобор пошел мимо нескольких заснеженных избушек к овину. Из окошка тянулся дым — там тоже жили кмети и тоже топили. Среди прочих там обитали и вятические пленники, с которых день и ночь не спускал глаз кто-то из дозорного десятка.
И вдруг в полосу, освещенную кострами, вбежало разом с десяток фигур — в поднятых руках блестело оружие, мечи и топоры. Несколько кметей, одновременно их увидевшие, одновременно заорали. Часть вскинула щиты и бросилась навстречу, по одному человеку от десятка кинулось в избы будить спящих.
В свою избу Зимобор помчался сам — у него с собой был только меч, но не было щита и шлема.
— А ну вставай! — заорал он, распахнув дверь сеней по всю ширь. — Опять лезут на нас! Живо, Достоян, поднимай, бегом!
Он пробежал между поднимающимися кметями, схватил шлем, в который предусмотрительно был вложен подшлемник, нахлобучил его на голову, подхватил в сенях первый попавшийся щит, выскочил наружу — и тут, видя, что на избу пока никто не нападает, поставил щит к ноге и стал застегивать ремешки шлема.
Когда он был готов, из избы уже выбегали со щитами в обнимку остальные.
— Туда! — Зимобор махнул мечом и первым побежал в сторону овина. Оттуда доносились знакомые звуки — треск разрубаемых щитов и звон мечей.
Нападающих уже стало около трех десятков. Сражение шло в полосе света от сторожевых костров — правда, половина из них же была разметана и затоптана. Кое-как одетые, в криво подпоясанных полушубках, дозорные и кмети из дружины Любиши отражали нападение. Любишина дружина жила в овине, его людям бежать было ближе всех, и к тому времени, как подоспели остальные, они уже уверенно вытесняли уступавшего числом противника к берегу ручья. Несколько человек уже сражалось внизу на льду.
— Ах, гады! — орал, кажется, сам Любиша. — Княгиня! Приезжала! Мир у нас! Выкуп у нас! Княже! Гады они все! Обмануть хотят!
Зимобор и сам сообразил, с чем связано ночное нападение. Вятичи не приближались к другим избам, а старались пробиться к овину — где содержался пленный князь Сечеслав и где его посещала мать-княгиня. Видимо, ей стало жаль серебра, и вятичи решили освободить князя бесплатно.
Но их было слишком мало для этой цели, и почти всех уже оттеснили прочь.
— Где он? Где князь Сечеслав? — кричал кто-то, не поймешь, свой или чужой.
Ввязываться в битву было не нужно, и Зимобор подошел к двери овина. Ему было досадно: вятичская княгиня-персиянка произвела на него хорошее впечатление, и он посчитал ее честной женщиной. Напрасно! И разве она не понимает, что если вятичи будут близки к победе, то у смолян обязательно найдется хотя бы одна свободная рука, способная вовремя полоснуть ножом по горлу пленника?
Он подошел к двери овина. Она была не закрыта, только притворена, и Зимобора вдруг толкнуло очень нехорошее предчувствие.
Изнутри вдруг послышался шум, шорох, а потом истошный крик.
Кричал мужчина.
— Помогите! — взывал незнакомый голос, и с таким отчаянным ужасом, словно видел свою неминуемую смерть.
Зимобор, держа меч наготове, рванул дверь и вбежал в овин. Дверь он оставил открытой, чтобы внутрь проникал свет от ближайшего костра, но сначала ничего не мог разглядеть.
— Помогите! Смоляне! На помощь! Князь Зимобор! — так же отчаянно кричал голос.
Зимобор едва успел удивиться — на помощь-то зовут его! — как в темноте опять послышался странный шум, шорох, крик, как будто кто-то отбивается всеми средствами, руками и ногами.
— Княже! Ты где! Ты куда один! — Вслед за ним в двери овина бросился Жилята и по пути догадался выхватить из костра горящую ветку.
Зимобор вырвал у него ветку и протянул вперед. В темноте блеснули два зеленых огонька, и от неожиданности он отпрянул.
— Помогите! — опять закричал кто-то из дальнего угла. — Это оборотень! Она пришла меня убить! Убейте ее!
Зимобор шагнул вперед, плохо понимая, что происходит. Огненные отблески осветили волка — вернее, волчицу, крупную и поджарую, припавшую к земляному полу в нескольких шагах от него. Вид лесного зверя не в лесу и даже не в хлеву, а в овине, где не пахнет скотиной и где хищнику не будет никакой поживы, был так неожиданен и страшен, что у Зимобора упало сердце.
Волчица прыгнула на него — Зимобор выронил горящую ветку, вскинул меч и бросился вперед, чтобы выйти из-под ее броска. Волчица пролетела над его головой, он рубанул снизу, норовя ударить в брюхо, но не успел и задел только заднюю лапу. Волчица дико взвизгнула, на лицо Зимобору брызнуло что-то жидкое и горячее, он зажмурился, боясь, что кровь оборотня выжжет ему глаза. И тут же что-то тяжелое обрушилось ему на голову, сбило с ног и покатилось вместе с ним по земле.
Кричал пленник в углу, орал что-то Жилята, созывая людей и требуя огня, кричал сам Зимобор — и тот, кто катился по земле вместе с ним, тоже кричал. Зимобор попытался встать, поднял голову — и увидел прямо перед собой вытянутое тело. Не зверя. Волчья шкура исчезла, перед ним лицом вниз лежал человек. Совершенно обалдевший, стремясь хоть что-нибудь понять, Зимобор выпустил меч, схватил лежащего за плечи и перевернул. Тот вскрикнул и заслонил лицо руками. Но в глаза бросилась длинная темно-русая коса, и Зимобор, не веря своим глазам, узнал женщину — притом знакомую женщину — Лютаву, ту вятичанку, которая приходила в Селибор!
Она рвалась из его рук, крича что-то, но Зимобор держал крепко — он боялся, что если выпустит ее на миг, то она исчезнет или опять во что-то превратится. Сверху падали крупные мягкие хлопья снега. Снега? В овине? Прямо над головой в соломенной крыше виднелась довольно большая дыра. Видимо, через эту дыру девушка-волчица и пробралась сюда.
В сенях послышался звук быстрых шагов. Зимобор обернулся, ожидая увидеть кого-то из своих, уже открыл рот, чтобы потребовать огня, — но увидел совсем незнакомого человека. Девушка в его руках рванулась, ее лицо изменилось, и Зимобор понял — это помощь к ней, а не к нему.
Вошедший держал наготове меч и щит, на голове его поблескивал железный шлем. Это был высокий худощавый мужчина, судя по движениям, быстрым и порывистым, еще довольно молодой. Руки и ноги у него были длинными, плечи широкими, а из-под шлема на Зимобора остро и враждебно глянули близко посаженные глаза — точь-в-точь такие же, как у Лютавы.
Но это был очень странный человек. Вместе с ним в овин вошла могучая невидимая сила. Зимобор вдруг почувствовал, что не дышит и не может шевельнуться. Жилята застыл у двери с раскрытым ртом, и заметно было, что он тоже не дышит — как вдохнул, так и замер. Замер пленник, вжавшись в угол и открыв рот для крика, но крик замер в горле. Застыл пламенный отблеск, замер язычок огня на горящей ветке. Остановился сам воздух, остановилось время.
Двигался только тот, худощавый, с мечом в руке. Среди застывшего мира он казался чем-то посторонним, как тень среди живых, настоящих людей и предметов. Но это была очень деятельная и опасная тень.
«Колдун! — мелькнуло в мыслях. — Младина!».
Зимобор ни о чем не успел попросить, только вызвал в памяти образ Вещей Вилы — и той огромной силы, которую всегда ощущал в ее присутствии.
В ноздри ударил аромат ландыша. Грудь вдохнула, в мышцах проснулась сила, и Зимобор, как подброшенный, кинулся наперерез вошедшему.
Тот, не ожидая никакого сопротивления, бежал с мечом наготове к пленнику, бессильно вжавшемуся в угол. Заметив рядом с собой движение, колдун быстро повернулся и успел отбить удар. Зимобор увидел на лице противника безграничное изумление, и это придало ему сил. Тот, как видно, полагался на чары и не был готов к равной борьбе.
Среди застывшей тишины звон двух мечей раздавался особенно ясно и отчетливо. Зимобору удалось переместиться, чтобы закрыть собой пленника и не пускать к нему чародея. Когда первое изумление прошло, тот оказался опасным противником — сильным, быстрым и опытным. Они дрались вдвоем посреди овина, и Зимобор отчетливо осознавал, что на помощь никто не придет, — время для всех застыло, остановленное чарами. Сейчас в мире всего два живых существа — он и его противник.
Шаг за шагом Зимобор теснил колдуна к двери овина. Им пришлось переступить через лежащую девушку — она тоже не шевелилась, на ее лице с широко раскрытыми глазами застыло то выражение, которое было в миг появления колдуна, — боль, страх и радость.
Щит в руке вятича треснул, несколько верхних досок отлетело под сильным ударом, во все стороны посыпалась мелкая щепа. В тот же миг он вдруг бросил свой почти бесполезный щит в Зимобора, закрыл ему обзор и, пока Зимобор ничего не видел, сильно ударил мечом в грудь.
Зимобор ощутил мощный толчок, будто его толкнули концом бревна со всего размаху, и от этого удара он отлетел в другой конец овина. Но боли и крови не было, как будто его ударили не мечом, а простой палкой.
Посередине темного пространства — ветка уже догорела и погасла — вдруг вспыхнул жемчужно-белый свет. Столб света шел от самой земли, и Зимобор сразу увидел ландышевый венок, лежащий на земляном полу. Как, когда уронил? Или тот сам выскочил?
А в столбе света появилась стройная женская фигура. Как ни был Зимобор измучен и удивлен, даже сейчас по коже пробежала дрожь восторга и наслаждения от этого зрелища: от стройного стана вилы, от водопада ее волос, в которых сверкали алмазными искрами росинки, от чарующей красоты ее лица.
Вещая Вила плавно подняла руки, как лебедь поднимает крылья, готовый взлететь. Потом она протянула руки-крылья вперед.
Чародей так и застыл у стены овина, недалеко от раскрытой двери. Он тоже видел вилу, и на лице его отражались ужас и восторг. При этом зрелище он забыл все — и пленника, и битву, и противника.
Вила протянула к нему руки, сделала легкое движение, будто что-то выворачивала наизнанку...
Меч упал наземь, рядом брякнул шлем. К земляному полу припал волк — крупный самец с густым пушистым загривком, снежно-белый, только с черным волосом вдоль хребта. Жемчужный свет Вещей Вилы бросал в его глаза два ярких изумрудно-зеленых отблеска.
Вила сделала еще один легкий знак. Белый волк вскочил, метнулся к двери и исчез, только хвост мелькнул кусочком метели.
И все вокруг ожило. Воздух оттаял, потянуло ветром, со двора стали доноситься крики и звуки отдаленной битвы.
— Ты видел? Видел, да? Видел сам! А я что говорю! Они оборотни, оборотни! Твари проклятые! — кричал кто-то рядом с ним, и Зимобор не сразу сообразил, что это кричит пленный князь Сечеслав.
— Княже! Где ты? — надрывался Жилята, ничего не видя в темноте. — Огня дайте, лешие, князя не вижу! Ты живой? Отзовись!
В овине появился народ, принесли несколько факелов.
— Вот она! Вот! Держите ее! Голову ей рубите, рубите! Скорее! — истошно кричал князь Сечеслав, показывая на распростертую на полу девушку.
Кмети, держа мечи и топоры наготове, тревожно и недоуменно глядели то на вятича, то на Зимобора. Откуда тут взялась женщина, кто ее ранил? А Зимобор, немного опомнившись, подошел к девушке, наклонился и отнял ее руки от лица.
Да, это была Лютава. Такую, как она, не забудешь, если увидишь хоть один раз. Только теперь на ней не было десятка серебряных височных колец, не было венчика и ожерелий. Коса растрепалась, темно-русые пряди падали на лицо, а одета она была в простую серую рубаху и серый волчий полушубок мехом наружу. Увидев этот мех, Зимобор даже подумал, что волчица ему померещилась и он принял женщину, одетую в волчий полушубок, за зверя.
Лютава смотрела на него с таким неподдельным ужасом, как будто оборотнем был он сам и собирался съесть ее живьем. И сквозь этот ужас на ее выразительном лице проступало нечто настолько дикое, настолько лесное, что Зимобор ясно вспомнил волчью пасть с белыми зубами и понял: волчица ему не померещилась.
— Вставай! — Он попытался поднять ее, но девушка застонала и снова упала.
Зимобор глянул вниз и увидел на подоле ее рубахи большое пятно крови. Кровь капала на земляной пол и блестела там черной маслянистой лужицей. Зимобор приподнял край ее подола — толстый вязаный чулок был разрублен, кровь текла из резаной раны. Значит, он действительно задел мечом лапу волчицы и это ее кровь сохнет у него на лбу.
Девушка постанывала и цеплялась за него, потому что не могла стоять. Понимая, что здесь все слишком сложно и опасно, Зимобор все же не мог не видеть, как женщина страдает от боли. Прежде всего, он видел в ней человеческое существо и совсем ее не боялся.
— Перевязку готовьте! — бросил он кметям. — Ведогу зовите!
Опустив на пол меч, он взял Лютаву на руки и вынес из овина. Перевязать ее можно было и здесь, но почему-то он этого не сообразил и понес в ту избу, где ночевал сам.
Во дворе уже никто ни с кем не дрался, дозорные торопливо разводили угасшие костры. Зимобор принес девушку в свою избу, громко крича, чтобы дали дорогу. Кмети, обернувшись и увидев их, расступались с изумленными лицами. Здесь тоже были раненые, но для девушки сразу освободили место, и Зимобор посадил ее на скамью. Судя по лицам кметей, каждый думал, что ему это снится. Девушка, да еще вроде та самая, что была в Селиборе? Откуда она здесь? Как сюда попала? Что это значит?
— Осторожно! Близко не подходи! Оборотень она! — торопливо пояснял бдительный Жилята, который всю дорогу провожал их с мечом наготове. — Посторонись, Хвощ!
В другой руке он нес меч Зимобора, а позади отрок тащил добычу — меч и шлем сбежавшего оборотня. Обе вещи, кстати, были очень дорогие, хорошей работы, шлем — восточной, а меч — франкской[16].
Посадив Лютаву, Зимобор сам стянул с ее ноги меховой короткий сапожок и шерстяной чулок. Рана была довольно длинной, но клинок задел только мягкие части, а сухожилия и кости, похоже, не были повреждены.
— Да что ты с ней возишься! — восклицал Жилята, пока Зимобор под общий удивленный гул обмывал ее рану и накладывал повязку. — Заживет, как на собаке! Она же оборотень! Завтра будет бегать, будто и не было ничего. Если не прирежут...
Закусив губу, Лютава бросила на Жиляту злобный взгляд, но молчала, не опровергая того, что она оборотень.
Наконец Зимобор закончил перевязывать, и она торопливо одернула подол. Потом провела руками по волосам и огляделась выжидающе, словно хотела спросить: и что теперь со мной будет?
— Да, подруга! — протянул Зимобор. Разогнувшись, он встал перед ней, положив руки на пояс. — Что? Ты нам приснилась?
— Вроде того, — буркнула Лютава. — Сны страшные видишь? Вот, это я.
— Ты — оборотень?
— Не совсем. Это мой брат.
— Какой брат?
— Лютомир.
Зимобор вспомнил чародея, с которым дрался в овине. Действительно, похож на Лютаву, как родной брат.
— А! — На память ему пришли слова княгини Замилы. — Ваша мать, говорят, была чародейка и зналась с Велесом? И Велес, значит, твой отец?
— Мой отец — князь Вершина. А Лютомира — Велес.
По тому, как она это сказала, Зимобор вдруг подумал: а ведь ей очень обидно, что она родилась всего-навсего от какого-то князя Вершины, а не от бога.
И это, наверное, правда. Тот, кто остановил время, чтобы беспрепятственно пройти между чужим вдохом-выдохом, действительно должен быть сыном бога. И если бы не венок Младины, все это могло бы кончиться для Зимобора очень плохо.
Всего этого было слишком много для одного раза. Зимобор чувствовал возбуждение и при этом был так утомлен и обессилен, что его не держали ноги. Ему даже не хотелось задавать вопросов — хотелось только спать.
— Тебя связывать? — спросил он у Лютавы.
— Что?
— Ну, связывать, чтобы до утра не сбежала? Ноги, чтобы не ушла, руки, чтобы не колдовала? Глаза завязать, чтобы не сглазила, рот заткнуть, чтобы не заклинала?
— Вот-вот, правильно, княже! — торопливо одобрил Жилята. — Это все вместе!
— Да куда я убегу! — с досадой ответила девушка и кивнула на перевязанную ногу. Ясно было, что она непременно убежала бы, если бы не рана.
— Ну, смотри. Значит, так! — Зимобор поднял глаза и нашел лица Судимира и Моргавки. — Чья теперь стража?
— Достояна. Только что пошел.
— Значит, перевязывать кого осталось, костры жечь, дозорным смотреть, остальным спать. Да, Сечеслав там как? Не сбежал?
— Любиша там с ним.
— Ну и ладно. Теперь у меня не один, а два заложника получается. Эх! — Зимобор хмыкнул и покрутил головой. — Что же вы все лезете ко мне, вяз червленый в ухо! — Он опять посмотрел на девушку. — Сколько, говоришь, всего детей у князя Вершины?
— Одиннадцать, — ответила Лютава, которая раньше ничего такого не говорила.
— Одиннадцать? — Зимобор поднял брови. — Двое уже у меня, а еще одного видел — еще восемь. Стало быть, гости ожидаются? И все с мечами да с топорами! Ладно, по двадцать гривен за каждого, — Судимир, подсчитай, это сколько же будет?
— Двести двадцать, — невозмутимо ответил десятник, никогда в жизни не видевший сразу столько серебра.
— Да ну! — Зимобор совсем развеселился. — А у арабов дирхемы не кончатся? Дурной вы народ! — вразумлял он Лютаву, которая в недоумении смотрела на него. — Я же непобедимый, меня одолеть невозможно, даже если все одиннадцать не по очереди, а сразу навалятся! И еще батюшку прыткого до кучи прихватят! Непобедимый я, потому что сила неземная за мной стоит!
— Я видела! — вырвалось у Лютавы. — Она...
— Молчи! — Зимобор сообразил, что кмети, напряженно слушающие их разговор, о Младине ничего не знают и знать им не надо. — Язык прикуси! Понимаешь теперь, что нечего на меня бросаться?
Лютава закивала.
— Мы не знали, — сказала она. — Лютомир не знал. Мы бы тогда не стали...
— Поумнеете теперь. Ну, ладно. Я сказал, всем спать. Иди сюда, что ли?
Зимобор снова взял Лютаву на руки и уложил на мешок, где раньше спал сам. Кмети подвинулись, Зимобор лег рядом с ней, укрылся своим полушубком, повернулся к вятичанке спиной и тут же заснул. Не одолеваемый ни тревогой, ни какими-либо иными чувствами.
Но кмети не могли так же спокойно спать в одной избе с оборотнем, и до утра кто-то из них нес дозор, не сводя глаз с неподвижно лежащей девушки-волчицы.
Проснувшись утром, Зимобор ни девушки, ни волчицы рядом с собой не обнаружил. Ее исчезновение его не удивило и не встревожило: приснится же такое! Сказать по правде, все эти передряги уже стали ему надоедать, хотелось скорее домой, в Смоленск.
Рано обрадовался. Дверь из сеней заскрипела, вошел Ждан, осторожно несущий на руках Лютаву. Хвощ придерживал за ним дверь и бормотал что-то вроде «ты там поосторожнее». Как оказалось, девушке понадобилось выйти, но идти своими ногами она из-за вчерашней раны не могла, и ее пришлось нести. Помня, как сбежала Игрелька, кмети до отхожего места провожали новую пленницу вдвоем: один сторожил под дверью, а другой — под задней стенкой. Она не могла ходить, но кметей это ничуть не побуждало ослабить бдительность. В дружине бродили упорные слухи, что она — оборотень. Жилята не собирался скрывать то, что вчера видел, наоборот, рассказывал всем и призывал быть осторожнее. Правда, верили ему не все. Но и не верящие были в недоумении: каким образом девушка, да еще, по слухам, из рода вятичских князей, попала ночью в село?
— А! — Зимобор сел и обеими руками поворошил волосы. Вспомнился дядька Миловид, говоривший: «Обмотки перемотал — все равно что умылся». — Нашлась пропажа!
Он и сам не знал, радует его то, что Лютава ему не приснилась, или огорчает.
— Куды? — спросил Ждан, держа ее на весу.
— Складывай. — Зимобор поднялся и освободил место. — Что, правда ходить не можешь?
— С добрым утром, княже! — с такой выразительной вежливостью ответила Лютава, да еще опустила при этом глазки, как подобает скромной девице, что Зимобор фыркнул от смеха.
— Ну, с добрым утром! Не загрызла за ночь никого? Ребята, никто у нас в дружине за ночь не пропал?
— Из наших никто, а у Предвара я не спрашивал пока, — невозмутимо отозвался с полатей Судимир, отдыхавший после ночной стражи. — Там этот, князь Сечеслав. Волнуется очень, с тобой хочет говорить.
— Не слушай его, он дурак! — так поспешно и тревожно закричала Лютава, что кмети вокруг засмеялись.
А Зимобору вспомнилось далекое детство, их ссоры и споры с Избраной, когда дядька Миловид или нянька растаскивали их за шивороты, а они наперебой начинали оправдываться и валить вину за ссору друг на друга... Где-то она теперь, Избрана? Он думал о ней с беспокойством, но не потому, что боялся ее соперничества, а потому, что не знал, куда она могла деться и где найти приют. Как бы не случилось с ней чего-нибудь худого, все-таки молодая, красивая женщина, почти беззащитная...
— Ну, если хочет говорить, веди. — Выкинув из головы несвоевременные мысли, он повернулся к Судимиру. Тот шевельнулся. — Нет, ты лежи, отдыхай, а вон Хорша сбегает. Слетаешь, сокол?
— Одно крыло здесь, другое там! — бодро рявкнул отрок, вскочив и бегом устремляясь к двери. На пороге он запнулся и чуть не упал, все опять засмеялись.
Даже Лютава смеялась, но, отсмеявшись, закусила губу. На лице ее явно проступило беспокойство. Она даже огляделась, точно искала, куда бы спрятаться. Встречаться с Сечеславом она не хотела.
Но деваться было некуда, и она принялась торопливо переплетать косу. Зимобор пока велел отрокам «сообразить» чего-нибудь поесть. На столе появилась большая миска с кашей, миска блинов, которые напекли с утра пораньше Моргавкины кмети в соседней избе — там нашлось несколько свежих яиц, молоко и мука в погребе. Прямо пир по походным временам... Лютаву тоже подняли и посадили к столу. Девушка так жадно накинулась на еду, словно ее не кормили неделю, и даже кмети, сами не дураки поесть, косились на нее с удивлением. Только Зимобор не удивлялся: он где-то слышал, что оборотничество отнимает очень много сил.
Когда в сенях заскрипела дверь и застучали шаги, Лютава мигом перестала есть и села прямо. Лицо у нее стало замкнутым и надменным.
Сначала вошел Братила с копьем, потом Сечеслав, уже без кольчуги, просто в полушубке, причем чужом, даже, видимо, снятом с кого-то из убитых. За ним шли еще несколько кметей.
— Здоров будь, князь Сечеслав! — не вставая, приветствовал его Зимобор. — Садись к столу, поешь с нами. Не кормили тебя еще сегодня?
— С тобой, князь Зимобор, я бы сел за стол, — ответил Сечеслав. Он встал посреди истобки, не подходя ближе, скрестил руки на груди и упер в сидящую девушку напряженный и враждебный взгляд. — А вот с этой тварью я ни за столом сидеть, ни говорить не буду!
Лютава обиженно поджала губы: дескать, очень надо! Потом оглянулась на Ждана и сделала знак: помоги. Было видно, что она привыкла всегда иметь под рукой кого-нибудь, кто исполнит все ее желания.
Ждан тут же подскочил, поднял ее и перенес на лавку, даже подстелил чей-то полушубок и помог ей устроиться поудобнее.
— Садись, — еще раз пригласил Зимобор, и тогда Сечеслав сел к столу напротив него.
Теперь Зимобор мог его разглядеть как следует. Угренскому князю было лет двадцать, не больше, и он был очень красив непривычной, неславянской, утонченной, но вполне мужественной красотой. Он был невысок, но крепок, черные волосы и черные брови блестели, как соболий мех, большие темные глаза были окружены тенями, но от этого казались еще более выразительными. Губы его были плотно сжаты, что придавало ему замкнутый и решительный вид.
— Передали, что ты хотел со мной говорить, — напомнил Зимобор. — Вот он я. Говори.
Сечеслав еще раз оглянулся на Лютаву, словно хотел удостовериться, что она достаточно далеко и не достанет его.
— Ты понял, кто это? — спросил он, кивнув в ее сторону.
— Вроде говорят, что это дочь вашего князя Вершины. То есть как вроде твоя сестра.
— Волку лесному она сестра! — резко ответил Сечеслав. — Ее мать была чародейка, ее брат — оборотень, и она тоже оборотень! И напрасно ты ее с собой в одном доме держишь! Она еще никому счастья не приносила! Нрав у них подлый и лживый. Отвернешься — она и тебе в горло вцепится. Связать бы тебе ее да в воду спустить — вот тогда было бы хорошо!
— Ну, ты уже слишком! — Зимобор опять подумал об Избране. Неужели она могла бы до такой степени его озлобить, что он желал бы ее утопить! — Она же твоя сестра!
— А ты не понял, зачем она приходила? — Сечеслав поднял свои угольные брови. Видимо, он так ненавидел Лютаву, что даже смоленский князь рядом с ней казался чуть ли не другом. — Она ведь приходила убить меня! Она приходила волчицей, она раскопала крышу и пролезла ко мне, чтобы перегрызть мне горло, пока я связан и не могу за себя постоять, а все твои люди выбежали наружу. Я уверен, все это нападение затеял ее брат Лютомир. Он рассчитывал, что ты прикажешь убить меня, когда подумаешь, что на вас напала моя мать и хочет меня освободить. Но не вышло, и тогда он с дружиной стал отвлекать вас, а ее послал, чтобы она убила меня! Они, эта пара волков, все делают вместе! Где она, там и он! Ты видел его, он пришел за ней! Я не понял, каким оберегом ты заслонился от его чар, но будь уверен: если ты не убьешь ее, он не сегодня-завтра явится за ней снова, за своей волчицей!
— Вот как... А если убью, он ведь мстить будет, так?
— Если оставишь ее в живых, он все равно от тебя не отвяжется и не даст покоя. Он же волк, и душа у него волчья.
Зимобор положил руки на стол и искоса глянул на Лютаву. Она смотрела куда-то в сторону и молчала.
— Это правда? — спросил у нее Зимобор.
— Спроси у него, где наша мать, — так же не глядя, отозвалась она. — И где ее брат Беломир.
— Откуда я знаю! — яростно закричал Сечеслав. — Что я, нанимался в пастухи к вашему роду! Ваш дядька сгинул где-то в лесу, мне что, идти искать его? Где твоя мать, спроси у ваших жрецов, у вашего Доброчина, который только и знает, что требовать жертв, а все беды валит на нас!
— Хватит, хватит! — Зимобор отмахнулся. В роду угренских князей было много запутанных счетов, в которых ему было незачем разбираться. Они же не на суд к нему пришли. — Ты все сказал?
— А этого мало?
— Я понял. Отведите его. — Зимобор кивнул кметям.
Сечеслав молча вышел, ни с кем не прощаясь.
Лютава сбросила полушубок на пол и сползла сама, села по-другому, подтянула к себе здоровую ногу и обняла колено. При этом она задумчиво смотрела перед собой, словно ей ни до чего не было дела. Зимобор встал, подошел поближе и сел на корточки перед ней, так чтобы видеть ее лицо.
— Так сколько детей у князя Вершины было раньше? — спросил он.
— Что? — Лютава вздрогнула и перевела на него недоуменный взгляд. — Когда это — раньше?
— Ну, первоначально. От роду.
— Одиннадцать выросло, а там какие-то еще маленькими умирали, я не знаю. Они были не от нашей матери.
— Маленькими, это понятно. Я говорю, сколько ты уже загрызла? Или вы — с братцем на двоих.
— Никого мы не грызли! — сердито ответила Лютава и опять отвернулась.
— Значит, врет персиянин? И ты его просто проведать зашла? Горшочек меду и пирожок от матушки принесла?
— Да что ты знаешь о нашей матушке! — запальчиво закричала Лютава и осеклась. — Я и сама о ней уж сколько времени ничего не знаю... — почти прошептала она.
— Так он все-таки врет? — Зимобор гнул свое.
— Нет, — Лютава коротко мотнула головой.
— И ты собиралась его загрызть?
Зимобор поглядел на ее рот, весьма привлекательные свежие губы, и его продрал мороз.
— А что? — равнодушно отозвалась Лютава, не глядя на него. — Когда волком — не страшно. Это просто добыча, вот и все.
— Ты уже...
— Нет. Но его бы, гада, я загрызла, если бы ты не помешал. — Она таки повернулась и бросила на Зимобора сердитый взгляд. — Ну зачем ты влез в это дело? Кто он тебе — брат, сват, друг сердешный? Что тебе до нас?
— А то мне до вас, что он у меня в плену, я за него отвечаю. Раз я ему руки связал и он сам за себя постоять не может, я теперь его защищать должен. Да! Его мать говорила, это ты Сечеслава на нас навела. Ты ему разболтала, что его невесту в Смоленск везут?
— Я.
— А зачем? Натравить его на нас хотела?
— Конечно. Или вы его убьете — это хорошо. Или он вас ограбит — тогда ведь... его самого кто-нибудь другой ограбить может. — Девушка бросила на Зимобора быстрый лукавый взгляд и снова отвернулась. — А нам по-всякому хорошо. А вышло хуже. Он жив, ты его матери отдать обещал, а берешь только выкуп. Она сейчас все свое серебро отдаст, а с князя будет новые украшения тянуть. Только хуже вышло...
— Вот... — начал было Зимобор, намереваясь сказать что-нибудь обыденно-поучительное, вроде «не рой другому яму», но устыдился и промолчал. Кто он такой, чтобы ее учить? И понимает ли он хоть что-нибудь в ее делах?
— Съедят они нас, — пробормотала Лютава, глядя в темный угол. — Нас только двое, я и Лют. Ни матери, ни дядьки — никого больше нет. Дед — далеко, да и не поможет. Не любят они нас.
— Они — это кто?
— Они все, — равнодушно ответила Лютава, перед глазами которой стояло два десятка княжьей родни. — Жены. Их дети. Их родичи. Сыновей — четверо. Не считая беспортошных[17] троих, я их все забываю... Все хотят, чтобы от них князь был. А отец... Он нас не любит, потому что матери нашей всю жизнь боялся. Зачем тогда жил с ней? Вот скажи мне, — она вдруг требовательно глянула на Зимобора, — вот откуда такие мужики берутся? Он боялся ее, а все ездил, она и пряталась от него, все равно находил. Боялся, а все лез, хотел сам себе доказать, что не боится. А теперь он боится Люта. Боится, что Лют не станет дожидаться, пока князь сам помрет. А еще все говорят, что он сын Велеса. В общем, совсем плохи наши дела...
Она замолчала. Зимобор встал, взял полушубок и пошел наружу — проверять, как там. В делах своей дружины он понимал гораздо больше, чем в отношениях угренского княжеского семейства, и хотел одного — чтобы это семейство его не касалось никаким боком.
— Постой! — вдруг окликнула его Лютава, когда он уже взялся за дверное кольцо. Зимобор обернулся. — Что ты с ним сделал? — с лихорадочным беспокойством спросила Лютава. — Как ты его одолел? Никто не мог... Он один так умеет. И я не могу за ним успеть, даже увидеть его не могу — он скользит сквозь время и между временем, его научил его отец. Что ты с ним сделал?
— Ничего я с ним не делал. Просто... его попросили уйти.
Зимобор вспомнил легкое движение, которым Младина сначала заставила Лютомира из человека стать волком, а потом выслала прочь. И поэтому он совершенно не боялся Лютавы — ведь Младина и сейчас была с ним.
— Я знаю, за тобой кто-то стоит, — сказала Лютава, будто услышала его мысли. — Я вижу, что ты меня не боишься, но и на дурака ты не похож, князь Зимобор. У тебя что-то есть...
— Спасибо, хоть на дурака не похож. — Зимобор хмыкнул и шагнул за порог.
А может, и похож, думал он про себя. А может, он и есть самый настоящий дурак. У него в руках такое сокровище, такая защита, такое могущество — а он только и думает, как бы от него избавиться навсегда.
Ну точно — дурак!
И он никак не мог решить, как к кому относиться. Вроде бы персиянин Сечеслав — отважный воин и достойный князь, а эти оборотни, дети неведомой чародейки, — весьма подлая и опасная парочка. Но Зимобору почему-то эти двое нравились больше. Если бы его собственная сестра не смотрела на него волчицей, а вот так же была бы готова ради него лично перегрызть кому-нибудь горло... Может быть, сам Сечеслав завидует, что такая сестра досталась Лютомиру, а не ему.
Кстати сказать, во вчерашней битве дружина понесла на удивление маленькие потери. Убитых не было, лишь несколько раненых. Похоже, Сечеслав сказал правду: Лютомир не собирался сражаться всерьез, он только хотел внушить смолянам, будто знатного пленника пытаются освободить, и тем вынудить убить его. Ну а потом отвлечь их внимание на себя, вот и все. А биться по-настоящему и подставлять головы под смоленские мечи люди Лютомира не собирались. Кмети теперь вспоминали, что нападавшие больше бегали туда-сюда и создавали суету, чем дрались.
У дружины оставалось еще одно важное дело, без которого нельзя было двигаться дальше. На краю села сложили большой костер из просмоленных бревен, на него положили убитых в битве на реке, во главе с боярином Корочуном. Сверху тоже наложили дрова, бересту, сухую солому с чьей-то крыши. Иначе погребальный костер гореть не будет...
Пламя разгоралось неохотно и долго. Обычно умерших зимой оставляют до весны, когда можно будет и костер разжечь как следует, и курган насыпать, но в походе ждать невозможно. Когда все, наконец, прогорело, пепел и угли вперемешку с обгорелыми костями и погнутыми от жара клинками собрали и ссыпали под лед. А вода, священная стихия перехода, отнесет умерших туда, где они возродятся для новой жизни. Ведь с древнейших времен люди верили, что именно вода переносит из небытия в жизнь и из жизни в смерть.
Пока занимались этим, наступил вечер. Но еще до сумерек дозорный прибежал сказать, что по ручью опять едут, и, похоже, люди княгини Замилы. Зимобор сам пошел навстречу — все-таки знатная женщина! К тому же у него были мысли расспросить ее о детях чародейки. Наверняка она знает много такого, чего сама Лютава не расскажет.
И княгиня Замила очень хотела поговорить с ним о детях проклятой чародейки! Едва завидев на берегу ручья знакомую плечистую фигуру и буйные каштановые кудри, она остановила своего отрока, сошла с коня и пошла к Зимобору прямо по снегу. Удивленный Зимобор спустился по тропе, подал ей руку и хотел помочь подняться, но княгиня вцепилась в его руку и склонилась, будто собиралась упасть на колени. Ее красивое смуглое лицо выглядело измученным и даже заплаканным.
— О князь Зимобор! — не столько сказала, сколько простонала она, и вид у нее был совершенно убитый.
— Что с тобой, матушка! — Зимобор прямо перепугался при виде такого горя этой гордой женщины. — Что у тебя за беда? Сын твой жив и здоров, если что, мы с ним обедали недавно, сыт, укрыт. Все с ним хорошо. Идем, сама сейчас его увидишь.
— Да, идем! — Княгиня все еще держалась за его руку и клонилась, как деревце на ветру. — Идем, я хочу увидеть моего сына!
Зимобор повел ее вверх по тропе, а потом в овин, где по-прежнему жил Сечеслав. Увидев сына, княгиня бросилась к нему, обняла и, кажется, заплакала. Сечеслав тоже обнял ее, стал гладить по покрывалу и шептать что-то, похоже, по-арабски, а поверх ее головы бросил на Зимобора злобный взгляд — видно, думал, что это смоленский князь так расстроил его мать. А Зимобор сам был в недоумении. Да что у них там опять случилось?
— Это все Лютомир. — Наконец княгиня взяла себя в руки, отстранилась от сына и вытерла слезы. — Это все Лютомир! — повторила она, обернувшись к Зимобору, и в ее черных глазах засверкал гнев. — Он... Он ограбил меня! Я собрала почти весь выкуп, двадцать гривен серебра, серебром, золотом, мехами! Я сняла все украшения с самой себя! — Она подняла руки, на которых больше не звенели браслеты и не сверкали перстни, украшавшие их в прошлый раз. — Я собрала все, что было в моей дружине. Я взяла в долг у старост и городецкого боярина! Я, княгиня, взяла в долг и пообещала расплатиться с лихвой, как... промотавшийся купчишка! — с ненавистью и досадой восклицала она. — А все потому, что не могла жить ни единого дня дольше без моего сына. Потому что я не могла ни есть, ни спать, пока мой сын здесь! — Она опять порывисто обняла Сечеслава и прижалась к нему. — Я привезла выкуп, я привезла твоих людей! А он! Лютомир! Он напал на моих людей и отнял у нас все! У меня больше нет ничего! Я не могу выкупить моего сына! Теперь мне нужно ехать за новым выкупом в Угренск, ехать к князю, просить, собирать... Я не успею собрать второй выкуп за десять дней!
— Я прошу тебя, княже! — Она протянула к Зимобору сжатые руки. — Я прошу, не причиняй вреда моему сыну, я соберу второй выкуп и пришлю к тебе, даже в Смоленск, если ты уже будешь там. Хочешь, я отдам тебе в жены мою дочь? Я предложила бы меня саму взамен моего сына, но я уже не так молода...
— Матушка! — оборвал ее Сечеслав. — Не надо так унижаться! Я никогда не позволю, чтобы ты или кто-то другой пошел в залог вместо меня! Я сам справлюсь! Отец поможет тебе собрать выкуп. Но эти двое...
Он запнулся, словно от ненависти не мог говорить. Он крепко сжимал челюсти и весь напрягся, точно ненависть могла разорвать его изнутри. Княгиня закрыла лицо руками.
— Дела-а-а! — протянул Зимобор.
Он не знал, что и думать. Эта наглая парочка переходила все границы. Сначала втравить сводного брата в драку со смолянами в надежде, что его убьют, потом попытаться его загрызть, потом лишить его мать возможности выкупить Сечеслава на свободу... А Лютава, наверное, обрадуется.
Она и правда обрадовалась, хотя старалась не показать вида. Зато княгиню, вероятно, порадовало то, что одна из этой ненавистной парочки тоже сидит в плену. Встречи их Зимобор благоразумно не допустил, не желая видеть драку двух женщин благородного происхождения, одна из которых ранена, а вторая уже совсем не молода. Тут не игрища на зимолом!
Помня предостережения Сечеслава, он не раз и не два напомнил дружине, что надо быть готовым к любым неожиданностям. Но и сам он полночи не спал, все ходил проверять дозоры и вглядывался в ночной лес. Все было спокойно. Только поблизости в лесу выл одинокий волк — так красиво и душевно, так тоскливо и протяжно, что сам Зимобор заслушался, стоя возле сеней. Это было настоящее колдовство.
Вернувшись и ложась на свое место, он заметил, что Лютава не спит. Лежа на спине, она тоже слушала волчью песнь. Глаза ее при жалком свете лучины отсвечивали зеленым, и Зимобор ни о чем не решился ее спрашивать. И только теперь ему стало страшновато рядом с ней. А еще захотелось спросить о Дивине. Те, кто живут на грани человеческого и нечеловеческого мира, могут ходить и за Зеленую Межу...
— Стой! — вдруг сказал он вслух, то ли сам себе, то ли ей. Лютава вздрогнула, очнулась и обернулась. — Я вспомнил, где я его видел.
— Ты его видел? — Лютава сразу поняла, что Зимобор говорит о ее родном брате, но не поверила. — Где ты мог его видеть?
— В солнцеворот. Мы тогда стояли... в Ольховне или в Оршанске... — Зимобор не сразу вспомнил, но это было не важно. В этом случае «в солнцеворот» было ответом на вопрос не «когда?», а «где?». — Он... Все были ряженые, а он... Он был волком. И он позвал меня... туда. И там я встретил... ее. А без него я бы не вышел. И не увидел бы ее. И не знал бы, где мне теперь ее искать.
Лютава помолчала. Зимобор думал, что она, разумеется, ничего не поняла из его путаного ответа, но она все поняла.
— Это был не он, — шепнула она наконец, чтобы даже лежащие рядом кмети ничего не услышали. — Это был сам Велес. Он входит в его тело. Иногда. Когда время на переломе. В этом его сила. Когда бог из него выходит, в нем остается сила. А он хочет, чтобы бог остался в нем навсегда. Тогда нам никто не будет страшен.
— Тогда вам ничего этого не будет нужно, — заметил Зимобор.
— Может, и так, — обронила Лютава. — И я не знаю, куда мы с этим пойдем. Если ему это удастся.
«Вяз червленый вам в ухо!» — только и подумал Зимобор. Да, у этой парочки были такие сложности в жизни, какие им с Избраной даже не снились. Дети чародейки стояли на перекрестке миров и не знали, куда идти.
На другой день княгиня Замила, переночевавшая вместе с сыном в овине, наконец, оторвалась от Сечеслава и уехала со своими людьми в Угренск — жаловаться князю Вершине на вконец обнаглевших оборотней и просить серебра на новый выкуп. Зимобор тоже велел дружине собираться. Мертвые были погребены, раненые немного оправились, уцелевшие отдохнули, а путь впереди лежал еще долгий. Завтра поутру предполагалось выступать.
В полдень дозорные доложили, что по ручью едут очередные гости. Решив ничему больше не удивляться, Зимобор снова вышел навстречу.
По льду ехало около десятка всадников, причем среди них Зимобор сразу узнал несколько хорошо знакомых фигур — Красовита, троих его кметей и Игрельку. Это становилось очень любопытным. Стоя на берегу, он смотрел сверху, как они подъезжают. Остальные были вятичи, и среди всех выделялся высокий всадник в восточной кольчуге, но без шлема, с боевым топором у пояса, но без меча. Ну да, его шлем и меч остались в селе с прошлой ночи и теперь являлись законной добычей Зимобора. Длинные волосы разметались по волчьему полушубку, сшитому не по-людски — мехом наружу. Но и без этой приметы Зимобор угадал бы, кто к нему пожаловал. Он сразу узнал это продолговатое лицо, этот острый взгляд близко посаженных темно-серых глаз. Сходство с Лютавой было поразительным, и притом ощущалось, что брат гораздо сильнее сестры.
Он медленно подъехал, оставил коня внизу и поднялся на гребень, где ждал его Зимобор в окружении своих бояр и кметей.
— Здравствуй, князь Зимобор! — Гость поклонился. Голос у него был низкий, и Зимобор невольно вздрогнул. Именно этот голос той незабываемой ночью звал его из-под волчьей личины: что сегодня упустишь, потом весь год не догонишь!
— Здравствуй, князь Лютомир, — ответил он. — С чем на этот раз пожаловал?
— С выкупом за сестру. Она ведь у тебя. Я привез все, что ты пожелал: и твоего воеводу, и девушку, и двадцать гривен серебра. Если ты за Сечеслава хотел двадцать, то за девицу едва ли больше запросишь.
— Я их просил-то у княгини Замилы. И говорят, будто это ее серебро и есть.
— А какая тебе разница? — Лютомир и не думал отпираться. — Серебро оно и есть серебро, да там еще золота, да соболей пара связок. Ее или мое — тебе-то что? Ну, согласен?
Он пристально взглянул в глаза Зимобору. Несмотря на уверенный и небрежный вид, эти переговоры для оборотня были очень важны.
— Ты меня прямо озадачил! — честно ответил Зимобор. Рядом с оборотнем его пробирала дрожь: в нем действительно была сила, которую человеку трудно вынести. Венок за пазухой издавал одуряющий запах. — Сечеслав предупреждал, что ты за нее будешь биться и кусаться. А ты вон серебро предлагаешь. Обманешь небось?
Делая вид, что ничего не боится, Зимобор между тем держал руку на рукояти меча. Кмети вокруг него напряженно сжимали свое оружие, в любой миг готовые скопом броситься на оборотня. Опасность, исходящую от гостя, каждый ощущал кожей, как жар от огня.
— Я не такой дурак, как он думает. Или делает вид, будто думает. На самом-то деле он знает, что я далеко не дурак. — Лютомир усмехнулся и сузил глаза. — Я видел, кто за тобой стоит. И сейчас вижу. — Он посмотрел туда, где под полушубком у Зимобора прятался венок вилы. — И я больше не буду с тобой драться. Я только хочу вернуть мою сестру. Если этого тебе мало, скажи, чего хочешь. Я все достану.
«Достань мою невесту из-за Зеленой Межи!» — чуть не сказал Зимобор. Ведь оборотень мог это сделать! Но не сказал. Он сам тоже мог. Или должен был смочь.
— Пойдем поговорим. — Зимобор кивнул на избу.
Они прошли в истобку, где дымила печь, Ведога варил кашу, а Лютава давала ему советы. Увидев Лютомира, она замолчала, но больше никак не дала понять, что его заметила. Однако Зимобор даже издалека чувствовал, что ее бьет дрожь тревоги, радости и волнения.
Лютомир только бросил на нее пристальный взгляд и тоже ничего не сказал, даже не поздоровался с ней. А Зимобор подумал, что им не надо здороваться — они все это время каким-то образом ухитрялись быть вместе. Вот только забрать сестру из-под охраны вилиного венка Лютомир не мог.
— Значит, хочешь сестру за двадцать гривен? — сказал Зимобор, усадив гостя к столу.
— И людей твоих в придачу отдам. Мне они не нужны. Тебе ведь нужны, да?
— Пригодятся, пожалуй. Особенно Красовит...
Зимобор все никак не мог решить, что сказать. Просто совершить обмен и разойтись было бы неправильно.
— А Сечеслава можешь не возвращать. — Лютомир улыбнулся. — Даже наоборот, я еще приплатить готов, чтобы ты увез его подальше и... и еще подальше.
— От соперника, значит, избавиться хочешь?
— Я не собираюсь делить с ним наследство моего отца. С ним и со всеми прочими.
— Боишься?
— У меня ведь нет... Ох, князь Зимобор! — вдруг выдохнул Лютомир, и в глазах его блеснула жадная зелень. — Чего бы я ни отдал, чтобы иметь... это... — Он снова взглянул туда, где был венок.
— Это? — Зимобор вынул венок и положил между ними на стол.
Лютомир молча кивнул. А Зимобор вдруг понял, какая ценная возможность у него появилась.
— Хочешь, поменяемся, — предложил он. — Ты отдаешь мне землю по Угре, а в обмен забирай венок.
— Что? — Лютомир поднял глаза, не понимая, что услышал.
— Забирай венок. И любовь ее к тебе перейдет. Будет с тобой удача, и никаких соперников бояться будет нечего, потому что победа всегда с тем, с кем она.
Лютомир пристально смотрел на него, не веря, что Зимобор не шутит.
— Что хочешь за это? — жестко спросил он.
Скажи сейчас Зимобор: «Выпрыгни из шкуры» — выпрыгнул бы. Лютомир бросил быстрый взгляд на сестру, и Зимобор ощутил мучительное колебание гостя: стоит обмен того или нет.
— Землю по Угре, — ответил Зимобор, и Лютомир не сразу его понял — он не ждал, что смоленский князь хочет обменять такое сокровище на такую малость. — Чтобы мне тут собирать дань никто не мешал. На восток по ней не пойду, но и вы на полудень не ходите. Обещай, что так будет, когда князем станешь.
— Я не князем... Я стану богом... — прошептал Лютомир, почти не шевеля губами, но Зимобор его услышал. — А ты... Ты отдаешь такое... Ты отдаешь небесный мир в обмен на какую-то там Угру...
— Это мое дело, что на что поменять. Согласен?
— И больше ничего? — Оборотень посмотрел недоверчиво и даже склонил голову набок, как собака, которая не понимает, о чем с ней говорят.
— Ничего. Только держи и не выпускай. Сумеешь?
— Еще бы!
Лютомир поднял голову и расправил плечи. Глаза его горели, как два изумруда на солнце, но Зимобору было не страшно, а весело. Его тяжесть облегчилась и скоро исчезнет совсем. Он нашел не просто того, кто согласился забрать у него венок вилы, но того, кто сумеет удержать ее.
— Дойду до истоков Угры, а как пойду на Десну, тогда венок твой, — сказал Зимобор. — Чтобы я дошел и больше меня никто не тревожил — твоя забота. А на Десне приходи — получишь. Договорились?
— Договорились. — Оборотень улыбнулся, и сейчас его странное лицо казалось открытым, светлым и красивым. Он уже грелся в лучах жемчужного света, и его они совсем не обжигали.
— Но как же ты сам? — крикнула со своего места Лютава.
— А я... — Зимобор посмотрел на нее. — Я за свое наследство уже отвоевался. Мне теперь другое нужно.
— Девушка, да? — понятливо отозвалась Лютава. Она знала, чем оплачивается покровительство вилы.
— Да.
— Ну, тогда ясно. А ему ведь девушки не нужны. — Печальный и нежный взгляд Лютавы снова устремился к брату. — То есть нужны, но среди простых девушек он себе вовек пары не найдет. Только она и может...
— Ну, два сапога пара. — Зимобор встряхнулся и встал. — Давай показывай твое серебро, волк бессовестный!
Лютомир тоже встал, все еще улыбаясь. «Тогда нам никто не будет страшен...» — «Тогда вам ничего этого не будет нужно...» Куда приведут этих двоих тропы за Зеленой Межой — Зимобор не мог придумать, да и не хотел. У него была своя дорога.
На другое утро смоленское полюдье тронулось в дальнейший путь. Лютаву ее брат-оборотень увез на санях куда-то вниз по Угре, причем на прощание она так улыбалась Зимобору и делала такие выразительные попытки поцеловать его издалека, что вся дружина покатывалась со смеху. Зимобор отлично знал, что вятичанка притворяется, но все равно почему-то было приятно.
Следующие десять или двенадцать дней поход проходил исключительно, прямо-таки недостоверно тихо и спокойно. Обоз неспешно полз вверх по Угре, останавливаясь в селах или редких городцах. Но мало того, что никто больше не собирал на них самочинную дружину с рогатинами. По всей реке о них уже знали и приготовили дань, которую отдавали безропотно, с видом, конечно, унылым, но покорным.
— Князь Волков приходил, — поведал им старейшина одного сельца. — Приходил и человеческим голосом сказал: а кто дани не даст, у того всю скотину, какая осталась, по весне порешу. Попробуй тут не дать — и так на все село три коровы да две лошади осталось, пахать на себе будем...
Лютомир честно выполнял уговор. И в лесу между верховьями Угры и Десны, где вятичи уже не селились, Зимобор сам увидел Князя Волков.
Он пришел среди бела дня, огромный белый волк на белом снегу. Пришел и сел посреди дороги, склонил набок голову и стал ждать. Смоляне застыли, изумленные этим зрелищем. Огромный зверь не нападал, не убегал, а просто ждал чего-то.
— Тихо всем! — Зимобор махнул рукой, и копья опустились. — Я сейчас.
Он сошел с коня, приблизился к волку и остановился, не доходя пару шагов. Потом вынул из-за пазухи венок Вещей Вилы, подержал его на ладонях, вдохнул в последний раз чарующий запах сухих цветов, в которых вечно жила весна. Весна, уже такая близкая.
Вот и все. Больше не придет к нему Дева, прекраснее самой мечты, с жемчужным станом, небесными очами и каплями росы в волосах. Никто больше не прикроет его от чужих клинков — кроме его собственной силы и умения. Ничья удача ему больше не поможет, кроме его собственной.
Но и это не так уж мало. Не будь он удачлив от рождения, разве полюбила бы его Вещая Вила, Дева Будущего? Вот так-то!
Зимобор осторожно положил венок на снег, уже темный и слегка подтаявший, и отступил на несколько шагов.
— Владей! — вполголоса, чтобы услышал только волк, сказал он. — Пусть служит тебе, как мне служил, пусть исполнит твои желания, как мои исполнял. И чтобы тебе не жалеть о том, что сделал, как я...
Огромный белый волк бережно взял венок в зубы и сошел с дороги. Миг — и пушистый белый хвост мелькнул среди заснеженных деревьев. И где он, волк, был он или померещился? Даже следов огромных лап на твердой, подтаявшей снеговой корке не осталось.
Зимобор положил руку на грудь, там, где больше полугода лежал венок вилы. Запах ландыша еще витал рядом, но все слабее и слабее...
То есть с плуга или с дома.
Князь Вятко — легендарный прародитель племени вятичей.
В Древней Руси пустыней называлось не жаркое песочное место, а густой лес, где нет людей.
Паволоки — дорогие шелковые ткани греческого производства.
Куна — денежная единица, равная одной куньей шкурке, или дирхему, то есть 2,73 г серебра.
Бронь — собственно древнерусское название кольчуги.
Кичка — головной убор замужней женщины, закрывающий волосы. Мог состоять из множества частей и украшений.
Древнерусский женский головной убор, видимо, верхний платок.
Тогдашние окна были очень маленькими и закрывались заслонкой, которую можно было отодвинуть — то есть отволочить.
Человека за несколько кун не купишь, но поскольку люди брались в залог, то на выкуп должно было хватить.
Миграция в смоленско-полоцкий регион с Дуная датируется наукой VIII—IX веками. Отсюда память о священной реке Дунай, которая сохранилась в народных песнях до самого последнего времени.
Велес-трава — васильки.
Велиград — столица племени бодричей, живших на территории нынешней Германии. Это был большой город, через который осуществлялась торговля между славянскими землями и империей франков.
Отопок — негодная к починке, изношенная обувь.
Знаменитые франкские мечи, производившиеся на Рейне, славились высоким качеством, из-за чего их даже запрещалось вывозить за рубеж. Отличались особым оформлением рукояти, благодаря чему франкский меч можно было сразу узнать даже в ножнах.
Беспортошных, в смысле еще маленьких. Есть мнение, что лет до семи мальчикам штаны не полагались.