Мой старинный друг долгие годы был подвержен жестоким депрессиям, – они особенно участились после гибели в автокатастрофе его первой жены. В светлые свои периоды он выглядел легким, порой веселым, общительным и жизнедеятельным. Потом в очередной раз погружался в полный мрак, терял интерес к чему бы то ни было. Я обнаруживал эту перемену сразу – по телефону. Его речь становилась тягучей, замедленной, голос тусклым, бесцветным. В нем словно кончался завод или садились батарейки. Он разговаривал с трудом, совершенно механически. Меня он не стеснялся.
Его наблюдал академик Снежневский, о котором говорят всякое, но он бесспорно был крупным психиатром. Кроме того, он был связан со многими учеными этого профиля во всем мире, и руководимый им институт получал образцы самых новейших препаратов. Я не могу утверждать, что корифей экспериментировал на моем друге, но после каждой встречи с ним пациенту рекомендовалась измененная программа лечения.
Однажды мой друг сообщил мне, что ему предложено ненадолго лечь в лечебницу и он дал согласие. Вскоре его мать передала, что он просит меня посетить его там. А может быть, этого хотела она.
О ней следует сказать отдельно. Это была замечательная женщина с очень сильным характером. Она внешне почти не проявляла чувств, но дети, внуки, правнуки и другие члены рода ощущали ее активную любовь и неколебимую волю. Такой я представляю себе Роз Кеннеди (в девичестве Фицджеральд), жену родоначальника всего семейства – Джозефа П. Кеннеди, о которой прочел однажды: “Она умерла в 1995 г. в возрасте 104 лет, перенеся все бури и трагедии рода” (впрочем, как выяснилось позднее, не все, – они продолжались). Она сказала когда-то: “Господь посылает испытания только тем, кого любит и считает сильными”. Что ж, тоже утешение.
Я поехал. Лечебница помещалась не за городом, где-нибудь в Белых Столбах, а даже не слишком далеко от центра. Плотный высокий забор, проходная, как на заводе. Пропуск был мне выписан. Я спросил, как найти нужный корпус, и очутился на территории.
Я попал словно в районный парк или большой сквер, густо заполненный народом. Мужчины и женщины в пижамах и халатах сидели на тяжелых (не своротишь!) скамьях и серьезно занимались своим делом.
Я хорошо знал Сашу Галича и не раз слушал его, но сейчас не уверен, была ли уже тогда его песня “Право на отдых” или она появилась позднее, и я в связи с ней вспомнил о том своем посещении. Нет, здесь никто не вязал при мне веники, здесь женщины вязали или плели сети. То ли это были рыболовецкие сети, то ли волейбольные сетки, а может быть, гамаки.
Но мне сразу бросилось в глаза, что эти люди не общаются между собой, не обращают друг на друга внимания, а каждый существует сам по себе. И я тоже счел нужным не выказывать к ним интереса. Я шел по главной, кольцевой аллее, а вокруг текла своя жизнь. Чуть сбоку полноватый, интеллигентного вида человек в очках, этакий бухгалтер, рыл траншею. Он углубился уже по грудь, – видимо, это был окоп в полный профиль. Он размеренно и очень аккуратно выбрасывал грунт большой штыковой лопатой.
Вдруг я услышал легкое движение за спиной и слегка посторонился. Меня обогнал, даже чуть задев, человек, продвигающийся широкими прыжками. Руки его были раскинуты в стороны и производили плавные взмахи, – очевидно, он считал их крыльями, а себя – птицей. Он тоже не замечал остальных, а те – его.
Тут я подошел к двухэтажному деревянному коттеджу и увидел на крыльце своего друга.
– Привет! – сказал я. – Ну как ты?
– Нормально, – отвечал он. – Я хочу познакомить тебя со своим врачом.
Мы вошли внутрь, там сидела за столиком миловидная и довольно молодая женщина.
– Вот, – он обратился к ней по имени-отчеству, – и продолжил несколько высокопарным тоном: – познакомьтесь, пожалуйста. Это мой ближайший друг и любимый соавтор…
Она глянула быстрым оценивающим взглядом. Ведь она привыкла, что ее собеседники называют себя кем угодно.
– Скоро мы выпишем вашего товарища, – произнесла она серьезно.
Мы пошли – пройтись. Тут я вспомнил, что принес ему передачу, и вынул из кармана толстую плитку английского шоколада. Дело в том, что недавно в Сокольниках была Национальная выставка Великобритании, и кое-какие продукты и товары после нее продавались. (Когда же это было? Бернес был еще жив, а ведь он умер в августе шестьдесят девятого.)
Мой друг мигом сорвал с плитки обертку и фольгу и съел шоколад в полминуты, никак о нем не отозвавшись.
Мы шли по боковой дорожке. За кустами играли в волейбол. Была настоящая площадка, натянутая сетка, в каждой команде по шесть игроков. Но они не были командой. Они не следили за мячом, а словно специально отвлекались, глазели по сторонам. Вот один произвел подачу, но мяч улетел далеко вбок. Другой, из противоположной шестерки, безропотно пошел за ним, отыскал, принес и подал таким же образом. Остальные стояли совершенно безучастно. Мой друг зрелищем тоже не заинтересовался.
– Пойдем, я тебя провожу, – предложил он.
Мы, но с другой стороны, прошли мимо женщин, плетущих сети, опять я увидел человека-птицу, но он теперь двигался нам навстречу. А интеллигента в траншее не было. Наверное, он уже выполнил норму.
– Скоро ужин, – сказал мой друг.
Через три дня он был у себя дома.
За четверть века, что ему еще оставалось, мы ни разу не говорили о том моем посещении.