- Гал-лар-р!.. Галлар-р-до!..
Рыжая косматая шапка пала на глаза гостю. Он ударился спиной об остекленелую березу, а пилот, который уже возвращался к шумолету, погрозил Гервасию и украдкой усмехнулся.
Между тем "монстр цивилизации" выбрался из разломанного сугроба. Гервасий стряхнул с его полушубка снег и тихо сказал:
- Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла сквозь сухую кору, дерево застонало. Это ожили жучки-короеды и бросились прочь от меня.
Бородатый гость сморгнул.
- А "галлардо" - это просто звукоподражательное слово, вроде звериного рычания, или оно что-то означает?
Гервасий покачал головой. О, если б знать! Этот рык, напоминающий чье-то имя, преследовал его ночами в течение столетий без малого, пока не сделался естественным для его собственного языка.
- И последний вопрос. Мы задавали его всем вашим, так сказать, коллегам. Долгожительство, по-вашему, это награда - или кара человеку?
Теперь шатнуло Гервасия. О мука, о мучение! Он еще недавно знал, что ответить, и сейчас пытался вспомнить, связать рваную нить своих мыслей, но огрубели пальцы за много десятилетий, тончайшая шелковинка выпадала из них.
Гость не дождался ответа и попятился к шумолету, сунув Гервасию небольшой алый диск, клейменный золотыми буквами.
- Интерпрограмма "Монстры цивилизации" прощается с вами и желает здоровья, счастья и долгих лет жизни! - быстро говорил он. - Примите на память этот одноразовый радиодиск. С его помощью через несколько минут вы сможете прослушать наш очередной выпуск!
Он ввалился в шумолет, дверца захлопнулась, и тут же музыкальный тайфун опрокинул Гервасия. Шумолет, с места взяв предельную скорость и высоту, мгновенно скрылся из виду.
Когда уши Гервасия вновь смогли различать звуки внешнего мира, а не только биение собственной крови, он понял, что диск в его руке источает голос. Давешний бородатый гость вещал оттуда:
- ...Бывшему игумену Новомосковской обители блаженному старцу Емелиану.
Затем диск испустил густой, словно добрая брага, бас:
- Да уж двести три годочка топчу земелюшку, а Господь все прибрать не хочет за грехи мои!
- Тот же вопрос, - вновь произнес диск голосом "монстра", - я повторил и Протеусу Юрсусу, обитающему на леднике Туюк-Су. Но убедился, что это бессмысленно. Юрсус твердит одно: "Memento pranivelli!" Что это значит, одному ему известно. И тогда я направился к Гервасию, жителю обимурской тайги. Его возраст уступает летам старца Емелиана, однако превосходит лета Протеуса Юрсуса. Гервасию сто пятьдесят один год, но выглядит он куда моложе, вполне бодр и крепок и даже умудрился перепугать меня, испустив свой знаменитый - тарзаний, как сказали бы в прошлом веке! - вопль.
И Гервасий тотчас услышал надтреснутый рык: "Га-лар!.. Гал-лар-р-до!.." - а затем хриплый голос: "Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла..."
Диск продолжал сеять его слова, когда их вдруг заглушил кто-то другой:
- Хелло! Интерпрограмма "Aliens" вызывает "Монстров цивилизации"!
- Хелло! - отозвался "монстр". - Прием.
- Скажите, что означает этот рык Гервасия?
- Этого не знает никто. Видимо, какое-то звериное звукоподражание.
- Очень странно... Как вы знаете, наша программа называется "Aliens". Тем, кто знаком с творчеством художников-фантастов прошлого столетия, может быть, вспомнятся блистательные картины "Alien", "Aliens-4", "When I was nine", "The last Unicorn", самая знаменитая - "Winter Unicorn"* и другие? Необычайное совпадение! Героя вашей программы зовут Гервасий...
_______________
* "Чужой", "Чужие-4", "Когда мне было 9", "Последний единорог",
"Зимний единорог" (англ.).
- Да, - подтвердил ведущий, и Гервасий вновь услышал свой голос-стон: "...очнулись от дремы жучки-короеды и бросились прочь от меня!"
Ах, твари!.. Никаких приспособлений для записи Гервасий у них не видел, однако ж ухитрились украсть его голос, пустили его страдание по ветру, на потеху всему белому свету!.. Он размахнулся. Взвизгнул разрезанный диском воздух. Слова "Но ведь Галлар..." разбились вдребезги о настывший, окаменевший ствол огромного кедра - и исчезли навек.
Гервасий схватился руками за воздух. Ветер и слезы секли его лицо. О, что он сделал! Все эти годы пытался понять, что же напоминают ему звуки! И вот когда разгадка была так близка...
Вьюга взвилась рядом с ним, но едва он протянул к ней руки за утешением, она отпрянула в дальние дали, недотрога. А струны ее, чудилось, все пели-выпевали: "Гал-лар-до! Галлардо!.." - странные звуки, которые Гервасий услышал еще тогда, давно... услышал, прежде чем у сияющего призрака пропала тень.
Ночью опять не спалось. Луна как стала с вечера над сопками против его окна, так и стояла там до утра недвижно. Деревья неслышно дышали за стенами зимовья, но иногда их задевал бессонный ветерок, и тогда Гервасий отчетливо слышал шорох тех двух осиновых листков, которые чудом не сокрушила зима, и они остались на ветке, простертой у самого окна. Часто, часто просыпался Гервасий от их взаимных признаний, а потом никак не мог снова вернуться в сны.
Он давно потерял счет годам, которые истекли. Множество состояний души сменилось в нем, как меняются времена года. О, тускла ткань ежедневной жизни в этой тайге, в этом зимовье...
Гервасий построил его потом, позже, когда уже пришлось уйти из Богородского. Пожалуй, не припомнить, почему он оказался в том умирающем селе. Где-то на дне его памяти лежал осадок другой, шумной, суетной жизни, меж каменных громадин, в металлическом грохоте, запахе красок, и только смутный образ женщины... золотистая комета, ее ночное лицо, так несхожее с лицом дневным... больно, думать об этом больно! Потом улочки-тропиночки Богородского, сонное тепло какой-то жалостливой, ее утешающий голос - но и это все просеялось, будто песок сквозь пальцы, осталось одно воспоминание: охота, зима, белый единорог, неизвестный хищник, цветущий шар...
Когда Гервасий воротился с той охоты - с ощущением содеянной беды, на него вдруг набросилась в сенях его кошка. Отодрал ее от себя - она кинулась снова; отшвырнул пинком, занес ногу для нового, но, непонятно чего испугавшись, позвал жалобно: "Киса, кисонька моя..." Кошка издала странный, утробный звук: "Ар-р-рдо!" - и бросилась от него, будто подожженная.
Еще Гервасий помнил, как, поджимая хвосты, удирали от него богородские собаки, даже самые свирепые и грозные, а коровы при его приближении метались в хлевах, заводя под лоб тяжелые глаза. Люди тоже сторонились его, и даже та, жалостливая и мягкая, белела в просинь, хотя и билась ночами от неумения объяснить собственный ужас, от неотвратимости расставания.
А вскоре случилось первое предвестие его судьбы.
Это была все та же зима, да, все та же, когда он встретил белого единорога, и на переломе ее к селу пришел тигр. В тот сезон в тайге было мало кабана, а чуткого изюбра, видно, редко удавалось скрадывать. За месяц тигр "снял" с цепи десяток деревенских собак, вламывался в курятники, в стайки. Охотники пытались отогнать его залпами, ночью гудели трактора...
Неделю деревня прожила спокойно. А вскоре с тигром столкнулся Гервасий.
Он возвращался с путика. Солнце уже упало в сугробы, но растопить их не смогло - застыло, сгинуло, сумраки наступали. И тень в ложбине Гервасий принял сперва за густую предвечернюю тень. Но тигр, который залег там, был разъярен одним лишь запахом человека - ведь люди так немилосердно отогнали его от деревни, от собак!..
Гервасий успел выстрелить, пока длились прыжки, но только на мгновение смутил тигра. Показать ему спину - верная гибель. На дерево! Гервасий подпрыгнул, уцепился за толстый дубовый сук, но руки скользнули, он повис, и в эту минуту тигр, встав на задние лапы, зубами и когтями потащил его вниз, навалился... И Гервасий едва не потерял сознание, когда тигр вскочил, брезгливо ткнул его лапой, будто падаль, и отпрыгнул. Только подлесок затрещал. Только его и видели!
Тогда Гервасию первый раз явилась смутная догадка о долгом грядущем одиночестве. Но разве мог он помыслить, что продлится это сто лет, сто десять... сто двадцать... бесконечность?
Сколько-то он еще промаялся в Богородском, потом попытался вернуться в город, но и там задыхался в отчуждении, и тогда опять пришел в Кедровый распадок и зарылся в сопку. Он выбрал соседство кедрача, потому что другие деревья сквозят зимой, а ему хотелось, чтобы его никто не видел, коли так.
Гервасий по одному вынимал из склона трещиноватые слоистые камни, пока углубление не сделалось достаточным, чтобы поставить лиственничный сруб. Пол в зимовье был плотно выложен березовыми жердями. Железная печка, оконце, бревенчатый потолок, в него набиты гвозди, на которых в мешочках висели продукты. Старая охотничья привычка хоронить их от грызунов действовала, хотя ни одно живое существо не заглядывало к Гервасию в зимовье.
Тяжелая, зимняя дрема владела им. Когда ветер метался меж стволов, то затихая, то взвивая вновь, Гервасию чудилось, что это тайга задыхается от ненависти к нему. Иногда в промельках темного, гладкого льда ему виделся пугающий взор Обимура. И все же это выносить было легче, чем гнет людской необъяснимой злобы. Должно быть, он всегда в тайне желал одиночества. Но не такого же бесконечного! Не такого же!
Поначалу он еще пытался найти единорога. Ждал на солонце, искал следы на водопое: буруг там был сильно выбит, но отпечатков его копыт Гервасий не видел. А как он искал след хищника! Но нет, ничего.
По весне выложенная дерном крыша зимовья прорастала травой, деревья-стражники в округе уже сменились за время одиночества Гервасия, но иногда он вдруг, ни с того ни с сего, выскакивал из зимовья и начинал хватать снег, швырять в свою тень, стараясь засыпать ее, схоронить в сугробе-саркофаге. Может, и он пропадет с земли, если сначала пропадет тень?..
Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей темнице. Оттого что билось оно так медленно, Гервасий - он вдруг с ужасом понял это! - перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она по предметам, которые его окружали: одежда не ветшала, зимовье не рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете, позже - на шумолете). Тогда-то он и понял свою Судьбу.
Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь прежде нет-нет да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее глубокий, тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько угодно лелеять в ладонях ковылинки, роняя на себя их семена, жаждать, чтоб проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики... Наверное, кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но он уже давно не думал о людях.