Мускулистое, но еще по-юношески поджарое смуглое тело обнаженного правителя распростерлось на необъятной равнине атласных кхитайских одеял, пересеченной горной грядой подушек, набитых гусиным и лебяжьим пухом. Не тем пером, которое украшало тела уничтоженных гарпий, а взятым от гордых птиц, которые длинными караванами тянутся через осеннее небо, улетая к далеким зимовьям — теплым и влажным речным долинам Кхитая, лежащим за снежными горами Талакмы. Спящий Таргитай тоже был немного похож на ощипанного молодого гуся — в сонном человеке всегда есть что-то забавное и вызывающее умиление или насмешку. В зависимости от того, кто смотрит на спящего…
Нэркес разглядывала молодого правителя Сакалибы откровенным, беспощадным взором. В ее маленьком жестоком сердечке не нашлось места для чувства умиления.
Только насмешка и презрение. Было, правда, еще немного жалости. Но только самую чуточку.
«Бедный глупый молодой гусак, прилетевший из Кхитая, лишь для того, чтоб умелая птичница ощипала его,— усмехнулась Нэркес.— Твой предшественник слишком уж разжирел — и его пришлось зарезать...»
Спящий юноша удовлетворенно вздохнул и сладко улыбнулся во сне.
«Спи, глупец,— улыбнулась Нэркес почти нежно.— Скоро ты сделаешь меня королевой. А больше мне ничего и не нужно. Остались, правда, еще два гуся, которым пора свернуть шейки,— уж больно они шипят. Киммериец особенно — так и зыркает своими синими глазищами, аж дрожь пробирает, Это, пожалуй, не гусак, Скорее коршун. Только со мною совладать — у него руки коротки. А пока мы разберемся со старым индюком».
И, заботливо укрыв сопящего, как младенец, Таргитая тяжелым одеялом, Нэркес соскользнула с огромного королевского ложа...
Ишпак ждал ее в той же самой комнате, где они встречались и прежде. Едва Нэркес вошла, оставив по давно заведенному обычаю на карауле безъязыкого аргиппея, как старый вояка набросился на нее, дабы овладеть нежным телом — жадно, по-звериному, как и всегда. Когда он, наконец, удовлетворил свою похоть, Нэркес хотела встать, но толстые пальцы впились в ее нежную, лилейную шейку. Налитые кровью рачьи глаза Ишпака уставились на ее побледневшее лицо.
— С-стер-pва!— прорычал Ипшак.— Долго еще ты будешь водить меня за нос? К чему я слушался твоих змеиных советов? Я предал своего господина и могущественного колдуна, его покровителя, а ведь они в свое время приблизили меня ко двору. И что в результате? Что я получил за это?
— Ми-милый!— сдавленно прохрипела Нэркес.— Потерпи немного, что с тобой? Я... я... я уничтожу Таргитая и Конана... А...а...а по-потом мы с тобой взойдем на престол... О-отпусти меня!
Железные тиски пальцев неожиданно ослабли, освободив шею, покрытую багровыми синяками, но лишь затем, чтоб схватить куртизанку за волосы и со всего маху стукнуть ее голову о стену. На счастье Нэркес, все стены потаенной комнаты были предусмотрительно обиты мехом, дабы не пропускать звуков.
И, тем не менее, искры посыпались из глаз красотки. Оглушенная, она свалилась на пол, жадно глотая ртом воздух, а взбесившийся Ишпак принялся награждать ее пинками. Если бы на нем были кованые немедийские сапоги, а не гирканские из мягкой оленьей кожи, то дело кончилось бы переломанными ребрами. Однако демоны были милостивы к Нэркес.
— Подлая, лживая тварь!— продолжал бушевать Ишпак.— Я все потерял! При старой власти я был главнокомандующим всей армии Сакалибы и начальником Гвардии Серебряных Грифов. А теперь я простой туменбаши — да и то, только на словах. А все мои посты занял этот западный варвар, да разорвут его волки Эрлика! И он еще осмелился заявить мне, что лишь благодаря тому, что я провел их в ту ночь в Цитадель Уту, меня оставили при Дворе и не тронули мое имущество, тогда как всех других ставленников Заркума и Шульги выслали из столицы и конфисковали все их добро! Какая «милость»! И в это время ты, обещавшая мне трон, спишь с этим мальчишкой-самозванцем. Ты добилась своего, а меня оставила для своих утех — наподобие конюха, к которому бегают знатные дамы, дабы он ублажал их.
Бывший военачальник был вне себя от ярости. Он задыхался и хрипел, не замечая в гневном запале, как придавленная к полу красотка подает у него за спиной отчаянные знаки немому рабу.
— Нет, я устал от этого. Довольно лжи! Я немедленно пойду к правителю и доложу ему обо всем. О твоих интригах, о твоем коварстве. О том, что ты уже три зимы как моя любовница, а также и о том, что до этого ты переспала со всем двором! Ведь ты спала даже с Заркумом! Думаешь, я не знал об этом? Я всегда знал это! Старый дурень, я закрывал глаза на все — я был ослеплен тобой. О, как я тебя любил! Но все! Конец твоей грязной игре. Я все расскажу Таргитаю — и он трижды возблагодарит небеса и своего друга Конана, который всегда сомневался в тебе. Этот варвар — неотесанный и жестокий человек, но он отнюдь не дурак! Он сразу раскусил, что ты за дрянь. Да, я сделаю это! Пусть меня лишат всех чинов и изгонят из страны. Пусть меня даже казнят, но я буду умирать смеясь! Потому что рядом со мной будут казнить тебя — визжащую, извивающуюся, как растоптанная гюрза! Ты будешь молить о пощаде, но все будут плевать тебе в лицо, и я добавлю свой последней плевок. Потому что большего ты не заслуживаешь, ведьма! Да, пусть я умру! Но это даже лучше, чем трястись от страха, думая о мести Заркума. Сейчас! Я свяжу тебя и поволоку к Конану и к правителю, в постели которого ты сейчас должна находиться. Пусть они…
Договорить он не успел. Огромный кулак немого раба обрушился на голову престарелого военачальника. Пошатнувшись, тот повалился на пол. Вся дрожа, Нэркес кое-как поднялась. Злобно сверкнув зелеными глазами на раба, она прошипела:
— Ты что, сразу не мог понять, что делать?— и раздраженно махнула рукой.— Что с тебя взять, скотина дикая!.. Все приходится делать самой!— проворчала она, и, нагнувшись над неподвижно лежащим телом, вынула свой любимый кинжал и аккуратно перерезала горло своему любовнику — от уха до уха.— Мне теперь только в мясники податься! — криво ухмыльнулась Нэркес, брезгливо вытирая кинжал об одежду трупа.— Вторая жирная птичка на моем счету!— подвела она жутковатый итог...
... Уже почти дойдя по потайному ходу до опочивальни, где продолжал безмятежно спать Таргитай, Нэркес хватилась перстня с дорогим аметистом, добытого в Стране Аримаспов. «Ну конечно!— сразу догадалась она.— Обронила, когда наклонялась над трупом. Видно, пальцы были скользкими от крови. Только этого мне не хватало!»
Аметист ей всего пару дней назад подарил Таргитай в знак своей любви.
— Ступай назад!— прошипела она рабу.— И не вздумай возвращаться без перстня. Убей любого, кто заметит тебя!
Аргиппей покорно кивнул и, накинув капюшон на лицо, бросился исполнять поручение госпожи...
Конан, бесшумно откинув полог, выбрался из шатра. Там внутри, разметавшись на подушках, осталась спать Бортэ, разомлевшая и теплая, как ребенок. Киммериец улыбнулся при мысли о проведенной с нею ночи любви. В страстных объятиях Бортэ он вновь ощутил себя юным безумцем, каким был когда-то. О, тогда он был неразборчив и жаден! Сколько мужского пылу он поистратил на жриц любви! Чего стоила одна только жизнь в Пустыньке — воровском квартале Шадизара. Тогда он еще не очень хорошо соображал, что к чему, и щедро сорил деньгами, меняя подружек, как зингарский гранд надушенные перчатки и кружева. Да ведь и деньги-то доставались ему без особых проблем.
А один раз его даже угораздило переспать с двумя десятками красоток в одну ночь! И все они были из гарема одного старого хрыча по имени... Бро Иутин, вроде бы так. Ну что же, в конце концов тот сам предложил. А вообще,— по-настоящему Конан впервые осознал ценность женской любви лишь после гибели Белит... Как ныло тогда его сердце! Все сокровища проклятого города, где настиг их крылатый демон, не могли заменить ему ее глаз, ее смеха, ее волос, ее губ... Боль долго не утихала тогда в груди Конана.
И после смерти Белит всякого хватало в бродячей жизни киммерийца. Выли в ней портовые потаскухи, кабацкие девки, подружки на ночь, на седмицу, редко — на пол-луны. Были и более серьезные привязанности. Сейчас Конан уже и не мог припомнить все имена. Сколько их было! Как звезд в ночном небе, которое сейчас накрывало черной чашей шатер, стоявший на отшибе. Конан знал, что в пятидесяти шагах от него заливается богатырским храпом ведунья Мохира, бабушка прекрасной Бортэ. Она была не слишком довольна, когда ее любимая внучка вдруг вздумала разбить отдельный шатер, но против Конана в принципе ничего не имела.
Вдохнув полной грудью свежий, напоенный полынным ароматом воздух ночной степи, киммериец мягкими шагами направился к коновязи, где терпеливо дожидался верный конь. На миг у него возникло желание вернуться обратно, лечь к разомлевшей во сне девушке, прижаться к ее горячему, нежному телу, легко, тихо, чтобы не разбудить, ласкать ее...
Помотав головой, чтобы сбросить наваждение, Конан стремительно направился к коню. Определенно, после смерти Белит что-то перевернулось в его душе. Иногда начинала у него вдруг ныть мощная, равнодушной скалой принимавшая на себя все раны и царапины, грудь. Особенно по ночам, и даже не обязательно, когда он был один. Часто лежал он, не смыкая глаз, а рядом посапывала какая-нибудь очередная подружка, но от этого становилось лишь еще более тошно. Видимо, годы все же брали свое. И иногда вдруг ловил себя Конан на том, что утром, бредя с похмелья в поисках какой-нибудь завалящей таверны, глядит он — почти с завистью — на скромного ремесленника или крестьянина, чинно завтракающего на своем аккуратном дворике в окружении заботливой жены и выводка ребятишек.
Но в глубине души Конан понимал, что не сможет вынести такой жизни больше двух-трех седмиц,— взвоет от тоски и сбежит, бросив на произвол судьбы опечаленную родню. Ничего не поделаешь, бродяжья натура всегда пересиливала в нем естественную тягу к оседлой семейной жизни. Потому-то старался Конан не заводить шашен с милыми, скромными девушками, а предпочитал продажных красоток. С ними проще — монету в зубы, и с глаз долой. А до смерти Белит иногда еще и пинком под зад награждал. Ну а если и случалась у Конана любовь, то только с такими же неугомонными, как и он сам, искательницами приключений.
Но все равно — в результате Конан всегда оставался один. Хотя и говорится, что ворон ворону глаз не выклюет, а все же... Строптивый народ были все эти воительницы. А киммериец не любил терять попусту время на склоки с женщинами. Да если бы только так,— случалось и хуже. Женщина есть женщина, и какой бы отважной и воинственной она ни была — все равно ее рано или поздно подстерегала старуха с косой. Словно рок какой-то висел над Конаном: все его сильные привязанности обрывались трагически. Дело кончалось могилой или погребальным костром.
А Конан шел дальше, стараясь как можно скорее выбросить из головы воспоминания. И болело сейчас сердце при мысли о том, что с Бортэ рано или поздно придется расстаться. Нет, ее нельзя было назвать девой-воительницей, Но в то же время и нельзя было сказать, что она — обычная девушка, которая выйдет замуж за простого парня, заведет с ним детей и будет жить долго и счастливо. Что-то в ней было особенное — пламя какое-то в глазах, неуемная жизненная сила.
Знал Конан — она не станет тянуть его в рутину сонной жизни. Бортэ на удивление чутко понимала, что Конан — свободный человек, что его нельзя приковать к одному месту, чтобы жил он и видел изо дня в день, вставая по утрам, один и тот же покосившийся домишко соседа за окном. Она и сама отличалась внутренней свободой — это ей, очевидно, от бабки перешло. Да и кочевники — особое племя.
И все же знал Конан: позови он ее за собой — и она пойдет с ним и будет молча, без жалоб, делить с ним все невзгоды и радости. Но ни за что на свете Конан не допустил бы этого, так как знал — несчастная судьба и злая смерть станут тогда ее уделом. И хоть и не впервой ему было провожать подруг на Серые Равнины, киммериец чувствовал, что в этот раз ему будет особенно тяжело.
И потому Конан знал, что скоро оставит Бортэ и покинет ее навсегда, как, впрочем, и саму Сакалибу. Уже начали сниться ему по ночам джунгли и саванны Куша, зной заморийских равнин, соленый ветер моря Вилайет и Западного Океана. Мир был так велик, а он еще достаточно молод. Нет, он и думать не желал о том, чтобы осесть на одном месте и обзавестись семьей. Когда-нибудь потом, не сейчас. А если такое однажды и случится, то будет это отнюдь не унылая жизнь простого работяги. Конан знал свои силы и верил, что добьется куда больших высот.
На судьбу он не жаловался. Она была похожа на капризную волну — взмывала вверх, вознося варвара в неслыханную роскошь и тут же смывая его вниз, за борт, в дикость, в глушь. Но Конан верил, что однажды эта капризная волна вынесет его на берег, где будет поджидать заманчиво посверкивающий трон и королевский венец. И уж тогда он своего не упустит. А там, может, и семейная жизнь покажется не такой уж и скучной. Но это будет еще через много лет. А пока — он просто расстанется с этой милой, нежной и самоотверженной девушкой и уедет, чтобы не обрекать ее на страдания, а то и на верную смерть. Однако легче ему от этого не становилось...
Вскочив на коня, Конан пустил его вскачь по ночной степи, подставляя ветру лицо. Рассвет еще не окрасил пурпуром сонное небо, но киммериец спешил. Нужно было проверить посты, осмотреть город. Всегда надо быть начеку. Конан невольно сжал рукоять меча при мысли о колдуне, избежавшем возмездия. Возможно, тот бродит где-нибудь поблизости. Какую черную месть он замышляет? Надо быть трижды осторожным! Жизнь все время как бы предупреждала варвара: «Не расхолаживайся!» Достаточно было вспомнить разгром Джафара туранцами или совсем недавний случай — нападение демонов на племя Морского Льва.
«Эх, Таргитай!— невесело подумал Конан.— Прислушался бы ты к моим словам. Хотя... разве я слушал кого-то в его возрасте? А зря. Может, и меньше шишек набил бы».
Проехав через Главные Врата, киммериец проверил часовых, выслушал рапорт нового начальника городской стражи, недавно назначенного из тех кемеров, что штурмовали с Конаном Аргаим. Затем, повторив ту же процедуру в воротах Внутреннего Города и в Золотых Вратах Уту, очутился внутри Главной Цитадели.
Оставив жеребца на попечение конюхов, Конан, повинуясь странному наитию, вдруг решил пройти во дворец не через парадный вход, а через неприметную потайную дверь, за которой начинался подземный ход, ведущий через старую нежилую часть дворца прямо в королевские покои. У этого хода было много ответвлений, которые шли во всевозможные комнаты, каморки, пристройки, а снизу он соединялся с наружным ходом, устремлявшимся за городские стены,— тем самым, по которому провел мятежников Ишпак.
Аккуратно закрыв за собой дверь, надежно скрытую кустами боярышника, Конан спустился в туннель. Рука его крепко сжимала меч, в любой момент готовый поразить крадущегося злоумышленника. Что-то подсказывало киммерийцу, что в лабиринте ходов творится неладное.
Освещения не было — никто не отваживался заходить сюда. Нащупав факел, воткнутый в расщелину в стене, Конан достал кресало, трут и зажег огонь. Теперь можно было продвигаться вперед.
Конан шел все дальше, напряженно вглядываясь в полумрак. И вот, наконец, перед ним замаячила дверь. Тихо открыв ее, Конан очутился в анфиладе пустынных залов, где под древними сводами гулко отдавались все звуки. Конан мысленно восхвалил Крома за то, что родился киммерийцем, умевшим ступать бесшумно, как рысь на тропе, и самого себя — за предусмотрительность: на ногах его были мягкие, облегающие ступню гирканские сапоги из оленьей кожи.
Чтобы не бряцать оружием, он убрал свой меч в ножны. И почти тут же пожалел об этом — из-за темного угла на него кинулся человек в капюшоне. Зажав грязной рукой рот киммерийца, он попытался сломать ему шею. Однако могучая шея варвара выдержала натиск стальных пальцев незнакомца. Вены вздулись, подобно канатам. Мощное усилие — и нападавший отлетел на несколько локтей, ударившись головой о стену.
Выхватив меч, киммериец бросился на врага, но тот, успев подняться, кинулся наутек по одному из многочисленных коридоров. В этом старом крыле дворца никто не жил на протяжении столетий. Что могло понадобиться здесь неизвестному? В любом случае, было ясно одно — он пробрался во дворец не с благими намерениями.
Погоня длилась недолго. Киммериец стремительно настиг своего противника, который, как ни старался, не мог оторваться от преследователя. На бегу Конан с силой ткнул рукой в загривок удиравшего, и тот полетел кубарем и затих, неестественно скорчившись на полу. Капюшон раскрылся, и Конан, направив на него свет факела, узнал немого аргиппея, всюду, как тень, следовавшего за Нэркес. Глаза его остекленели, из уголка рта стекла бусинка крови. Похоже, падая, раб сломал себе шею.
Держа меч наготове, Конан стал обшаривать глазами пустынные и заброшенные залы, комнаты, каморки, закуски и коридоры, ожидая засаду в каждом углу. Ворвавшись в одну из таких комнат, он едва не ступил в лужу крови, расползшуюся по полу. В центре, освещаемый тусклым светом факела лежал грузный мужчина в расшитом золотом дорогом камзоле и малиновых шальварах. Горло его было бесстрастно перерезано от уха до уха.
— Ишпак!— воскликнул Конан.— Что делал тут этот старый болван?
Мельком оглядев комнату, киммериец обнаружил, что она имеет довольно обжитой вид. Смутные подозрения стали закрадываться в его голову. От его пытливого взора не укрылись как бы случайные взгляды, какими изредка обменивались Нэркес и Ипшак. Сомнений не было: между ней и военачальником существовала какая-то связь — возможно, даже и любовная.
— Сет и Нергал!— выругался Конан.— Проклятые интриги — везде и всюду!
Быстро обыскав тело убитого, Конан не нашел ничего любопытного, кроме мотка веревки, висевшего у того на поясе.
«Зачем ему понадобилась веревка?— удивился Конан.— Повеситься, что ли хотел? А может, наоборот, кого-то повесить? Или просто связать?»