Башутин чуть не привскочил от изумления при этих словах. Он не ожидал такого быстрого решения денежного вопроса со стороны Варвары Николаевны. «Женщина всегда останется женщиной! — подумал он. — Когда она любит, из нее можно веревки вить!»
— Письма мои с вами?
— Они в гостинице!
— Все?
— Все до одного…
— Привозите их завтра утром, — и вы получите деньги… Еще одно условие. Надеюсь, больше мы никогда не увидимся… и вы уедете отсюда… Управление делом сдадите Иваницкому! И еще, Башутин, я предупреждаю вас, что если вы нарушите слово…
Она взглянула на Башутина в упор таким взглядом, полным ненависти и презрения, что он невольно отодвинулся.
— Если вы нарушите слово, — чуть слышно прошептала она, — я расскажу кому следует о вашей дуэли с моим мужем… Помните, что я мстить умею, господин Башутин, а когда мстит женщина, она не жалеет себя!
В свою очередь, Башутин побледнел и опустил глаза под резким стальным взглядом Варвары Николаевны.
— К чему нам вспоминать старые истории…
— То-то! А теперь прощайте. Завтра в десять часов я жду вас…
Башутин хотел было протянуть руку, но, взглянув на лицо Варвары Николаевны, только поклонился и вышел из нумера. Она чуть-чуть кивнула ему головой.
Оставшись одна, Варвара Николаевна вздохнула свободно. Только бы он, он, этот милый, любимый юноша, не оттолкнул ее и не узнал бы ее прошлого, а там будь что будет!
Она открыла окно и жадно вдыхала свежий ночной воздух. Высокое небо блистало мириадами звезд. На улице была тишина. Она вглядывалась в темноту ночи не то со страхом, не то с надеждою.
Через несколько времени она прошла в соседнюю комнату, взглянула на спящую Парашу, разделась сама, бросилась с каким-то суеверным страхом на колени и стала молиться, обливаясь слезами.
На следующее утро Башутин передал ей все письма и получил чек. Они почти не разговаривали. Она только спросила:
— Тут всё?
— Всё! — отвечал Башутин, получая чек.
С этими словами он поклонился и сказал:
— Прощайте, Варвара Николаевна!
— Прощайте, Башутин, и, надеюсь, навсегда!
Он усмехнулся, но не промолвил ни слова и ушел.
В тот же вечер Варвара Николаевна поехала дальше.
Только что забрезжилось, когда маленький, рыжий, весь в веснушках, солдат просунул в землянку сперва фонарь, а потом и свою голову. Вместе с фонарем он принес медный котелок и стакан, в котором лежало несколько кусков сахара. Он присел на корточки, достал из-за обшлага бумажку с чаем, высыпал чай в котелок и, когда покончил с этим делом, направил фонарь в угол землянки, поднялся и подошел к лежавшему под буркой офицеру. Солдат участливо взглянул в спящее лицо офицера и легонько тронул его за плечо.
— Ваше благородие! Пора вставать! — проговорил он, наклоняясь к Венецкому.
— А? Что?.. Еще минуточку… одну минуточку! — проговорил во сне Венецкий, потянулся и снова сладко заснул.
Рыжий солдат добродушно усмехнулся, вернулся к котелку, накрыл его попоной, закурил трубку и задумчиво глядел в мокрую землю. Прошло не более двух-трех минут, как он снова подошел к Венецкому и проговорил:
— Ваше благородие! Пора… Все пошли на батарею.
Венецкий что-то пробормотал, вдруг открыл глаза, прищурил их при свете фонаря и сладко потянулся. Ему так не хотелось вылезать из бурки, под которой было так тепло и уютно.
— Ты, Барсук, говоришь — все пошли? — спросил он, лениво приподнимаясь с войлока.
— Все Алексей Алексеевич… Сейчас батарейный выйдет.
Венецкий еще потянулся, зевнул и вдруг быстро поднялся; при свете фонаря, слабо освещавшего землянку, вздрагивая от сырости, отыскал пальто и фуражку и хотел было выйти, как Барсук подал ему стакан чая и заметил:
— На дворе сырость, ваше благородие… Вы бы сперва чайку выпили.
— Ты где это чаю достал?
— У денщика у полковникова. Щепотку отпустил… У самих, говорит, мало.
— Спасибо тебе, Барсук!.. — с нежной ласковостью проговорил Венецкий, принимая стакан. — А сам пил?
— Я хлебушком разжился…
— Эка ты какой!.. Пей, брат, сам… Ну, еще раз спасибо! — проговорил Алексей Алексеевич, быстро выпив какую-то желтоватую бурду под названием чая, и вышел из землянки.
Мелкий, назойливый дождь лил сверху. В воздухе стояла сырость и тянуло запахом солдатского жилья. Начинало рассветать. Все предметы рисовались неясными контурами в серой дали. На площадке стояло несколько солдат, покуривая трубки. Один из них весело играл с Жмуркой, батарейной собакой, пришедшей под Плевну из Белгорода. Когда Венецкий проходил мимо солдат, все они ласково говорили:
— Здравия желаем вашему благородию?
А он в ответ, точно конфузясь, что все его так любовно встречают, отвечал на приветствия, снимая фуражку.
— Сегодня Жмурка что-то, ваше благородие, весел… Верно, шельма, чует доброе!.. — заметил кто-то.
Венецкий потрепал старого Жмурку, лизнувшего за это горячим языком его руку, и спросил:
— Ели, ребята?
— Ели, ваше благородие!
Все на него глядели ласково, и эти ласковые взгляды были удивительно приятны Алексею Алексеевичу.
Его любили на батарее, и солдаты прозвали его душевным человеком. Он это знал и еще более конфузился.
Он поднялся на батарею. Все офицеры стояли в группе около батарейного командира, полного, невысокого полковника, с большой бородой, который отдавал офицерам приказания.
Солдаты стояли у орудий, вполголоса разговаривая между собой.