— Теперь, кажется, звонят? — прошептал он и схватился за револьвер.
Но все было тихо.
Борский взял листок бумаги и начал рисовать какие-то лица, потом стал чертить цифры. Он подвел итог, — выходила громадная сумма в два миллиона рублей.
— Пассив не маленький! — прошептал Борский, продолжая писать цифры. — Актив совсем ничтожен. Бедная Елена! Впрочем, по счастию, она меня не любит! Разве поплачет из жалости! — усмехнулся Борский.
Но кто его любит? Где его друзья?
Он вспомнил, что никто.
— А когда-то были! — проговорил он. — Но тогда и я был другим…
Он облокотился на стол, и мысли его были далеко от настоящего. Перед ним проносились годы первой молодости, веселые, добрые лица бывших друзей.
«По крайней мере увидят, что кончил хорошо! — грустно улыбнулся Борский. — Не струсил перед концом!»
— Василий Александрович! — испуганно проговорил Николай, вбегая в комнату. — Василий Александрович!
Борский поднял голову.
— Звонят! сильно звонят! Я не отворю, а вы уезжайте через черный ход… Я распорядился… Лошадь готова… Вы уж извините!
Борский, казалось, не понимал, о чем говорил Николай. Он сосредоточенно глядел в его лицо, но не ответил ни слова.
Снова раздался нетерпеливый звонок.
Борский услышал его.
— Право, уезжайте, Василий Александрович… Я и пальто вот приготовил, а то эти мужланы опять придут… Уезжайте! — с мольбой в голосе говорил Николай.
— Уезжать?.. Спасибо тебе, мой друг… Спасибо!.. — заметил Борский, нежно взглядывая на Николая. — Но только ехать мне некуда… Иди, отворяй двери!
Николай вышел. Борский встал, запер на ключ двери и снова сел к письменному столу, взял в руки револьвер и взвел курок.
«Еще минуту! Минута моя!..» — подумал он.
В прихожей раздались сердитые знакомые голоса.
— Пора! — прошептал Борский, расстегнув сюртук, и приставил дуло револьвера прямо к телу, около сердца. Ощущение холода заставило его вздрогнуть. Рука невольно опустилась, и отчаянный, тоскливый взгляд обратился к отворенному окну…
За дверями громко говорили. Борский взглянул еще раз на голубое небо и повернул голову к дверям. В дверях двигалась ручка… Кто-то громко стучал.
Он машинально поднял руку, приложил дуло к сердцу, зажмурил глаза и дернул за собачку раз, потом другой…
Два выстрела один за другим раздались в кабинете.
Когда выломали двери, Борский был мертв. На столе лежала записка следующего содержания: «Прошу прощения у всех. Потерявши честь, остается потерять жизнь, что я и решил сделать. Точные сведения о моих долгах и о моем имуществе лежат в запечатанном пакете. Сведения малоутешительные, хотя и верные».
Когда Елене подали письмо и она прочла первые строки, у нее потемнело в глазах, она потеряла сознание и без чувств упала на руки горничной. Когда она пришла в себя, около нее уже был старик отец. Она непременно хотела немедленно прочитать письмо, и старик дрожащим от волнения голосом прочитал следующие строки:
— «Дорогая Елена!
Когда ты будешь читать мое письмо, меня не будет в живых. Прости, что я испугал тебя таким концом, но конец этот являлся единственным неизбежным исходом. Я рисковал всю жизнь и не всегда разбирал средства, — не приходится теперь останавливаться перед риском смерти. Лучше смерть, чем позор, презрительные взгляды тех самых людей, которые у меня ели и пили, и наконец перспектива суда и ссылка за… за мошенничество… Я хотел было не писать тебе этого слова, тебе, честной и правдивой натуре, но теперь, у порога смерти, я не решаюсь обманывать тебя… Да, я сделал мошенничество: я взял залоги, чтобы внести их в военное министерство, но не внес. И так как эти деньги пропали вместе с заводом, на который я легкомысленно возлагал надежды, то мое дело потеряно навсегда… Я увлекся возможностью быстрой наживы и поставил все на карту. Карта убита, — убит и я. Если бы она была дана, я возвратил бы деньги и никогда не думал бы, что я сделал мошенничество… Мы, игроки наживы, меряем нравственность успехом.
Но не для того я взялся за перо, чтобы посвящать тебя, чистую и непорочную, в эту грязь, которая для тебя всегда была грязью, а не золотом, и которая мне казалась грязью только в редкие минуты просветления и теперь, когда приходится подвести итоги… Я взялся за перо, чтобы вымолить у тебя прощение, надеясь, что ты, хорошая и добрая, найдешь в своем сердце сострадание и для меня, несмотря на признания, которые я должен сделать, как это мне ни трудно…
Я обманул тебя, обманул твоего отца, для того чтобы жениться на тебе. Я не любил тебя тогда, — не любил, как любят люди, связывающие с своей судьбой судьбу другого существа, — и сделал предложение не тебе, а наследству, которое, думал я, ты получишь от твоего дяди. Я знал, что ты любишь другого, но я знал также, что ты любишь твоего честного отца, и вот на твоей привязанности к нему я основал свои расчеты. Тебе сказали, — прости, если можешь, и той, которая сказала тебе, — что семье грозит разоренье, что твоему любимому отцу грозит позор и что я являюсь спасителем, и ты с самоотвержением согласилась быть женой нелюбимого человека. Ты не скрыла этого от меня и просила только об одном, чтобы отец твой никогда не знал о твоем поступке…»
— Леля… Дорогая моя!.. Как же!.. — проговорил, прерывая чтение, рыдая, старик и бросился на шею к дочери.
— Папа… папочка… успокойся!
Оба они утирали друг у друга слезы, и только через несколько времени Елена взяла письмо и продолжала:
— «Я женился и думал заслужить твое расположение. Мысль о том, что я разбил твою жизнь, мучила меня, и я не раз порывался все сказать тебе и просить пощады… Ты видела, как я был раздражителен… ты видела, как я ревновал тебя… Но я медлил признанием в надежде, что ты когда-нибудь полюбишь меня, так как я сам начинал любить тебя и полюбил, когда уже было поздно… Я, как безумный слепец, все еще надеялся, хотя хорошо понимал, что ты любишь другого… Но я все-таки решил, что я не стану у тебя на дороге… Ты помнишь наш разговор на даче?.. Если бы я не сделал тебя теперь свободной вдовой, а бы умолил тебя о разводе, и хотя поздно, но поправил бы свое преступление…
Теперь ты знаешь все… Можешь ли простить меня? Если можешь, — прости и пожалей о человеке, которому бог дал все, чтобы быть человеком, но который забыл бога и помнил только себя…
Мне стыдно тебе говорить о деньгах. Как-то неловко извиняться перед тобой, которую я ограбил нравственно, в том, что я истратил и те тридцать тысяч, которые ты получила от дяди… У тебя есть бриллианты. Продай их, за них ты все-таки что-нибудь выручишь…
Прощай, Елена… Прости… Не хочется умирать, но, к сожалению, надо… Мне остается единственное утешение, что ты теперь свободна, и я умоляю тебя об одном: не носи по мне траура и скорей, скорей соединись с человеком, который достоин тебя. Это моя настоятельная предсмертная просьба, а ведь просьбы умирающих священны…
Хотелось бы еще написать тебе… Хотелось бы опять начать мольбу о прощении, но время идет… Я знаю, я чувствую, что ты простишь, и эта уверенность придает мне спокойствие в последние часы моей жизни. Упроси отца, чтоб и он не проклинал меня!..»
Елена кончила. Слезы душили отца и дочь.
С первым же поездом они поехали в Петербург. Елена повезла с собой все драгоценные вещи, подаренные ей мужем, и, когда приехала на квартиру мужа, отдала их судебному следователю.
Мать была в ужасе, узнавши на другой день об этом поступке. Она стала было ее упрекать, но Елена тихо заметила:
— Мама… не говорите… Я знаю, что я делаю!..
— Но на что же ты будешь жить?..
— Будьте покойны, мама, вам во второй раз не придется приносить меня в жертву для спасения папы…
— Ты это на что намекаешь?..
— Я все знаю, мама… Слышите ли, все!
Александра Матвеевна изменилась в лице, но не ответила ни слова. Какая-то заискивающая улыбка появилась в ее глазах, и она избегала смотреть прямо в глаза дочери.
«Неужели она все знает?» — подумала она со страхом…
В большой зале на столе лежал покойник, и священник служил панихиду. Кроме Чепелевых и вдовы, никого не было, хотя в газетах уже появилась заметка о самоубийстве.