Варвара Николаевна отослала Парашу.
— Я приехал, чтоб арестовать вас…
— Меня?.. Вы с ума сошли, или, вероятно, вы приняли меня за другое лицо? — проговорила Варвара Николаевна с достоинством, чувствуя в то же время, как сердце ее стало замирать.
— Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Варвара Николаевна, — почти нежно проговорил скромный господин. — Я исполняю приказание… Вас велено доставить в Россию, и вы, конечно, не заставите меня обращаться к содействию австрийской полиции и делать скандал…
— Но за что же… за что?..
— Вас обвиняют в составлении подложного духовного завещания вместе с отставным поручиком Башутиным и мещанином Ефремовым… Они уже сознались и находятся в Петербурге…
Варвара Николаевна насмешливо взглянула на господина.
— А вы кто такой?..
— Я — агент сыскной полиции… Угодно удостовериться?
Он достал из кармана бумагу и показал ее Варваре Николаевне.
— Но я не виновата… Это клевета…
— Очень может быть, но я все-таки должен привезти вас… Когда вам угодно будет ехать?.. Вечером поезд идет в девять часов… Еще три часа времени, — и мы могли бы уехать сегодня… А пока позвольте осмотреть ваши вещи.
Она опустила голову и ничего не отвечала.
В девять часов они выехали из Мариенбада в Россию. Скромный господин очень довольно улыбнулся, ощупывая в своем боковом кармане пакет с письмами Варвары Николаевны.
На другой день барон тоже уехал в Россию, изумленный телеграммой, посланной ему со второй станции от Мариенбада Варварой Николаевной.
Венецкий очнулся на носилках. Быстро шагая по грязному полю, четверо солдат несли его, слегка покачивая, точно в люльке, к перевязочному пункту.
«Слава богу! Я жив!» — промелькнуло у него в голове, и сердце забилось радостью жизни. Он поднял глаза. Над ним нависли тяжелые свинцовые тучи, и крупные дождевые капли падали на его лицо. Начинало смеркаться. Изредка раздавались пушечные выстрелы, но уже не слышно было шипящего свиста снарядов. Стреляли где-то далеко. Бой, очевидно, замирал.
Венецкому казалось, что его несут тихо, но он не решился пожаловаться. Он слышал, как тяжело дышали солдаты, и чувство беспредельной благодарности к ним наполняло его умиленное сердце. По временам до него доносились жалобные стоны. «Верно, тяжелораненые!» — думал Венецкий и тут же эгоистически радовался, что он, верно, не так тяжело ранен, что не стонет. Он чувствовал боль в ноге, чувствовал жар и какую-то тяжесть, но терпеть было можно. Он поднимал глаза к небу, вдыхал с наслаждением воздух, смотрел любовным взором на белые рубахи и на стриженые затылки двух солдат, шагавших перед ним, и жажда жизни охватила все фибры его молодого существа.
«Жить, жить, жить!» — вот одна мысль, неотвязно преследовавшая его. Ему показалось, что рана его совсем ничтожна, что он напрасно лежит на носилках и заставляет солдат нести себя; он мог бы сам дойти до перевязочного пункта. Под влиянием этой мысли он попробовал шевельнуть раненой ногой. Жгучая боль заставила его застонать. Опять он ощутил на ноге что-то теплое, мокрое.
— Ваше благородие! Алексей Алексеевич! — раздался над самой его головой прерывающийся от усталости знакомый участливый голос Барсука.
И Венецкому сделалось точно легче от этого участливого слова и совестно, что он не удержался от стона.
— Может, испить хотите? Я захватил водицы.
— Спасибо! Спасибо, голубчик Барсук. Не надо.
— Сейчас перевязочный!.. — утешил Барсук. — Рукой подать… Ну-ка, ребята, прибавь шагу! — скомандовал Барсук.
И солдаты прибавили шагу.
— Вы устали. Зачем спешить? Я, слава богу, не опасно, кажется, ранен!.. — промолвил Венецкий.
— Не велика беда для нас, ваше благородие, и устать маленько. Тоже и мы люди! — отозвался Барсук.
— Кабы все были такие господа, как вы! — заметил другой солдат. — Вы тоже нашего брата жалеете!..
«За что? За что они так добры ко мне? — подумал Алексей Алексеевич, умиляясь над наплывом теплого, хорошего чувства. — Что я для них сделал?»
Он пережил одну из тех редких минут, которые потом никогда не забываются. Каким недостойным казался он себе в эту минуту перед этими простыми людьми, которых не теснит только тот, кому лень, готовыми только за доброе слово, за человеческое обращение отплатить сторицей.
«А мы… мы чем им отплачиваем?»
И перед ним пронеслись картины одна другой печальнее, одна другой возмутительнее…
— Вот и перевязочный, Алексей Алексеевич! — проговорил Барсук над головою Венецкого.
Солдаты остановились среди болгарской деревни, перед домом, на крыльце которого развевался флаг с красным крестом. У крыльца, освещенного фонарем, суетился фельдшер и стояла куча легко раненных солдат.
— Неси сюда!.. — крикнул фельдшер.
Венецкого принесли в довольно большую комнату, освещенную свечами и фонарями. В комнате было душно и смрадно, несмотря на отворенные окна. На полу, устланном соломой, лежали рядами раненые, и комната оглашалась стонами и жалобами. У двух больших столов, посреди комнаты, доктора с засученными рукавами, в кожаных фартуках, работали над человеческим мясом; фельдшера с полотенцами стояли около… Венецкий с ужасом взглянул на этот приют людских страданий. «На воздухе так хорошо было, а здесь так скверно!» — испуганно подумал он, и ему хотелось скорей на воздух.
Солдаты в нерешительности остановились, не зная куда идти.
В это время свежее румяное женское лицо заглянуло в носилки. Венецкий заметил мягкий взгляд, брошенный на него, и услышал тихий голос, обращенный к солдатам:
— Сюда несите. За мной!
Его пронесли к стене, в дальний угол, бережно опустили носилки и положили на солому рядом с другим раненым офицером.
— Воды, бога ради, воды! — простонал раненый, увидя сестру.
— Сейчас… сейчас я вам принесу пить, голубчик… Потерпите секунду! — говорила сестра, участливо взглядывая на раненого…
Тот ответил благодарным взглядом, перестал стонать и, взглянув на нового соседа, спросил:
— Вы куда ранены? Легко?
— В ногу. Кажется, легко.
— И я в ногу осколком гранаты, но тяжело!.. — с завистью в голосе произнес он. — Господи!.. какая мука!.. Скорей бы доктор осмотрел, а то долго как! — снова застонал он.
— Я сейчас приду к вам! — обратилась сестра к Венецкому, — сию минуту! И вам воды принесу! — сказала она соседу.
С этими словами она торопливо ушла.
— Прощайте, ваше благородие! — проговорил Барсук, наклоняясь над Венецким.