Я родился в начале ХХ века в Тверской губернии Российской Империи в дворянской семье. Мой отец — владелец поместья, которое ему досталось по наследству, был знатным кутилой и любителем горячительных напитков. В скором времени он промотал все наше имущество, а сам откинулся в мир иной после очередной пьяной драки. Мне тогда было двенадцать лет отроду, и мы с матушкой переехали жить к ее сестре в Подмосковье. Характер у меня, конечно, был не сахар и вообще я был трудным ребенком, благодаря моему папаши, с которого я всегда брал пример. Тем самым частенько доводил мать до слез и все время конфликтовал со своей теткой; но она, с помощью своих связей, помогла мне поступить во второй Московский кадетский корпус Императора Николая I, в надежде, что это меня образумит. Там я и начал познавать военное дело. Но из-за скверной дисциплины и постоянных нарушений порядка и проступков: моя фотокарточка всегда весела на черной доске «дурных кадет». Однажды, наш полковник, заведующий корпусом, не выдержав моих детских шалостей, решил меня проучить, чтобы отбить раз и навсегда желание безобразничать. Он придумал для меня жестокое наказание шпицрутенами, которое уже давно было отменено в армии, но прогнать меня сквозь строй кадетов с длинными прутьями — показалась ему на тот момент самым лучшим решением для публичной порки. Выстроив на плацу нашу кадетскую учебную роту в два ряда, полковник стянул с меня нательную рубаху и потащил за собой вдоль строя, приказав каждому кадету нанести мне по одному сильному удару прутом. После этого наказания моя спина вся была покрыта окровавленными рубцами, следы которых, напоминают мне об этом каждый день. Признаться, тогда эта порка меня немного остепенила, но ненадолго. Я был озлоблен на всех из своей роты, кто тогда участвовал в этой экзекуции и понемногу мстил каждому изощренным способом. Кому-то в еду подкину таракана, кому-то помочился в походную флягу, а кому-то и в сапоги нагадил от души. А на полковника я накатал кляузу самому императору, описав в подробностях, какими методами он воспитывает молодежь. Того, естественно, вскоре сместили с должности и отправили на фронт, начавшейся тогда Великой войны. Я же выпустился из кадетского корпуса и поступил в Московское юнкерское училище, где уже и получил боевое крещение в разгоревшемся огне октябрьской революции 1917 года. Наш отряд отправили на защиту гостиницы «Метрополь» на подступах к кремлю. Мы непоколебимо держали оборону и сдерживали мощный натиск большевиков на наши позиции целых шесть дней; но когда они применили артиллерию и пошли на решительный штурм: мы, понеся большие потери — ретировались. Я был сильно контужен и ранен пулей навылет в левое плечо, но тогда-то у меня и появилась неудержимая страсть к оружию и непреодолимое желание заниматься только одним делом и никаким другим больше. Война — стала смыслом моей жизни и уже не важно, на чьей стороне я воюю. Несмотря на всю тяжесть этой неблагодарной работы — я мыслил только одним, чтобы в руках у меня всегда была винтовка, а подсумки отвисали под тяжестью набитых в них патронов. Многокилометровые пешие марши в жару и зной, в мороз и стужу; бесконечная муштра и назойливые караулы; рытье траншей под дождем и рвущие глотку крики тупых командиров; свист пуль над головой и близкие разрывы снарядов; когда бежишь в атаку по телам своих товарищей на сильно укрепленные позиции врага и ноги запутываются в чьих-то кишках; когда врываешься во вражеский окоп и в рукопашной схватке кромсаешь штыком уже готового сдаться противника; когда твоя форма, лицо и руки полностью заляпаны не твоей кровью, а врагов еще много и ты продолжаешь колоть и стрелять, резать и бить, душить и взрывать — пока они не сдадутся или не полягут все. Всё это доставляет мне неописуемое, какое-то садистское удовольствие, но еще большую радость мне доставляет жажда наживы и трофеев. Но самое главное удовлетворение, которое мне приносит владение оружием и военная форма — это власть. Пусть это мнимая власть, но пугающая и беспощадная. Власть над беззащитными людьми. Гражданское это население вражеского государства или свое мирное население — неважно. Все они подвластны мне, моему оружию!
После того, как я залечил раны в госпитале, после обороны «Метрополя» — я вступил в добровольческую Белую армию на юге России под командованием генерала Деникина. Я поначалу доблестно сражался с большевистскими ордами и свято верил в победу справедливости и восторжествование Российской Империи, но вскоре я снова был ранен и попал в плен в махновскую банду при сражении под Мариуполем в 1919 году. Здесь-то кардинально и изменилось мое мировоззрение относительно благих целей войны в целом. В анархистской группе Нестора Махно были сформированы отряды экспроприаторов, которые совершали вооруженные налеты — то на тылы белогвардейцев — то сражались за независимость от большевиков. Идея вооруженной анархии, рожденная в вольном государстве батьки Махно Гуляйполе, завладела моим умом и сердцем. Отныне мои принципы были изменены. Я почувствовал свободу выбора и право использовать оружие в свое удовольствие. И вот вскоре, я уже сражался с махновцами против белогвардейцев из деникинской армии, и мы сорвали их наступление на Москву, которую Деникин хотел освободить от власти большевиков. Я не чувствовал никаких угрызений совести за предательство и с легкостью смотрел в глаза своих бывших товарищей, когда колол их штыком примкнутым к моей винтовке — только одно желание испытывал я — воевать и все равно с кем и под каким флагом. Девиз мой тогда был таков: «Быть, брать и бить!»
После того, как Нестора Махно с остатками его банды выбили из Украины — я примкнул к большевикам и вступил в ряды красной армии. Тот, кто был сильнее и побеждал — с тем мне было по пути. Мы продолжали громить, теряющее силы белое движение, и добивали всех сочувствующих буржуям. Красный террор был пиком моих страстей, и я вволю насладился его плодами. С каким удовольствием я истреблял и насиловал всех недовольных большевистской властью, хотя самому мне было глубоко на нее насрать. Любая контра, трепеща, забившись в угол и моля о пощаде — жестоко наказывалась мной, порой самыми изощренными способами. Моей жестокости и извращениям — завидовали самые отмороженные чекисты. Но власти и сами боялись меня и спешно отправляли на любой фронт новых сражений, словно желая поскорее избавиться от неудержимого зверя. Так в апреле 1920 года на нас напали поляки, но правда скоро пожалели об этом, когда уже мы пошли в наступление. Потом были короткие локальные конфликты: на Кавказе, в средней Азии, с китайцами дрались из-за Китайско-Восточной железной дороги в 1929 году. Посчастливилось мне повоевать и на западе в гражданской войне в Испании, а затем снова на востоке с японцами у озера Хасан и на реке Халкин-Гол в конце 30-х годов. В советско-финской войне зимой 1940-го года я чуть не отморозился, но показал финнам, где раки зимуют. Ну а летом 41-го на СССР напали немецко-фашистские войска и понеслась. Немцы упорно наступали и отбрасывали нас вглубь страны, стремясь до зимы захватить Москву. Но мы им тоже давали прикурить и перемалывали понемногу их отборные части. В котле под Киевом меня серьезно ранило, и я снова оказался в плену. После выздоровления я с легкостью переметнулся к немцам и воевал на их стороне против большевиков. Мне выпала честь попасть в ударную бригаду СС Дирлевангера. Это подразделение изначально состояло в основном из осужденных браконьеров, а затем в нем создали роту украинских и батальон русских добровольцев. Позднее сюда стали набирать и осужденных военнослужащих Вермахта и СС, а также уголовников и политических заключенных. В общем, публика тут собралась весьма разношерстная, подавляющее большинство ее составляли: асоциальные элементы и профессиональные преступники. И где бы ни дислоцировалась наша ватага — мирному населению приходилось весьма несладко. А когда в августе 1944 года вспыхнуло Варшавское восстание — то нашу бригаду совместно с бригадой Каминского бросили на подавление бедных повстанцев. Признаться, я сам был поражен чрезмерной жестокости по отношению к восставшим и местному населению. Там творился сущий ад и мракобесие. Тогда впервые мое сознание дрогнуло, и я разочаровался во всей жути и бессмысленности войны. Я наконец-то понял, что всю жизнь: только убивал, насиловал и грабил. Что смысл моей жизни — нести смерть, разрушать и безрассудно властвовать — был ложной целью. И именно после этих мыслей, я видимо дал осечку. Когда мне поручили отвезти самоходную мину «Боргвард» к укрепленному зданию, где засели польские повстанцы, я дал слабину и отвлекся. Проезжая по одной из улиц вдоль развалин, из окна полуразрушенного дома кто-то выстрелил из гранатомета по танкетке, которую я управлял. Я отчетливо видел дымный след и свистящий звук гранаты, летевшей в меня, но ни взрыва, ни хлопка я не услышал — только ослепительная вспышка затмила все вокруг, а затем наступила полная тьма.