Возвращение дружины в Полотеск вышло печальным. Воевода Доброгнев исполнил все, зачем его посылали, привез большой запас хлеба, рыбы, масла, меда. Но еще нечто им привезенное никого не могло обрадовать — серебряный сосуд с прахом княжича Бранеслава, чтобы положить его в родовой курган на погребальном поле полотеских князей.
Князь Столпомир принял известие настолько спокойно, насколько это вообще было возможно. Он не гневался, никого не обвинял и не упрекал, даже сам утешал Доброгнева, который винил себя и свой якобы недосмотр.
— Он ведь был не мальчик, он был взрослый муж! — говорил Столпомир. — Он знал. Знал, воевода, что проклятье на нем лежит и что нельзя ему обручаться, если хочет долго жить. Знал. И сам за себя решил.
— Смелый он был! — Доброгнев протирал рукавом глаза, слезящиеся словно бы от дыма. — Прямо орел!
— То ли не верил, то ли упрям был, не хотел даже перед судьбой склониться... — Князь ходил взад-вперед по гриднице и вертел свои перстни. — Я думал, может, за морем-то его не достанет...
Князь старался не показывать вида, какой страшный удар ему нанесен, но все понимали, как тяжело ему лишиться единственного наследника, последнего из своих детей.
И за морем, выходит, достало...
В первый же день после приезда князь велел позвать к нему Зимобора и приказал повторить последние слова княжича. Зимобор повторил, насколько смог вспомнить.
— Значит, сестру он вспоминал? — переспросил князь.
— Назвал Звяшку. Если это ее имя, значит, сестру. И матушку поминал. Два раза даже.
— Конечно. Матушка-то им и не велела... Права была, а я... Ну, иди.
Поскольку из четырех посланных за море десятков вернулось только два с половиной, людей приходилось набирать заново. Сделать это предполагалось во время полюдья, когда князь Столпомир будет объезжать свои владения и можно будет набрать в лесных родах молодых крепких парней. А пока Зимобор оставался десятником без десятка, но из-за этого не стал менее уважаем. Наоборот, эта поездка его прославила, несмотря на печальный исход. То, что он вынес на свой корабль тело Бранеслава и не оставил его в руках врагов, считали подвигом, и князь Столпомир именно за это подарил ему боевой топор с серебряной насечкой, серебряную застежку для плаща и пару красивых сапог. Зимобор принял подарки, но не считал, будто сделал что-то особенное: можно подумать, что Радоня или Невеля не вынесли бы тело княжича с чужого корабля, если бы он упал возле них! Рядом с Бранеславом в то время уже оставалось очень мало своих, и что быть в конце тяжелой битвы живым, почти не раненным и рядом с вождем — уже само по себе подвиг, ему не приходило в голову. Ведь именно для этого его и растили.
Под началом у него пока оказался один Хродлейв, сын Гуннара, который после гибели Бранеслава предпочел поехать на его родину.
— Достойный человек должен побывать в дальних странах и посмотреть разные земли! — объяснял он всем тем, кто спрашивал, зачем ему это понадобилось. — Такого человека уважают везде, куда он ни приедет. А я уже старый, мне двадцать пять лет, а я так и не видел ничего, кроме этой мокрой холодной лужи, которую у нас называют Восточным морем! Я тоже хочу стать достойным человеком! А потому поеду с вами.
Пока не выпал снег, сосуд с прахом спрятали под землю в длинном кургане, где уже лежали предки Бранеслава. Князь Столпомир молчал, наблюдая за погребением, но лицо его так осунулось и потемнело от горя, словно он разом постарел на десять лет. У Зимобора сжималось сердце: он хорошо понимал, как тяжело князю западных кривичей остаться совсем без наследников.
— А что он еще раз не женится? — шепнул Зимобор сотнику Требимиру, который стоял с суровым и важным видом, засунув пальцы за пояс. — Невест, что ли, мало? Он же еще не стар, хоть семерых сыновей еще дождется.
— Да были у него другие жены, — неохотно ответил Требимир. — Еще три или четыре было. И все — без детей. То ли сглаз, то ли заклятье — тьфу, чтоб им провалиться, всем этим бабкам-шепталкам! Не будет, короче, больше детей.
На пиру пелись длинные погребальные песни, сказания о начале земли кривичей — ведь где конец, там и начало.
Далее рассказывалось, как Крив вырастил своих дочерей до возраста и отправился искать им мужей. Ехал он три дня и три ночи, и вот на утренней заре встретил он всадника на белом коне, ясного лицом, с белым плащом за плечами. «Куда держишь ты путь твой?» — спросил его всадник. Крив ответил, что ищет мужей для своих дочерей. «Я буду мужем старшей твоей дочери», — ответил Белый Всадник, и Крив указал ему дорогу к своему дому. Поехал он дальше, и в полдень встретил другого всадника. Тот ехал на красном коне, лицом был румян, а за плечами у него вился красный плащ. Он тоже спросил Крива о цели его пути и тоже вызвался взять в жены вторую его дочь. Дальше поехал Крив и на вечерней заре встретил всадника с лицом сумрачным как тень, на сером коне, закутанного в серый плащ. В нем нашел Крив мужа для младшей своей дочери. А были те всадники Перун, Ярила и Велес. От мужа своего каждая из дочерей имела сына, и, когда подросли сыновья их, Крив каждому из внуков выделил землю, чтобы там они пахали пашни, водили свои стада и умножали род. Старший его внук, сын Перуна и Прерады, звался Тверд. Он остался на землях Крива и построил город, названный Смоленском. Средний внук, сын Войданы и Ярилы, звался Избор. Он ушел на север и там построил город Изборск[47]. Младший внук, Дивнич, сын Светлины и Велеса, ушел на запад и там основал город Полотеск. Но все три кривичских племени равно почитают Сварога верховным божеством, ибо он был отцом трех божественных братьев. Он послал их навстречу Криву, и он стал небесным дедом трех племен, как Крив был их земным дедом.
Слушая, Зимобор вспоминал Смоленск, погребение князя Велебора, все свои тогдашние мысли и чувства. Казалось бы, прошло всего полгода, совсем немного времени — но как сильно все изменилось! Даже войди сюда вдруг княжна Избрана, едва ли она узнала бы своего брата Зимобора в десятнике по имени Ледич, в одежде с чужими узорами, с варяжской серебряной застежкой плаща, с маленькой рыжеватой бородкой. Но сейчас он ненадолго стал прежним — перед ним стояли, как живые, все домочадцы Велеборова двора, бояре, кмети, челядь, знакомые лица посадских, чинно и торжественно сидевших за своим столом. Под звон бронзовых струн он унесся в какие-то дали, где все его предки, сколько их есть, собрались за столом в честь княжича Бранеслава — ведь у них были общие предки!
А рядом бормотали, делясь воспоминаниями, два хромых деда, один — из самых старых кметей, другой — из посадских, ходивший когда-то с ополчением, — оба давно не годные к службе, но из уважения приглашаемые на пиры.
— Я у князя всегда в разведке служил, — шамкал один, уже не помня, кому и сколько раз он об этом рассказывал.
— У меня тесть был в разведке, — подхватывал другой. — А у брата моего пасынок у радимичей погиб. Десятником...
— У меня два брата погибли... — отвечал первый, словно стараясь перещеголять товарища понесенными потерями.
Зимобор невольно прислушивался: ему было смешно это полубессмысленное бормотание, но он не мог не думать, что лет через сорок, если вдруг доживет, будет вот так же делиться подвигами молодости.
Он и не замечал, что почти все время, пока звучала песня, князь Столпомир рассматривал его, словно хотел прочитать мысли, которые сказание про Крива и его дочерей навеяло Ледичу. Не подавая вида, Столпомир никогда не забывал, что Ледич — не простой десятник. И в том, что именно у него на руках умер Бранеслав, его отец видел вовсе не пустой случай.
Когда песня была допета, Столпомир велел кравчему подозвать к нему Ледича.
— Хороша песня? — спросил он.
— Хороша, — несколько растерянно отозвался Зимобор, знавший ее, как и многие, почти наизусть.
— Про твоих ведь дедов?
— Про моих, про твоих. Все кривичи — Кривовы внуки.
— Ну, все, не все, а некоторым так напрямую. Ну-ка, у Перуна и Прерады какие дети были?
— Князь Тверд.
— А у него?
— Князья Гремислав и Огнегост. Старший, Гремислав, погиб в битве, тогда престол принял Огнегост, его дядька по матери, и правил он тридцать лет. У него сыновей было трое: Твердислав, Благомир и Перунник, а еще дочь Благомила, — продолжал Зимобор, видя, что князь поощрительно кивает.
Так он перечислил все поколения днепровских кривичских князей, назвал, кто из них роднился с другими ветвями Кривовых потомков, включая князя Волебрана, который был их с Бранеславом общим предком в шестом колене. Князь Столпомир так же благосклонно кивал, а потом отпустил его, сказав:
— Ну, молодец, княжеский род знаешь.
Только вернувшись на место, Зимобор сообразил: он ведь считался родичем смоленских князей через свою сестру, ставшую княгиней, то есть предки нынешних князей не были его предками. Но и в том, чтобы знать княжеский род, ничего необычного не было, его знали все, кто вообще слушал сказания. Хотя и не все могли так связно пересказать.
Однако... Взяв со стола уже чистую косточку, он в задумчивости зажал ее в зубах. Теперь, когда у Столпомира нет прямых наследников, после его смерти Полотеск будет вынужден выбрать нового князя. Но выбирать можно только из мужчин знатных полотеских родов, желательно таких, чьи сыновья уже когда-то становились князьями. Он, Ледич, пришелец и всем здесь чужой, ничего такого требовать не вправе. И князь Столпомир это должен понимать. Но, леший его побери, зачем он тогда спрашивал о древних князьях? Так спрашивают отрока о его роде, вручая ему меч и признавая мужчиной.
Неужели предсказания Младины начинают сбываться? И она нарочно перерезала жизненную нить Бранеслава, освобождая место для него, Зимобора? Но думать так было противно, и Зимобор отбросил эти мысли.
До конца пира князь Столпомир больше ничего не сказал ему, только попрощался, когда пошел наверх, но Зимобор ушел в дружинную избу в тяжких сомнениях. Князь Столпомир то ли догадывался, то ли знал гораздо больше, чем должен был знать.
А наутро князь Столпомир спустился в гридницу с таким потрясенным, ошарашенным видом, что даже его мрачность отступила. За едой он ни с кем не разговаривал и не замечал, похоже, что он ест. Разглядев его необычное состояние, дружина, сидевшая за длинными столами, поумерила шум, и лишь немногие переговаривались вполголоса.
— Ему дурной сон приснился, — шепнул Зимобору Хродлейв, сидевший, как всегда, рядом. — Вот увидишь.
Он говорил на дикой смеси варяжского и славянского языков, и Зимобор часто переводил для него, что сам сумел понять.
— А ты откуда знаешь? — шепнул с другой стороны Радоня. Он очень гордился поездкой за море и старался с тех пор держаться поближе к Зимобору.
— У меня на это нюх, — охотно отозвался Хродлейв. — Если человеку снился дурной сон, то у него и утром на лице остается тень. И пока ему не растолкуют сон, эта тень не сойдет. У вас в дружине есть мастер толковать сны, а, Ледич?
— Это у нас считается женским занятием, — заметил Зимобор. — Я мало, что об этом знаю.
— А у нас это как раз самое подходящее занятие для мудрых мужчин. У нас у каждого уважающего себя конунга в хирде имеется толкователь снов. А если у конунга такого человека нет, то он всеми силами старается раздобыть. Это же очень важно. Если конунг неправильно истолкует свой сон, это изменит судьбу всей страны. Вдруг боги во сне приказывают ему начать войну или, наоборот, запрещают? Или указывают на время, когда может быть зачат великий будущий герой, или предостерегают от врагов, порчи, болезни? Все не так просто.
— Ладно, помолчи пока, — одернул разговорившегося товарища Радоня. — Наш-то князь пока тебя в толкователи не звал.
— А зря! — шепнул в ответ Хродлейв.
Покончив с едой, князь Столпомир еще некоторое время молча сидел за столом, положив крупные сильные ладони на широкую подставку своего золоченого кубка греческой работы, и слегка покачивал его, глядя вроде бы на стол, но видно было, что мысли его очень далеко.
— Послушайте, сыны мои, — начал он, и негромкое бормотание за столами разом смолкло. — Сон я видел нынче ночью удивительный.
— А я что говорил! — шепотом восхитился Хродлейв, но Радоня толкнул его коленом под столом.
— Снилась мне женщина, рослая, зрелая, одетая по-праздничному, в красной поневе, в белой рубахе и с рогами коровьими, — продолжал князь. Зимобор невольно вцепился в край стола: он уже узнал женщину, приходившую к князю во сне, и с тревогой, почти с ужасом ждал, что же за вести она принесла. — И сказала: «Раз первое предсказание сбылось, пора и второму сбыться. Были у тебя сын и дочь, потом не стало ни дочери, ни сына. Теперь колесо повернется, и будут у тебя опять и дочь, и сын. Только найти их трудно. Дочь твоя не умерла, а на Ту Сторону ушла. Судьба ее губит, судьба и охраняет. Найдешь ее — снова с потомством будешь, и род твой умножится, и внуки твои будут править и в двинских, и в днепровских кривичских землях».
Князь замолчал и поднял глаза на дружину. В гриднице повисла тишина. Бояре старшей дружины и кмети младшей смотрели на него во все глаза.
— Вяз червленый в ухо! Но ведь она же умерла! — тихо и потрясенно выдохнул Зимобор, но в молчащей гриднице его голос прозвучал ясно и отчетливо. — Ведь говорили же, что она умерла...
— Кто говорил? — Князь пристально глянул на него, вроде бы и не удивленный, что первым подал голос именно Ледич.
— Не помню... Но ведь тогда... семь лет назад... от вас приехали и сказали, что ее больше нет...
— Я и ездил, — мрачно обронил воевода Доброгнев. — Помню, что в Смоленске говорил. Сказал: «Нет у тебя больше невесты, княжич Зимобор, потому что нет у князя Столпомира больше дочери. Ищи другую себе жену, а с нас не взыщи». Я не сказал, что она умерла. А ты был, что ли, при этом? — Он нахмурился, припоминая. — Не помню. Княжич ваш сам тогда отрок был, вон, как Гремяха.
— Но все так поняли, что она умерла... — тихо ответил Зимобор.
Да и как, в самом деле, еще надо было понять эти слова? На возвращение девочки тогда уже не было надежды, но полотеский посол не хотел уточнять, что ней случилось, потому что такое исчезновение можно приравнять к «дурной смерти», бросающей тень на весь род.
Зимобор уже не боялся, что Доброгнев его узнает, раз уж не узнал за все это время. Если воеводе вдруг почудится сходство нынешнего Ледича и того полузабытого семнадцатилетнего парня, которому он привез весть о пропаже невесты, то Зимобор легко мог объяснить это своим якобы родством с сыном Велебора через его мать.
Вот только... Зимобор вдруг вспомнил, что половинка разрубленного княгиней Светломирой обручального перстня так и висит у него на поясе, пришитая среди бляшек и подвесок. Хорошо, что под локтем ее почти не видно. Узнать тот давний перстень князь Столпомир способен еще меньше, чем самого Зимобора, но теперь эта половинка перстня казалась ему уж слишком красноречивым и ясным намеком. Убрать бы ее оттуда...
Гридница негромко гудела: более молодые только теперь узнали, что у князя вообще была дочь, а старшие припоминали веселую, миловидную девочку, 0 пропаже которой так сокрушались когда-то.
— Вот если бы это правда, дожить бы до такой радости! — Воевода Доброгнев опять потер глаза рукавом. Смерть Бранеслава, в котором он так много лет видел надежду и опору двинских кривичей, что-то надломила в нем. — Глядишь, князь, будет у тебя опять дочка, внуки, а я бы внучков твоих опять на коня сажал...
— Ну, ладно, старик, погоди! — Князь Столпомир хмурился, чтобы самому не заплакать от нестерпимой боли, смешанной с надеждой на возрождение рода. — Погоди. Рано еще радоваться, может, спьяну мне все померещилось. Вот я теперь в святилище пойду! — объявил князь, встал и кивнул Зимобору: — Вы — со мной.
Хродлейв по пути во двор все подмигивал обоим товарищам и делал многозначительные, хотя и не слишком ясные, знаки бровями. Зимобор молчал, старался не подать вида, а сам с каждым мгновением приходил все в большее потрясение, понемногу осознавая, что все это может означать для него самого. Если она жива, действительно жива и вернется, его прежняя невеста, дочь Столпомира... Столпомир станет его тестем, и тогда возвращение в Смоленск будет делом нескольких недель. С такой поддержкой он легко одолеет и Избрану, и Буяра, и кого угодно.
Да, но ведь мать расторгла их обручение. Он уже ей не жених... От перстня невесты у него осталась только половина. Но половина же осталась! И даже если теперь для нее найдутся другие женихи, за ним, первым, кому отец ее обещал, останется преимущество...
Постой, а Дивина? Он ведь не только разорвал прежнее обручение, но обручился с тех пор с другой. И он по-прежнему помнил и любил Дивину, несмотря на прошедшие месяцы. У него редко когда выдавалось время о ней подумать, но ни одна девушка, ни в Полотеске, ни у варягов, даже сама прекрасная йомфру Альви, из-за любви к которой погиб Бранеслав, не могла и вполовину так увлечь и взволновать его, как девушка из городка, потерянного в порубежных лесах. Она ждала его — Дивина не могла обмануть, раз уж пообещала. И Зимобор знал, что непременно к ней вернется. Но... если у него будет возможность с помощью Столпомира занять смоленский престол, то лучше Дивине быть младшей женой смоленского князя, чем старшей — полотеского десятника.
А свой долг перед предками, начиная с князя Тверда, Зимобор видел в том, чтобы вернуться. Смерть Бранеслава только укрепила его решимость: он не хотел вот так же погибнуть где-то на чужбине и оставить свою землю сиротой. Он вернется. Но все семена, из которых растет наше настоящее и будущее, посеяны были в прошлом. И раз уж прошлое десятилетней давности неожиданно вернулось к нему, он должен был с ним разобраться и теперь жаждал разрешения этой загадки не меньше, пожалуй, чем сам князь Столпомир.
Святилище Велеса располагалось за пределами города, внутри горы над берегом Двины. Двор святилища, как широкое блюдо, нависал над обрывистым берегом реки, и отсюда разворачивался широкий вид на Дедово поле, где располагались сотни вытянутых курганов, больших и поменьше. Сейчас во дворе святилища было тихо и почти безлюдно. Оживленно здесь будет чуть позже, когда Полотеск начнет готовиться к праздникам окончания года. В первые дни серпеня, когда справляют праздники урожая, Велес похищает богиню Лелю и всю зиму держит ее в своем подземелье — тогда в святилище приводят самую красивую девушку, наряженную в уборы невесты, и оставляют там на ночь. В прежние времена «невеста Велеса» оставалась в святилище, не видя дневного света, до самой весны. А в совсем древние, как рассказывают, в дни окончания жатвы ее приносили в жертву, отсылая к Велесу на самом деле, и она не выходила из горы уже никогда...
Кмети остались на дворе, а князь прошел в храм и стал спускаться по широким неровным ступеням, вырубленным в камне, в глубь горы, через темноту. Идол бога с тремя лицами, обращенными в разные стороны — на Небо, Землю и Подземелье, — и посохом в руках ждал глубоко внизу, перед священным подземным озером, которому приносились жертвы. Где-то на дне озера и сейчас лежат кости прежних «невест» и их дорогие свадебные уборы...
Приношения Велесу обычно оставляли во внешней пещере, а сюда, в глубину, допускались только немногие и только иногда. Сам князь попадал сюда лишь два раза в год: осенью, когда приносил к подножию бога два священных снопа — Отец и Мать Урожая, и зимой в солнцеворот, когда в озеро сбрасывали жертвенного коня — именно князь должен был перерезать ему горло и окропить кровью все три лика подземного владыки.
Осторожно нашаривая ногами ступени, Столпомир спускался, придерживаясь за стену. Кому, как не владыке подземелий и повелителю всех умерших, знать, умерла ли княжна Звенимира или ее до сих пор нет в мрачных пределах? Несмотря на все свое мужество, князь Столпомир испытывал трепет. Семи лет как не бывало — ему отчетливо помнился тот день, когда девочка исчезла.
Все началось с того, что порубежный воевода прислал приглашение: его сыну исполнялось двенадцать лет, и мальчику пора было вручать меч, тем самым, принимая его в круг мужчин и воинов. Князь собрался в дорогу всей семьей, с женой и обоими детьми. Была середина лета, Перунов день. Пока мужчины были заняты своим, княгиня с дочерью и челядинками дошла собирать чернику. Все девушки и дети, казалось, были на виду, аукались, и голос молоденькой княжны исправно отвечал из-за ближайшего куста. Но когда собрались домой, ее не оказалось со всеми. Ее искали весь день и всю ночь до утра, обшарили каждый куст в лесу на целый дневной переход. Ее искали потом целый месяц, но не нашли ни единого следа. Князь и княгиня чуть ума не лишились, жаждали уже получить хотя бы косточки единственной дочери — но не нашли ничего. Княгиня была, казалось, тем более, убита горем, что заранее знала о нем.
— Это все она! — рыдала княгиня, жалуясь только мужу, когда никто не мог ее услышать. — Это все она, проклятая, которую не звали... Как сказала, так и сделала! Я знаю. Еще когда родился Бранеслав, я помню, я видела ее! Я помню...
...Сон это был или явь, но эту ночь княгиня запомнила навсегда. Дева Будущего была врагом ее детей, и через полтора года, когда у нее снова родился ребенок, она уже сама приказала поставить только два светильника. Но как неизбежны рождение, возмужание и смерть, так невозможно затворить дверь ни перед одной из трех Вещих Вил. Хочешь ты или не хочешь — их всегда будет три...
На широкой лавке рядом с ней лежала новорожденная девочка, крошечная девочка с темным пушком на головке и темно-голубыми глазами, завернутая в рубаху матери с нарядными охраняющими узорами. Княгиня старалась не заснуть, не пропустить приход трех вещих сестер, ждала их с трепетом и страхом. Уже зная, что от одной из них не приходится ожидать ничего хорошего, но, понимая, что изменить что-то не в ее силах.
— Пусть будет твоя дочка, как ясная звездочка, красива, как солнце, румяна, как зорька, умна и мудра не по годам! — сквозь неизбежную и неодолимую дрему долетал до нее теплый, хрипловатый голос старухи, и звездная пыль мерцала на кудели в ее руках, из которой старшая из Вещих Вил уже вытянула кончик новой нитки.
— И пусть... — начала Мать, но вдруг поперхнулась и закашлялась. — Ох! Ох! Скажи ты, дочка... — Она кивнула Деве, стараясь прочистить горло.
— Пусть будет она красива, как солнце, умна, как три старые бабки, и пусть она умрет, когда обручится! — с насмешливым торжеством воскликнула Дева и взмахнула ножницами.
Взмахнула и засмеялась: она знала, что от нее не уйдет ни один из смертных, будь он зрелым мужем или новорожденным младенцем. Ее не звали. Для нее не зажгли свечи, но она имела власть войти незваной, как само будущее неизбежно приходит ко всякому, желает он его или нет!
— Пусть она будет красива, как ясная зорька, пусть будет умна не по годам, пусть любят ее все люди, — откашлявшись, заговорила после нее Мать, и звезда дрожала на конце веретена, которое она держала в руках, готовясь принять Старухину нить. — А когда она обручится, пусть уйдет из белого света, умрет, как умирает зерно, ложась в землю, чтобы возродиться колосом, — пусть полежит зиму под снегом, как трава, и пусть расцветет по весне, как цветы, пусть вырастет снова в белый свет, как росток из-под земли!
Негодующе и гневно вскрикнула Дева, поняв, что ее обманули, — но пророчество было произнесено, и изменить его уже нельзя.
Вопреки обычаю, княгиня не выдержала и рассказала мужу обо всем, что слышала при рождении обоих детей.
— Она преследует нас, Дева, она ненавидит наш род! — шептала княгиня, в ужасе прижимая к себе новорожденную дочку. — За что, почему? Чем мы ее разгневали?
Князь Столпомир утешал ее, приносил богатые жертвы богам, изобретал способы, как уберечь невинных детей от преследования жестокой Девы Будущего. Он знал, что было причиной всего и кто виноват. Но корни сегодняшних дел в прошлом, и этих корней не выкорчевать, не изменить однажды случившегося. Оставалось только ждать и надеяться, надеяться на силу Перуна, во власти которого утолить жажду жестокой Девы и заставить ее отказаться от намеченных жертв...
Зимобор долго смотрел вслед князю, скрывшемуся в темном провале пещеры, но потом Хродлейв дернул его за рукав.
— Давайте-ка я сам пока погадаю! — объявил он, вытаскивая из щегольской поясной сумочки кожаный мешочек с вышитыми колдовскими знаками. — Великий Один, Отец Колдовства, и мудрый Велес, дайте свет моим внутренним очам, чтобы я узрел истину о настоящем и будущем!
Вытащив из того же мешочка небольшой белый платок, Хродлейв расстелил его прямо на земле у ограды из валунов. Зимобор хотел поправить завернувшийся уголок, но отдернул руку, вспомнив, что Хродлейв никому не позволяет прикасаться к своим гадательным принадлежностям. Он боялся, что чужие руки разорвут эту связь, испортят это тонкое, таинственное, человеческим разумом необъяснимое, далеко не каждому дающееся взаимопонимание между ним и двадцатью четырьмя кружочками из дерева ясеня — рунами. В обращении с ними он придерживался какого-то собственного учения, мало похожего на принятые правила. В ведовстве самонадеянность к добру не ведет, но Хродлейв ошибался так редко, что у него, должно быть, имелся какой-то особый уговор с богами. Простой, немного даже легкомысленный, он был одарен удивительно точным внутренним чутьем, которого лишены и более умные люди, потому что ум здесь ни при чем.
— Князь там по-своему поговорит, а я здесь по-своему поговорю, — бормотал он, высыпая на платок деревянные бляшечки, переворачивая их черной руной вниз и любовно разравнивая ладонью. — Вот увидите, кто из нас окажется ближе к истине. Великий Один висел на дереве целых девять суток, но зато, когда он увидел истину, он не стал копаться и мямлить, а скорее протянул руки и схватил ее — и вот несчастный род человеческий может все узнать о себе, если захочет как следует. Надо скорее хватать все, до чего можешь дотянуться, потому что второй раз тебе никто ничего не даст...
— Ты лучше о князе думай, не болтай попусту, — пытался унять его Радоня, но Хродлейв замотал головой:
— И ничего подобного. Мои руны — как ученые кони, мне не надо ни о чем думать, они сами вынесут меня, куда мне нужно. Ну, если ты так хочешь, я спою заклинание. Учти, нарочно для тебя.
И он запел, задумчиво глядя на разложенные руны:
Радоня вслушивался в непонятные слова с недоверием: как он уже знал, Хродлейв имел обыкновение вместо заклинаний петь песни о чем угодно — о ловле рыбы или о весеннем гулянии с девушками. Как ни странно, руны все равно его понимали, но должен лее в таком важном деле быть порядок!
— Эту руну я вынимаю для князя Столпомира — стоит ли ему верить в свой сон, — начал Хродлейв и наугад взял с белого полотна один из ясеневых кружочков.
Он перевернул кружочек руной вверх, Зимобор и Радоня потянулись посмотреть, хотя рун оба не знали и без помощи знатока черный выжженный «стуре став», то есть «сильный знак», ничего им не сказал.
— Это руна «ансу», — охотно объяснил знаток. Вид у него был довольный. — Отличная руна! Ее имя — Послание. Это значит, что нашего славного князя в будущем ожидает дорогой подарок. А что ему теперь дороже собственной дочери? Руна «ансу» — знак появления кого-то пропавшего или известие от кого-то отсутствующего. То есть ему непременно следует обратить внимание на знак богов, который он получил, и сон его не обманывает. Я очень за него рад!
С этими словами Хродлейв положил руну опять на платок, с удовольствием потер ладони и разровнял деревянные кружочки, чтобы смешать «ансу» с остальными.
— Эту руну я вынимаю для княжны Звенимиры — вернется ли она домой, — провозгласил он вслед за этим и подмигнул девушке-подростку, которая, стоя с узелком в руках, загляделась на творящееся священнодействие. Девушка смутилась и поспешно бросилась в пещеру вслед за ушедшей матерью. — Ого! Руна «уруз»! — возрадовался прорицатель. — Руна по имени Сила! Любая девушка обрадуется этой руне, потому что она означает мужчину, входящего в ее жизнь! Что-то в ее жизни закончилось, а что-то новое начинается! Если мы думали о княжне Звенимире, то ответ яснее дня: скоро за ней придет мужчина, который уведет ее к совсем новой жизни! И это будет один из нас! Ой! — вдруг спохватившись, Хродлейв зажал себе рот. — Я этого не говорил! То есть это сболтнул мой неукротимый язык, а боги нам еще этого не сказали. Ну вот, теперь придется проверять. Эту руну я вынимаю для меня, — важным голосом продолжал он и взял руну с платка. — Найду ли я девушку.
Перевернув ясеневый кружок, он состроил обиженное лицо:
— «Маназ». Боги дали мне подзатыльник за болтливость. Ибо имя этой руны в нашем случае — Скромность. Сейчас время не моих подвигов, и не за чем лезть на глаза, иначе... Хм, лучше попробуем попытать еще чье-нибудь счастье. Эту руну я вынимаю для Радони — найдет ли он девушку.
Но и эта руна не порадовала прорицателя.
— Перевернутая «фенад». Ничего ты не получишь, мой отважный друг, не стоит и пытаться. Ну, Ледич, теперь ты моя последняя надежда. — Хродлейв бросил на Зимобора быстрый взгляд. — Эту руну я вынимаю для Ледича — найдет ли он княжну.
Перевернув руну, Хродлейв некоторое время молча созерцал ее. Два товарища подумали, что она трудна для истолкования, но на самом деле прорицатель был почти поражен совпадением смысла руны со всем тем, что он сам же перед этим наболтал.
— Руна «рейдо». Иные называют ее руной Совета, иные — руной Пути. Но она означает именно путь, в этом нет сомнения, — медленно, без прежнего оживления, протянул Хродлейв и снова посмотрел на Зимобора, все так же задумчиво. — Тебе предстоит путь, и самое главное, что в нем надо помнить, — это доверие к самому себе. Иди туда, куда позовет тебя сердце. Вот оно все и сходится. Только тролли знают, где надо искать княжну, чтобы она вернулась домой, и именно тебе предстоит путь, в котором дорогу укажет сердце.
— Так куда идти-то? — Радоня ничего не понял. — Где она есть-то, княжна?
— А ты хотел, чтобы руны тебе показали, как дед на улице, клюкой — туда, мол, побежал? — Хродлейв оскорбленно воззрился на приятеля. — Руны не показывают пальцем. Руны указывают путь! — Он назидательно поднял палец. — Можно даже сказать, высший путь! И в рассуждении высшего пути это очень даже ясное предсказание!
— Что, и сам не ждал? — Зимобор снисходительно погладил пророка по светловолосой голове.
— Да, пожалуй... — согласился Хродлейв. — Я, понимаешь, такой умный, что меня самого это иногда удивляет...
— Как сказал бы Хват, тебе шлем не жмет? — обронил Зимобор.
— Честно говоря, был такой случай, — признался Хродлейв. — Было как-то раз, что мы с Хрингом Лососем и еще одним парнем из дружины Эгиля из Болле втроем за ночь выпили бочку пива. Вот такую бочку. — Он обрисовал руками нечто на уровне пояса.
— Врешь, — хмыкнул Радоня.
— Не вру. Вот такую бочку за ночь втроем. — Хродлейв еще раз изобразил размеры бочки. — На Середине Лета было дело, праздновали с конунгом в святилище в Болле. Песни пели и все пили, пили... А утром я хотел надеть шлем, но голова распухла, и шлем налез только досюда, — Он провел рукой по лбу над ушами.
Радоня еще раз недоверчиво хмыкнул и покрутил головой.
— Кстати, тот парень из дружины Эгиля был славянином, — вспомнил Хродлейв. — Я даже помню, что его звали Годослав.
— Почему-то меня это не удивляет, — сказал Зимобор.
Едва Хродлейв успел собрать руны и платок обратно в мешочек, как из храма-пещеры вышел князь Столпомир. С первого взгляда было видно, что побывал он здесь не напрасно: его лицо просветлело, в глазах появилась бодрость.
— Ну, соколы мои ясные, не заскучали? — спросил он, подходя. — Да ты никак сам гадал? — Князь заметил в руках Хродлейва мешочек, который тот еще не успел спрятать. — Ну, и что вышло? Старик-то мне сказал: правдив мой сон. Сказал, что дочь моя не умерла, а ушла под землю, как зерно, которое предают земле, чтобы оно возродилось колосом. И семь лет назад гадали о ней, только тогда не находили: нет, мне говорили, дочери твоей среди живых. Семь лет провела она под землей, теперь в белый свет вернется.
— Но не сказали, где ее искать? — уточнил Зимобор. Имея по Смоленску опыт общения с предсказателями, он знал, что они почти никогда не дают точных указаний.
— Сказали, ищи там, где потерял. То есть надо там начинать, где ее в последний раз живой видели.
— Где же? — в нетерпении спросил Зимобор.
— В тот раз родич мой Порелют меч принимал, мы всем домом к ним ездили.
— Куда?
— Туда, где отец его тогда жил. В Радегощ.
Услышав это слово, Зимобор пошатнулся, застыл и чуть не сел на землю. Князь Столпомир и двое кметей в недоумении смотрели на него.
— Э, что с тобой? — окликнул его Хродлейв. Зимобор пытался сказать хоть слово, но не мог.
Мало сказать, что он был потрясен. Земля и небо для него перевернулись. Его пробирали сразу жар и озноб, волосы шевелились, в глазах выступили слезы. Перед ним стояло лицо Дивины. Ему больше ничего не нужно было знать — он все знал. Иначе и не могло быть. Никак иначе!
— Радегощ, значит? — едва выговорил он.
— Да. — Князь кивнул. — Это на самой меже со смоленскими землями. Да ты знаешь его, через него, поди, проезжал, когда сюда ехал. Теперь сам Порелют там сидит. А место там не простое. Не зря она именно там пропала. Там Ярилина гора, на ней когда-то святилище стояло, старше здешнего, а теперь один бурьян да бузина.
Зимобор слушал, укрепляясь в своей уверенности. Ведь Дивина сама сказала ему: она не родная дочь Елаги, она пришла к зелейнице из леса, а перед этим жила у Леса Праведного... пять... да, пять лет. С тех пор прошло два года, значит, она ушла в лес семь лет назад. Княжна Звенимира пропала семь лет назад, и ей тогда было двенадцать. И Дивина не знала, не помнила своей прежней семьи. Но она не могла быть никем другим, кроме...
Зимобор с трудом поднял глаза и посмотрел на Столпомира. Теперь ему виделось сходство между ними — примерно тот же овал лица, черные брови, темно-голубые глаза... Может быть, по этому князь Столпомир так понравился ему, что напоминал о Дивине, хотя сходство было настолько отдаленное, что Зимобор его не осознавал. И тот красивый, гордый, упорный воин, готовый погибнуть, но не отступить от своей любви, что умирал у него на руках со стрелой в груди, — он был ее родным братом...
А еще... Однажды он видел... видел у нее в ожерелье, среди простых железных оберегов, всех этих бубенчиков и бронзовых уточек, которые носит каждая женщина, маленький золотой обрубочек... полоску, согнутую в полукольцо... Еще удивился, как кусочек золота мог сохраниться в такой небогатой семье после голодного года. И даже не заметил тогда, до чего это похоже на половинку разрубленного перстня. Обручального перстня, похожего... Не просто похожего, а тогожесамого, свою половину от которого он, Зимобор, уже семь лет носит на поясе. Тогда он не узнал этот кусочек золота, потому что за семь лет сам напрочь забыл обо всем. А теперь вспомнил и готов был рвать волосы от досады на собственную тупость. Казалось бы, он еще там, в Радегоще, должен был все понять. Если не сразу, то через несколько дней. Когда узнал, что она не дочь Елаги. Но кто же мог подумать, что... что его невеста не умерла?
— Постой, а ты там был? — спросил князь, пристально глядя ему в лицо.
— Был. — Зимобор кивнул.
— Так, может, ты что-то слышал...
— Я... — Зимобор не мог сообразить, что из всего этого можно открыть сейчас князю — ее отцу! — Там... да, княже. Там есть девушка, про которую говорят, что она пришла из леса. Я ее там видел. Но твоя ли она дочь... она и сама не знает. Она рассказывала, что не помнит, откуда родом и чья дочь, сказала, что ее вырастил Лес Праведный, а два года назад к людям вывел. Ее зовут теперь Дивина, она живет в дочках у тамошней зелейницы, Елаги. Ее весь Радегощ знает.
— Ну, посмотрим! — только и сказал князь и двинулся к воротам. — Пойдем. Дел еще сколько.
Сейчас, когда уже все готово было к отъезду в полюдье, снаряжать какие-то особые дружины для поисков не было смысла: князю Столпомиру и так предстояло объехать свои земли. Новость весьма оживила город, в посаде и в детинце много говорили о пропавшей княжне.
— А во всех кощунах говорится, что кто девицу спасет, тот на ней и женится! — мечтал уже вечером Буденя, лежа на полатях и глядя в черный, закопченный потолок.
Кмети вокруг смеялись, но с явным сочувствием: жениться на найденной княжне никто всерьез не мечтал, но что отличившийся будет богато вознагражден князем, было очевидно.
Зимобор молчал. Нет, одинчеловек в этой старой дружинной избе действительно мог рассчитывать взять в жены спасенную княжну. Это он, Зимобор Велеборич из рода смоленских князей! Ему, единственному здесь, происхождение позволяло требовать этой чести. И ведь сейчас он с ней обручен! Заново обручен со своей же прежней невестой! И даже когда она узнает, что происходит из рода полотеских князей и является сейчас единственной наследницей Столпомира, он, которого она знала просто как Ледича, не покажется недостойным ее женихом...
И тут ему пришла в голову еще одна мысль. Казалось бы, после всего случившегося его уже ничто не удивит, но...
Все эти годы он думал, что его невеста, княжна Звенимира, умерла. Некий злобный призрак приходил ко всем девушкам, с которыми он сближался, давил, душил, угрожал... Все думали, что это приходит, ревнуя, его мертвая невеста. Но она, невеста, все это время не была мертвой! Она была жива, а значит, душить по ночам Щедравку, Стоянку и прочих никак не могла! Стоянка пострадала от злобной мары совсем недавно, в ночь уже после смерти князя Велебора. Дивина тогда уже года два жила в Радегоще, не менее живая, чем сама Стоянка. Понятно, что она тут ни при чем. Но тогда кто это был?
Кто была та злобная мара, угрожавшая каждой его любви? Та мара, из-за которой Смоленск боялся назвать его своим князем, боялся отдать себя во власть человека, который сам находится во власти мертвой? Конечно, это была не Дивина. Но Кто же тогда?
Он пошевелился, взбил подушку. В лицо ему пахнуло запахом засохших ландышевых цветков.
Младина. Он совсем забыл о ней. А зря. Она показалась ему, когда перерезала нить Бранеслава — исполнила свое же давнее предсказанье. Она запрещала ему любить других девушек. Ей, Деве Первозданных Вод, понадобился он, Зимобор. Она уверяла, что только для нее самой мертвая невеста не опасна... Она обманула! Уж она-то, обрезающая жизненную нить, никак не могла не знать, жива дочь Столпомира или нет! И знала, что та жива!
Зимобор нетерпеливо перевернулся: возбуждение от нахлынувших мыслей не давало лежать спокойно. Конечно, якобы умершая невеста для Младины не опасна. Это она, Младина, опасна для его невесты! Смертельно опасна! Она и есть тот злобный призрак, который мучает девушек. В ней Богиня повернулась к нему своим темным лицом, жестоким и отталкивающим, лицом самой Марены. Но если случайных подруг Зимобора она только пугала и награждала синяками на горле, то... То его настоящей невесте она пыталась принести настоящую смерть. И от этой смерти Мать и Лес Праведный спрятали ее в лесу на Той Стороне.
Он не спал до утра, ворочался, мешая Хродлейву, который сквозь сон вяло посылал его к троллям и к лешим. Зимобор только усмехался: туда-то ему и надо. К лешим, именно к ним. Разорванные и перепутанные нити постепенно складывались в узор, хотя очень многие концы еще предстояло связать. Получалось, что Младина, за что-то ненавидя потомство Столпомира, погубила его сына, с рождения преследовала дочь, пыталась погубить и ее, а когда та с помощью Матери ускользнула туда, где Дева не могла ее достать, попыталась завладеть женихом своей несостоявшейся жертвы. Но теперь, раз уж Дивина-Звенимира жива, да еще и заново с ним обручилась, Деве уже не так легко подчинить его, как одинокого парня.
Однако и недооценивать ее Зимобор не собирался. В ее власти будущее, а значит, у нее много способов отомстить.
Все немногие дни до отъезда полюдья Зимобор был так же молчалив и задумчив. В конце месяца овсенича, когда замерзли реки, дружина князя Столпомира покинула Полотеск и тронулась в путь. По дороге до Радегоща им предстояло посетить еще несколько городков и погостов, рассудить тяжбы, слишком сложные для местных старост, очистить дороги от лиходеев, собрать дань. И Зимобор был даже рад, что попадет в Радегощ только через несколько недель. За это время он надеялся собраться с мыслями.
Настали дни Марены[49]: с утра до ночи небо было затянуто низкими серыми тучами, дул резкий пронзительный ветер, и холод стоял такой, что обильная густая грязь на дорогах смерзалась в бугристую неровную массу, звонкую, как стекло, и твердую, как камень. С утра до вечера висели серые сумерки, так и не рассветало. То и дело принимался идти мокрый снег, то ложился, то снова таял, и голый лес чернел, одинокий, покинутый жизнью. Мужчины готовили лыжи к скорой зимней охоте.
Подошли волчьи дни, наступил праздник, еще называемый Волчья Мать[50]. В это время приносили жертвы волкам, чтобы они, не трогали зимой людей и скотину. Еще до позднего зимнего рассвета в Елагину избушку стали стучаться люди с корзинками, горшками и свертками, в которых были подношения для серого племени. По обычаю, их полагалось угощать мясом, выплачивая дань от домашних стад, но сейчас скотины ни у кого не было, и волков угощали пирогами с рыбой и дичиной, кашей, зажаренной лесной птицей. Часть от каждого приношения Елага оставляла себе: «А то девка столько не донесет!» Остальное Дивина сложила в плетеный короб и понесла в лес.
В лесу было пасмурно, холодно — листва с деревьев уже почти облетела и густыми желто-бурыми грудами лежала под ногами. На черных ветвях висели прозрачные холодные капли, кое-где похрустывала изморозь. Земля затаила дыхание, подсыхала после Дождей, готовясь принять зимнее покрывало. Марена где-то за облаками уже вывела свою белую кобылку, готовилась в путь, и в ее широких рукавах шуршали запасы снега и инея.
Дивина шла, не думая куда — это было все равно. Тяжелый короб давил на плечи, вкусный запах свежих пирогов и еще теплого жареного мяса щекотал ноздри. Наконец она устала, опустила короб на поваленное дерево, стряхнула шерстяную рукавицу и вынула из рукава платок, чтобы вытереть нос. От ходьбы с грузом ей стало жарко, волосы выбились из-под платка, к косе успели прицепиться какой-то листик и мелкая палочка.
Передохнув, она пригладила волосы, отряхнула подол кожуха, привела себя в порядок, потом приставила руки ко рту и протяжно закричала:
— Волки, Хорсовы дети, лесные пастухи! Приходите ко мне, я вам принесла поесть! Возьмите наше угощение, съешьте, а больше не просите, зимой не ходите, скотинку не грызите, людей не троньте! Именем Лесного Деда, вашего пастуха, именем Макоши, Матери всего живого, зову я вас, заклинаю я вас!
Она еще покричала, потом открыла короб и стала выкладывать угощение на чистую скатерть. Еще разворачивая полотно, она уловила в отдалении волчий вой: ее услышали. Первому волку ответил другой, потом третий. Голоса раздавались все ближе. Она уже могла различить: первой приближалась волчица, повизгивая от нетерпения, даже взлаивая, как собака, вторым шел волк, молодой и сильный, лотом старый вожак — его голос был самым низким и густым, в нем слышалось достоинство хозяина, который заявляет о своих правах и знает, что никто не посмеет их оспорить.
— А-а-а-о-о-у-у! — выпевали они на разные голоса, уже все ближе.
Разложив еду, Дивина присела на стволе и стала ждать. Вот из-под ветвей вынырнула первая тень: волк с желтоватым брюхом и серой, с черным волосом, спиной вышел из-за поваленной ели, глянул на нее, но пока не приближался. С другой стороны выскочила худощавая волчица, потом показался молодой волк, с густым загривком, более темного окраса. Дивина сидела, сложив руки на коленях. Волки толпились у края поляны, шагах в десяти от нее, в нетерпении переступали лапами, не сводили глаз с разложенного угощения, но никто не подходил ближе.
Еще рано.
И вдруг раздался еще один голос, еще один вой позвучал над лесом, и от звука этого голоса волки прижали уши и присели. А Дивина, напротив, встала. Уже десять лет она каждую осень проводила обряд угощения волков, сперва вдвоем с Лесом Праведным, хозяином серого воинства, потом, уже живя в Радегоще, одна. Она не боялась, что волки тронут ее, внучку Лесного Деда. Но последним, без которого пиршество не начинается, приходил Князь Волков. Его появления Дивина всегда ждала с трепетом. Князь Волков — оборотень, способный принимать человеческий облик, но и под волчьей шкурой он сохраняет человеческий разум. В нем живет бог, сам Велес, повелитель мертвых и бог того света, куда волк способен наведываться.
И вот он выскочил из чащи. Легким прыжком, как серая молния, как первая вьюга, зверь перенесся через поваленную ель, заставив всю стаю прижать уши и отпрыгнуть. Он был почти белым, только с темной полосой вдоль хребта, и таким огромным, что прочие волки рядом с ним казались просто серыми щенками. А Князь сразу подошел к Дивине, обнюхал разложенное угощение, потом поднял глаза.
— Это для тебя, Князь Волков, — сказала она, одолевая благоговейную дрожь. Он не казался опасным, но с ним сюда вошла такая сила, что на поляне стало тесно. — Выбери, что тебе понравится, остальное отдай твоим детям и не тронь зимой нашей скотины, не тронь людей.
Волк уселся перед разложенной скатертью, и его огромная голова оказалась на уровне лица Дивины, Она старалась держаться спокойно, но трепетала, как Ледяная Дева перед огнем. Хотелось, чтобы он поскорее ушел, и хотелось без конца любоваться этим красивым, сильным зверем, вобравшим в себя всю мощь лесных племен. Князь Волков рассматривал ее, и ей было жарко под взглядом его по-человечески умных глаз.
Вот он наклонился, взял в пасть один из пышных пирогов тетки Вишенихи и вдруг всунул его в руки Дивине.
— Ты это мне? — в изумлении воскликнула она.
Волк кивнул. Тогда она разломила пирог пополам — его начинка из рыбы с кашей была еще теплой — и протянула волку половину. Он осторожно взял, жарко дохнув ей на ладонь, и проглотил угощение. Дивина откусила от своей половины. Это было неслыханно — Князь Волков сам предложил ей разделить угощение, а значит, признал ее своей сестрой!
Князь Волков обернулся к своему воинству, что-то рыкнул, потом еще раз посмотрел на Дивину, прыгнул в сторону и исчез за деревьями. Ему нужно было сегодня много куда успеть — по всем славянским землям ему приготовили лиры на полянах. Прочие волки с радостным визгом набросились на еду — сначала старшая волчица, потом остальные. Вмиг пироги и мясо были проглочены, горшки вылизаны, а волки собрались в круг, подняли морды и разом завыли. Приходи, Зима-Марена, выводи белую кобылку, мы съели свои пироги!
Волки разбежались, Дивина собрала пустые горшки и скатерть, отряхнула крошки. Из мыслей у нее не выходил волк с черно-серебряным волосом на загривке и на спине, прекрасный и грозный, как стальной кинжал с рукоятью черненого серебра. В нем был бог, и он обещал ей свое покровительство. Как будто знал, что оно ей очень нужно сейчас. Или действительно знал?
Изба-беседа на краю Прягины улицы теперь каждый день была освещена огоньками лучин, полна движения и говора. Девушки собирались сюда со всех четырех посадских улиц, так что сидели друг к другу впритык и даже веретена их, бывало, сталкивались одно с другим, но от этого было только больше смеха. Все радовались: урожай льна удался, есть что чесать и прясть, а потом будут и новые рубашки. Будут полотенца, и покрывала, и все прочее, что готовится в приданое и без чего не бывает приличной свадьбы... Чуть попозже подтягивались парни, и этим приходилось сидеть уже на полу, но они не обижались. После Маковиной пятницы наступила пора зимних свадеб: зимой женились более степенные и осмотрительные, предпочитающие не умыкать из весенней рощи приглянувшуюся девку, а сперва познакомиться, вызнать, какова она сама и какая есть родня, а потом править свадьбу честь по чести, не забывая о приданом. Елага уже трижды ходила на свадьбы призывать на молодых благословение Сварога и Макоши, один раз даже в детинец: староста Стрижак женил старшего сына, съездив за невестой для него в Новогостье, к тамошнему старейшине.
Урожай в этом году собрали хороший, хлеба должно было хватить до конца зимы, а новая весна обещала более обширные запашки и еще более обильный урожай. Радегощ веселился от души, отдыхая от изнурительных летних трудов и пережитых волнений. С тех пор как Горденя и двое других парней поправились, ни оборотни, ни волхиды больше не напоминали о себе, и радегощцы положили себе считать, что избавились от них навсегда.
Однажды воевода Порелют собрался на охоту. Еще до рассвета Дивина слышала, как он со своими кметями проехал по замерзшей грязи мимо их ворот, направляясь в Лосиный бор. Там, по берегам речки Черной, лосиные стада кормились зимой, объедая ивняк. Жители Дергачей, маленького родового сельца возле самого бора, обычно всем скопом служили загонщиками на больших охотах и за это получали небольшую часть добычи.
В этот раз охота настолько удалась, что воевода Порелют возвращался веселым и щедрым, как никогда. Уже темнело, когда мальчишки, которым даже холод и ветер не мешали целыми днями гонять по улице, закричали от околицы: «Едут!» Следом затем раздался топот копыт и скрип полозьев. Дети, даже кое-кто из взрослых вышли за ворота посмотреть на добычу. Посмотреть было на что: в волокуши было уложено несколько крупных лосиных туш, уже освежеванных и разделанных на части. На седле у каждого кметя — или заяц, или несколько птиц.
Завидев Дивину, стоящую у своих ворот, Порелют что-то приветственно крикнул, но за скрипом волокуши она не расслышала. Воевода взмахнул рукой, и Рогня, один из его кметей, направил коня к их воротам.
— Пусти, красавица, подарок занесу, — просипел он, и она улыбнулась: так не вязался этот простуженный голос с его блестящими глазами и веселым видом.
Рогне было за сорок, его жидкая бородка уже начала седеть, но он, бывало, захаживал на посиделки наравне с молодыми «послушать, как девки поют», хотя редко уходил восвояси, удовольствовавшись одними песнями.
У его седла висела целая косуля.
— Показывай, куда нести, — предложил он Дивине. — Мать-то где? В погреб, или что сразу готовить будете?
— Повезло вам сегодня. Леший тоже, видно, пьяный и добрый был! — поддразнила его Дивина. — Или вы и Хозяину бражки поднесли?
— Уж поднесли так поднесли! — Рогня расхохотался. — Что за дело-то вышло? Гнали нам дичь Дергачи, ну, ты их знаешь, и хорошее стадо подняли, голов девять или десять, бык вот такенный, глянешь — ужас и озноб, такая зверюга, хоть и без рогов. Довели до самой Черной, мы ждем, копья держим, а тут вдруг глядь — из-за реки тоже ломят: олень, кабан, еще олень, косуль штуки четыре ли пять, как мыши — только кусты трещат! Ну, мы не будь дураки, их всех и постреляли. Секач ушел, неохота было возиться, а оленя Бушуйка копьем взял. Едва успели оглянуться, а из-за Черной, со стороны озера, еще люди едут. Кто такие, говорят, зачем нашу дичь взяли? А воевода говорит: «Дичь тут Лесного Хозяина, а если это ты, то покажь, где у тебя левое ухо шерстью покрыто?» Ну, ты ж его знаешь, ему бы только смеяться.
— А те что?
— А тот тоже парень не промах, молодой тоже, нашего воеводы немногим старше. А грозный с виду, жуть берет! — Рогня хохотнул. — Я, говорит, князь Буяр, брат смоленской княгини Избраны! А если, говорит, кому-то лешего нужно, то сейчас будет тебе леший!
— А воевода что? — уже без улыбки спросила Дивина. Столкновения на охоте случаются, но не всегда в них бывают замешаны такие могущественные люди. — Неужели правда князь?
— Так ведь князь Велебор смоленский еще весной помер. А на столе у них теперь девка, княжна, его дочь. Ты разве не слышала? — Рогня удивился. — Торговые гости же рассказывали. Те, что осенью проезжали. А это, видать, ее младший брат.
— Так они у вас в детинце останавливались, к нам не заходили. Ну, так что же?
— А воевода говорит: ступай жалуйся своей княгине, а если у вас баба на княжеском столе сидит, то пусть леший вам уступает, а мы не будем! Погоди, говорит, я еще на Касплянское озеро охотиться приду, тогда узнаешь! А пока проваливай, пока цел!
— На Касплянское озеро? Где это?
— А уже от самого Смоленска недалеко. Там Каспля-река и озеро на ней. Сколько раз бывало: если наши князья ходят днепровских воевать, то на Касплянском озере рати встречаются. Так и повелось: жди меня на Касплянском озере — войной, значит, на вас собираюсь!
— Да что он, сдурел совсем? — Дивина оторопела. — Это же он днепровским войну объявил, воевода-то наш! И чем кончилось?
— А чем ему кончиться? — Рогня опять хохотнул. — Наших-то вон три десятка, а у него десяток был с собой от силы. Повернулся да ушел к себе за речку. Еще пусть спасибо скажет, что живым пустили. Ну, меня-то на пир позовете? — Рогня похлопал по туше косули широкой ладонью с недостающим суставом на мизинце. — Что, в беседе-то сегодня будет народ?
К вечеру уже весь город знал о столкновении, и все потешались над незадачливыми смоленцами. Мало кто верил, что это действительно был сын старого смоленского князя, но всем нравился ответ воеводы Порелюта, что, дескать, нечего уступать таким, у которых на княжеском столе сидит женщина. Обильную добычу воевода щедро раздавал направо и налево, и в Радегоще радовались, что близкие уже пиры в честь Морозова дня будут такими обильными.
На другой же день после достопамятной охоты пошел снег и шел несколько дней кряду, ложась на промерзшую, сухую землю все более толстым слоем. Визжащие дети лупили друг друга снежками, самые нетерпеливые из посадских уже вытаскивали на двор сани. Весь мир побелел и очистился, на душе стало светлее, и Дивина радовалась: темные дни Марены прошли, наступила настоящая зима, а значит, теперь уже не так-то далеко и до весны...
Перед Морозовым днем все хозяйки несколько дней пекли пироги, а с самого утра, еще в темноте, начали жарить кур, варить кашу. Пиво, сваренное из ячменя нового урожая, и брага, настоянная на сухом сене и заправленная хмелем, дрожжами и медом, уже везде была готова, и мужчины, старики, отцы и деды семейств, уже с самого рассвета стали потихоньку ходить один к другому в гости, перебегая от своих ворот до соседних, зябко запахивая кожух, «пробовать» пиво и закусывать горячим пирожком, откусив от которого кусочек приходилось держать его в зубах и сердито тянуть воздух — горячо!
Старые бабки, под сдавленные смешки внуков, забираясь на крышу, приглашали Мороз есть кисель, чтобы потом, по весне, не губил заморозками посевы. После полудня на санях с праздничной новой упряжью стали съезжаться гости: из тех же Дергачей, из Утицы и Русавки, из Погощи, из Доброва Поля — из всех окрестных сел и весей, из крошечных поселочков, где жались друг к другу две-три избы возле новой росчисти среди глухого леса. Сегодня все отцы и деды, надев новые вышитые рубахи и нахлобучив новые шапки из меха собственной добычи, ехали на люди, чтобы потом, уже будучи в подпитии, повалить родичей и друзей в сани и везти к себе, где у хозяек тоже есть и пиво, и брага, и пироги. В честь Мороза такая гулянка продолжалась по несколько дней, и не один отец семейства, на третий-четвертый день проснувшись где-нибудь за лешачьим болотом у кривого деда Репы, никак не мог вспомнить, как же он сюда попал и где еще успел отличиться! Про это даже пословица есть: знать мужика, что Морозы справлял, коли на голове шапка не держится!
Молодежь тоже не терялась. К вечеру мужчин и стариков, наиболее уважаемых в посаде, звал к себе на пир староста Стрижак, а Порелют, еще слишком молодой для стариковских посиделок, сам собирался в беседу на Прягину улицу. В этот вечер на посиделках начинают такие песни, которые обычно кончаются поцелуями, а этого молодой воевода никак не хотел пропустить и со стариками у Стрижака собирался посидеть ровно столько, чтобы не обиделись. Но и там, делая вид, будто слушает полупьяные воспоминания о подвигах молодости, он рвался на посад и словно бы через множество стен слышал звонкое пение:
В беседе пели, действительно, настолько громко и весело, что не услышали шума на дороге из леса, впрочем приглушенного обильным снегом. А если бы и услышали, то не обратили бы внимания: и сегодня, и завтра хождения и разъезды в санях будут продолжаться как с утра до ночи, так и с ночи до утра.
Но эти гости повели себя как-то странно: они явились словно бы ко всей улице сразу. Ворота распахивались без стука и спроса, и Чарочка, которому досталось в этот раз место возле самой двери, вдруг нахмурился: ему послышался где-то поодаль пронзительный женский крик. Не похоже на возмущение хозяйки, у которой охмелевший муж в первый же день порвал новую рубаху! По соседству скрипели ворота, причем в двух или трех дворах сразу, и Чарочка, дернув за полу приятеля Червеню, потянул его наружу — посмотреть, что такое.
Они выбрались из сеней, и тут стал ясно слышен беспорядок на улице: везде движение множества людей, конское ржанье, какие-то голоса, выкрики, вроде бы распоряжения, потом за тыном кожевника Пожитка раздался крик, то ли его сестры, то ли невестки: «Чур, меня! Помоги...» — и резко оборвался, как будто женщине зажали рот.
Чарочка и Червеня в изумлении поглядели друг на друга: это было как-то не похоже на обычные праздничные неурядицы.
— Вы чего тут? — К ним подошел Горденя, отлучавшийся на минутку из беседы. — Звезды считаете? Брось, Червяк, у тебя столько пальцев нету!
— Ты слышишь? У Пожитка кричали вроде? — неуверенно заметил Чарочка, но тут и сам Горденя сообразил, что на улице происходит что-то необычное.
— Здесь! Сюда! Кругом! — распоряжался у самых ворот чей-то резкий, незнакомый голос, и в приоткрытых воротах мелькнула фигура, в густых сумерках казавшаяся совсем черной. — Здесь гулянка. Всех вязать.
Ворота со скрипом поехали наружу, и во двор беседы разом ввалилось с десяток вооруженных людей. У всех блестели наготове копья и боевые топоры. Чарочка и Червеня так и застыли, не веря глазам, потом бросились назад в дом и попытались закрыть дверь, но дверь уже вынесли, наступая им почти на пятки.
Горденя, наоборот, кинулся в сторону от дверей; на него набросились сразу двое и хотели скрутить, пока он не поднял здесь переполох, но он, первый боец Радегоща, одному вывернул руку и отбросил от себя, второго ухватил и приложил головой о стену, выдернул полено из поленницы у стены и угостил по затылку еще третьего, пытавшегося помочь тем двоим. Раздался гулкий удар — на третьем был железный шлем, и тут Горденя понял, что все это не сон. Это не шалят перепившиеся русавцы (за теми водились глупые шутки), и это даже не случайная ватага оголодавших зимой лиходеев. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть железные шлемы и угадать кольчуги под полушубками, увидеть мечи на поясах и в руках, а значит, узнать в нападавших княжеских или воеводских кметей!
Не имея времени думать, что все это значит, Горденя вырвал у третьего, оглушенного поленом, из руки секиру, отмахнулся от еще двоих, отбил наконечник копья и бросился к тыну. Ворота были забиты чужаками, но Горденя имел немалый опыт перелезания через них. В том числе очень поспешного.
Зацепившись секирой за верх тына между кольями, он ухватился второй рукой, подтянулся, ногой ударил в лицо кого-то из тех, кто пытался его ухватить, перемахнул на другую сторону и свалился на головы еще двоим чужакам, которые сторожили за воротами. Из расположенных напротив ворот братьев Бочковичей, Нагрева и Коротея, две-три фигуры волокли какие-то пожитки и женщину в белой рубашке. Женщина кричала, и по голосу Горденя узнал Коротееву молодую жену, с которой еще прошлой зимой гулял на посиделках. Но заступаться за нее ему сейчас и в голову не пришло: на каждом дворе по улице хозяйничали чужие, и железо их снаряжения тускло блестело при свете факелов.
Спрыгнув с тына, Горденя с размаху заехал секирой по голове одному из стоявших внизу, ударом кулака свалил другого, который успел только закричать, но за общим шумом едва ли кто-то его услышал. А Горденя уже со всех ног мчался по улице к детинцу. На углу Прягины улицы уже полыхал огнем хлев на дворе старого Прибыдена, а в воротах у Перекроя и Катальца явно шла драка. Горденя мельком заметил несколько знакомых лиц: Перекрой с братом всегда первыми собирали у себя гостей, и сейчас именно здесь чужаки встретили с десяток или больше мужчин, хоть и хмельных, но вполне способных оказать сопротивление. Правда, и на ногах они стояли хуже, и вооружение, которое они сумели второпях разыскать на дворе — пара топоров, вил, лопат, а то и просто жердей, — не шло ни в какое сравнение с тем, что принесли пришельцы. Баба Перекроиха выволокла из сарая борону и, с усилием подняв ее на толстых и могучих, как у медведицы, руках, метнула в толпу нападавших — деревянные зубья проехались по лицам и головам, кто-то дико закричал, хватаясь за глаза...
Горденя вылетел на Дельницкую улицу, которая прямо вела к воротам детинца, но быстро понял, что опоздал. Ворота уже были закрыты, и черная толпа в железных шлемах колотила в них свежим еловым бревном. «Не ворвались наскоком-то!» — с торжеством успел подумать Горденя и привалился к тыну. В полушубке и меховых сапогах по снегу не очень-то побегаешь.
Куда теперь? По всему посаду хозяйничали «эти», которых он пока не мог назвать никаким более ясным словом, дорога в детинец, где воевода, да и собственный его отец Крепень, была закрыта.
Но и из детинца она закрыта тоже! Ворвутся туда «эти» или не ворвутся, воевода Порелют пока не имеет возможности послать за помощью. Сколько их тут? В темноте и с перепугу, видя по всему посаду мелькание факелов и слыша крики, нетрудно было вообразить, что на городок напало целое войско.
Воевода не мог послать за помощью, но Горденя мгновенно додумался послать себя сам. Кожух и шапку он предусмотрительно накинул, хотя выходил из веселой беседы совсем на чуть-чуть. У крайних ворот стоял лось, запряженный в санки, — кто-то приехал и не успел еще завести лесную скотину в хлев. Горденя мигом отвязал поводья, вскочил в санки и выехал на дорогу. Там впереди — городок под названием Оболянск, и Горденя хорошо знал дорогу, потому что не раз бывал там с отцом на торгу. В Оболянске свой боярин с дружиной, а вехи в снегу, указывающие дорогу, радегощцы благоразумно подновили всего несколько дней назад.
Ворвавшись в избу, Чарочка и Червеня влетели прямо в середину круга, игравшего в «мигалочку». Сначала их внезапное появление встретили смехом, однако поток холода из незакрытой двери и ошарашенные, перекошенные лица парней быстро вызвали возмущенные и даже испуганные крики. Но те двое еще не успели ничего сказать, как в дверь повалили темные фигуры в железных шлемах. Девушки визжали, еще не поняв, то ли это какая-то игра или шутка то ли что-то страшное; пришельцы же поначалу не обращали внимания на женщин, а набросились на парней и принялись вязать их. Ни у кого из радегощцев на гулянье не было с собой оружия, только небольшие ножи на поясе, но те, кто пытался ими воспользоваться или еще как-то сопротивляться, быстро получили обухом боевого топора по голове. Кто-то рвался к дверям, но выход был закрыт; образовалась жуткая давка, лучины падали и гасли, на какое-то время в беседе вдруг стало совсем темно, и темнота надрывалась от крика, пока из сеней со двора не передали пару горящих факелов. При их свете пришельцы поволокли связанных парней на двор, другие принялись за девушек. Эти уже почти не сопротивлялись, напуганные до полусмерти, растерянные, ничего не понимающие.
По выкрикам, которыми обменивались нападавшие, было ясно, что они не из здешних мест. И только Дивина сразу услышала, что их выговор совсем тот же, что у Ледича. Это были гости из-за смоленских рубежей, из-за Днепра, по которому проходила граница владений смоленского и полотеского князей.
И она настолько быстро догадалась, что означает ночное нападение, что даже почти не успела удивиться. Первым делом ей вспомнился рассказ веселого Рогни. Может быть, в Смоленске правит женщина, но ее брат не намерен спускать обиды...
Она ждала, что их тоже поведут во двор, но, наоборот, через некоторое время связанных парней стали загонять обратно, а с ними и других жителей Прягины улицы, кто на гулянье не был. Появилась молодая Коротеиха, появился Каталец с разбитыми губами и окровавленной бородой, его жена и с ней невестка, жена брата Перекроя, потом мужчины — Грехича, Пригрев, Вишеня, Просимец, — все растрепанные, разгоряченные выпивкой и дракой, окровавленные, в испачканных и разорванных праздничных рубахах. Иные были связаны собственными же вышитыми нарядными кушаками — то ли у смолян не хватило веревок, то ли те оказались недостаточно прочны. Всех скопом загоняли в беседу, так что скоро здесь уже было не продохнуть, и в голове звенело от криков, стонов, брани и женского плача. Раненых усадили и уложили, но даже на полу всем не хватало места. Дверь закрыли и подперли, и, судя по звукам из сеней, там остались сторожа. Пленники льнули к окнам, но в ночной темноте через тын, конечно, увидеть улицу было нельзя. Единственное, что разглядели, — отсвет пожара где-то справа, и это только заставило еще громче заплакать и запричитать тех, чьи дворы стояли вправо по улице.
Время шло, но было совершенно не ясно, много ли его прошло или мало. То казалось, что уже вот-вот рассвет, а то — что еще не настала полночь. Придя немного в себя, многие согласились с тем, что это обиженный воевода с Черной мстит за перехваченную дичь и за обидные слова. Мужчины спорили, ворвется ли он в детинец, сумеет ли воевода Порелют одолеть злодеев и освободить пленных. Всем хотелось верить, что воевода отстоит их и что из этого заточения их выпустят уже свои.
Но напрасно. Когда дверь, наконец, отперли, то при свете факелов в сенях блестели все те же железные шлемы и виднелись чужие, враждебные лица.
— Выходи! — Один из смолян сделал знак древком копья.
Женщины опять запричитали. У мужчин при выходе проверяли руки, крепко ли связаны.
Их вывели со двора, и тут стало ясно, что смоляне готовятся уходить из города. Вся улица была забита санями и волокушами, набитыми разным добром — в основном мешками с зерном от нового урожая, бочонками меда и прочими съестными припасами, мехами и шкурами, даже домашней утварью, что поценнее. Лосиное стадо, собранное со всего посада, уже прогнали. Женщины подняли горестный крик при виде своих собственных сундучков, уложенных как попало в чужие сани; даже мужчины не сдержались, поняв, что весь урожай, добытым тяжким трудом всего года, все, что припасено до весны, увозят, обрекая город на голодную смерть! Они даже не сразу сообразили, что их самих тоже уводят и что, если никто не поможет, им никогда в жизни больше не увидеть этой улицы, этих знакомых тынов с горшками на кольях и собственных немного покосившихся ворот с громовыми знаками в затейливой дедовой резьбе. Все знали, что пленные, взятые в межкняжеских и межплеменных распрях, навек исчезают на волжском торговом пути, чтобы кончить свой рабский век на далекой жаркой, чужбине. Но невозможно было поверить, что и твой собственный путь туда начинается прямо сейчас, в день празднования Морозов, от родного двора. И почему? За что?
Пленников погнали вслед за стадом, и на ходу им приходилось огибать сани и волокуши. Позади вели еще одну такую же толпу, с соседних улиц, оттуда тоже слышались крики и плач. Смоляне отобрали только молодежь, парней, девушек, молодых мужчин и женщин, от которых был толк в хозяйстве. Остальных просто заперли в избах и во дворах. Проходя по улице, пленники слышали плач из-за тынов, и среди беспорядочных выкриков можно было разобрать обрывки причитаний по мертвым.
И не последним бедствием был густой душный дым, из-за которого трудно было разглядеть дорогу. Как куча соломы, горел Прибыденов двор, уже горела баня у его соседа Вишени, дымились крыши избы и хлева, где отсыревшая под снегом солома мало-помалу сдавалась наступающему жару. Смолянам, конечно, и дела нет, но если пожар не остановить, то выгорит весь посад!
Но вот их завели в лес, дым остался позади. Стал пробирать холод. Многие из пленных даже не были толком одеты, а оказались в зимнем лесу в том же, в чем сидели за праздничным столом. Дивина тоже была с непокрытой головой. Свой полушубок она успела выхватить из кучи в углу, когда их выводили, а платок куда-то завалился, и никто, конечно, не собирался ждать, пока она его найдет. Подружки вокруг нее плакали, вытирая носы рукавами.
Мимо них проехали шагом несколько кметей. Узкая лесная дорога была так плотно забита санями и пленными, что им приходилось объезжать по самой опушке, и от факелов в поднятых руках трещала сосновая хвоя. Один из смолян окидывал добычу таким горделивым собственническим взглядом, что Дивина сразу подумала: должно быть, это хозяин. Вожак всей этой волчьей стаи, брат княгини... Как его зовут, она не вспомнила, но воевода показался ей совсем молодым. Лицо у него было самолюбивое и заносчивое. Проезжая мимо них, он сделал знак одному из кметей, и тот протянул руку с факелом, освещая лица девушек. Воевода усмехнулся и что-то сказал едущему рядом кметю. Дивина отвернулась. Вероятность того, что ее и Грехичину дочь Ярочку — на них двух взгляд воеводы остановился с особенным интересом — оставят в хозяйстве этого самодовольного красавца, ее не слишком утешила.
Но есть же еще воевода Порелют. И князь Столпомир, в конце концов! Детинец они не взяли, иначе где-то здесь были бы и люди из детинца, но, видимо, был разграблен только посад. А если воевода жив, то он может послать за помощью в Оболянск, в Витьбеск[51] или даже в сам Полотеск, раздобыть войско и настичь захватчиков еще по пути. С полоном и грузом награбленного они долго будут пробираться через лес! Может быть, их успеют догнать и освободить.
Пошел снег. Теперь обоз двигался совсем медленно, почти на ощупь пробираясь через лесную темноту, сквозь муть снегопада. Люди осторожно делали шаг за шагом, и свет редких факелов не помогал увидеть заснеженный куст или промерзший сосновый ствол раньше, чем человек на него натыкался. Смоляне покрикивали, даже кололи древками копий, но и сами шли на ощупь.
— До утра бы уж подождали, нечисть, нави полуночные, чтобы их кикимора заела! — бормотал рядом с Дивиной гончар Вишеня.
— Побоялись до утра ждать! — тихо отвечал ему Гречиха, осторожно косясь на ближайшего кметя, не слышит ли. — Знать, погони опасаются. И то хорошо. Куда нам торопиться-то, кум, ты не слишком там шагай! До самого Днепра, что ли, побыстрее добежать хочешь? С нашими бабами далеко не убежишь, и нам спешить некуда. Глядишь, еще и догонят...
— А как они узнают, что это с Днепра? — тихо спросила Дивина.
— Так по следам же!
Дивина промолчала. Снег все шел, и можно было не сомневаться, что лесная дорога позади них уже одета пушистым белым покрывалом. Завтра или послезавтра, когда подоспеет помощь из Оболянска, никаких следов в этом лесу не останется.
Как ни старалась Дивина греть руки в рукавах полушубка, снег падал на непокрытую голову, жемчужными нитями усеивал косу, и она мерзла все сильнее. Все вокруг нее тоже шмыгали носами, кашляли, многих уже трепала дрожь, особенно тех, кто не был как следует одет.
— Вы, лешачьи дети, хоть бы мешок какой дали накинуть, а то ведь не дойду! — хрипло закричал Вишеня на проходящего смолинца, но тот только мельком оглянулся.
А Дивина окончательно взяла себя в руки и, в последний раз шмыгнув носом, постаралась сосредоточиться. Попасть в рабыни на восточные рынки она не хотела, жить в холопках у того красавца не хотела, и замерзнуть по дороге туда тоже не было лучшим выходом. Просто так не убежишь: за ними приглядывали, а в шаге от дороги она сразу завязнет в снегу. Нужно уходить так, чтобы просто никто не замечал...
Дивина прикрыла глаза и прислушалась. Вокруг нее был лес, тот самый лес, который пять лет растил и обучал ее. Лес был полон невидимой силы, и его сила во много раз превышала силу любого, самого многочисленного человеческого войска.
Через небольшое время Дивина сдвинулась, на ходу пропустила вперед Вишеню и выбралась на край строя. Вишеня пустыми глазами посмотрел на нее, но не увидел. Дивина шагнула в сторону и провалилась почти по колено, пригнулась: мимо нее медленно проехал смоленский кметь, конь его с трудом вытягивал ноги из снега. При этом всадник задел Дивину коленом и оглянулся, но тоже ничего не увидел. Увидеть ее сейчас было нельзя: лес отводил людям глаза. Она пробралась к ближайшей сосне, прижалась к ней, пропуская мимо сани, нагруженные бочками, едва сумела уклониться, чтобы крайняя бочка не ударила ее торчащим днищем, передвинулась за сосну.
Теперь она была в лесу, хотя вереница саней, пленников, кметей с факелами двигалась совсем рядом, почти на расстоянии вытянутой руки. Дивина медленно пошла вдоль дороги в обратном направлении. Идти по лесу было тяжело, она проваливалась в снег по колено, и без того замерзшие ноги совсем оледенели, Да и теплее тут не было. Но Дивина была опять на свободе и сосредоточилась только на том, чтобы поддерживать отвод глаз еще какое-то время. Ее не должны увидеть те, кто движется по дороге, и о ней не должен вспомнить никто. Ни Вишеня с Гречихой, ни те смоляне, которые охраняли пленных.
Оживление, голоса, скрип саней на дороге вдруг кончились, впереди было пусто. Весь шум ушел назад и продолжал удаляться. Дивина выбралась на дорогу и пошла навстречу широкой полосе следов от ног, копыт, полозьев, стараясь идти быстрее, чтобы разогнать кровь и согреться. Но снег все шел, следы быстро исчезали. Лоб и щеки совсем застыли; Дивина то прикрывала их рукой, чтобы дать хоть немножко оттаять, то совала онемевшую руку в рукав, но от этого только хуже приходилось тому, что под рукавом. Зубы стучали, губы дрожали, из глаз текли слезы; Дивина жмурилась, стараясь ровнее дышать и не думать о том, как далеко их могли увести.
Впереди захрустел снег, мелькнуло что-то большое и темное. Подумав, что кто-то из нападавших мог отстать, Дивина отшатнулась с дороги и прижалась к дереву. Она даже почти не боялась, все чувства в ней омертвели. Закрыв глаза, она ждала, пытаясь отдохнуть. Но было тихо. Должно быть, ей попался навстречу какой-то зверь. А так хорошо стоять здесь и больше не шевелиться...
С усилием оторвавшись от промерзшего ствола, Дивина пошла дальше. Вытащить ногу из снега, перенести ее чуть вперед и поставить каждый раз становилось отдельным подвигом. Дивина целиком сосредоточилась на этом и далеко не сразу заметила, что идет между деревьями, и деревья эти растут очень близко друг к другу. Она попыталась оглядеться, но ничего не увидела: только снежная мгла, тьма и две тонкие, почти прижавшиеся одна к другой кривоватые сосны.
Это не дорога. Значит, она пошла не в ту сторону. Дивина повернулась и побрела назад. Но даже той сосны, под которой она отдыхала, найти не удалось, а может, она ее просто не узнала. Где может быть дорога? Их гнали от Радегоща на юго-восток, значит, идти ей на север, но даже поднять голову и по веткам разобраться в сторонах света было нельзя.
Она пошла наугад, уже не надеясь выбраться на дорогу, а только стараясь двигаться, чтобы не замерзнуть. Она шла, опираясь на стволы, почти падая от одного к другому. Умом она понимала, что заходит все дальше в лес, удаляется от дороги, но остановиться было слишком страшно. Если бы прекратился снег, если бы рассвело, она сообразила бы, в какую сторону идти... ей бы хватило сил добраться до Радегоща или хотя бы до Доброва поля, которое где-то в этой стороне...
Но вот она уткнулась в толстое дерево и осознала, что уже некоторое время пытается поднять ногу и не может. Она держалась за сосну обеими руками и понимала, что без этой опоры просто не сможет стоять. Рук и ног она уже почти не чувствовала, лицо замерзло так, что казалось, будто на нем застыла ледяная корка. В голове гудело, веки не поднимались. Дивина прислонилась онемевшим лбом к дереву и поползла вниз, царапая щеку о кору.
И снаружи, и внутри нее было одинаково пусто и холодно. Снегопад мягкими ладонями гладил ее по волосам, она словно бы отплывала куда-то, и уже казалось не так холодно, а главное, тревога и страх ушли, точно все уже позади. Она крепче прижималась к старой сосне, как к лучшему другу, хотя сама не знала толком, кто для нее на свете лучший друг... Не так уж много она знала близких людей. Только Елагу... и Ледича... и Лес Праведный... хотя он-то не человек...
– Деточкамоябедная... — заговорил где-то внутри знакомый голос, и ладонь, гладившая ее голову, соскользнула на плечи. — Вернулась... Или тебя в людях обидел кто? Или потерялась? Зачем в лес одна забрела?
Дивина смутно понимала, что надо бы ответить, но мысли еле-еле ворочались.
— Слышишь меня? — продолжал голос, и широкая ладонь заботливо отряхивала ее спину и плечи от налипшего снега. — Спишь? Тепло ли тебе?
«Тепло...» — только подумала Дивина, у которой и правда ласковое тепло, родившееся из застывшей немоты всего тела, поползло по коже.
— Тепло... батюшка... — то ли сказала она, то ли хотела сказать, но только двинула губами.
Громадная белая фигура, склонившаяся над ней, покачала головой, похожей на заснеженный куст. Взмахнув руками, она прямо из воздуха достала что-то большое, пушистое, напоминающее шкуру какого-то особого снежного медведя, накрыла сжавшуюся у корней дерева девушку, подняла на руки, завернула в шкуру и понесла, легко ступая по снегу. Деревья сами отклонялись с пути Лесного Хозяина, а его огромные ноги, как ни были тяжелы, не оставляли в глубоком снегу никакого следа.
Князь Столпомир праздновал Морозы в городке под названием Витьбеск. На берегу реки Витьбы издавна жили несколько родов, чьи владения почти слились, образовав нечто вроде растянутого вдоль реки поселка. Здесь князь Столпомир лет десять назад поставил княжий двор с просторными дружинными избами и конюшнями. Весь год там обитал только тиун с немногочисленной челядью, но зато раз в год городок несколько дней был оживлен и полон движения. Остановившись в Витьбеске, князь рассылал по всем окрестным поселениям своих людей, чтобы собрать дань и узнать новости.
О поисках своей дочери князь никому ничего не рассказывал. Кмети между тем в каждом, даже самом крохотном, поселочке, где все жители наперечет, расспрашивали, не объявлялась ли несколько лет назад девушка неведомого рода. Скоро уже по округе ползли слухи, что князь кого-то ищет, но о том, что у него когда-то была дочь, уже просто забыли.
На праздник Морозов князь устраивал пир, и в Витьбеск съезжались старейшины из всех окрестных родов. Как ни хотелось ему поскорее оказаться в Радегоще, нарушить обычай и обидеть богов Столпомир не мог, поэтому чествовал Мороза со всей подобающей пьяной пышностью. Напоенных до бесчувствия стариков утром развозили по домам на санях, но зато те оставались очень довольны княжеским приемом.
Горденя приехал сюда на другой день к вечеру. Как ни был вынослив лось, запряженный в его сани, к концу пути он совсем заморился, как и сам парень. Измученный, голодный и замерзший Горденя даже не мог внятно объяснить, что его привело, и хмельные в честь праздника челядинцы не хотели его пускать, принимая тоже за хмельного.
Его слова о том, что на Радегощ напало целое войско, поначалу принимали за пьяные бредни. На счастье, Радоня проходил по двору и услышал слово «Радегощ».
— Чего ты там про Радегощ? — Кметь остановился возле Гордени, из последних сил спорившего с челядью, и прислушался, неверной рукой придерживая на голове шапку. — Ты — оттуда?
— Оттуда я, оттуда, леший вас всех раздери! — ругался едва стоявший на ногах Горденя. — Где князь-то? Хоть ты ему скажи, раз эти пни дубовые не пускают, — грабят Радегощ, может, уже весь начисто разграбили! Может, там уже уголья одни, а не город!
— Кто — грабит? — Радоня вытаращил глаза. — Ты чего несешь?
— Да не знаю я, какие чуды болотные, а налетели на нас в первый вечер Морозов! Людей вяжут, скотину гонят, дворы жгут! Посад разорили, в детинце ворота ломали! Ну что ты смотришь на меня глазами коровьими? Совсем ум пропили тут! Скажи князю, пусть выйдет!
Кметь вместо ответа ухватил Горденю за рукав и поволок в двери гридницы. Он был недостаточно трезв, чтобы сразу осмыслить услышанное, но и недостаточно пьян, чтобы не оценить его важность.
— Князь! — заорал он во всю мочь, чтобы перекричать шум, вваливаясь вместе с Горденей в двери.
— Вот этот говорит, что Радегощ какие-то леший грабят!
Стало потише, дружина и гости обернулись к вошедшим. А Зимобор невольно встал: все его мысли были в Радегоще, и он сразу узнал Горденю!
— Иди сюда, не бойся! — Радоня почти волоком подтянул парня к сидевшему во главе стола князю. — Говори! Князь, он говорит, что чуды болотные Радегощ грабят!
— Чуды болотные! — Князь Столпомир озадаченно потер лоб. Он тоже насторожился при упоминании Радегоща, но такое сообщение отнес бы скорее к пьяному бреду. — Что такое? Ты чей?
— Из Радегоща, Крепеня сын, старосты Дельницкой улицы. — Горденя поклонился, покачнувшись при этом, но все же князь видел по его лицу, что парень не пьян, а только смертельно устал. — Не знаю, кто они, князь! Морозы мы праздновали, в беседе, ну, на посаде, гуляли с девками, как водится. Навалились вдруг на нас толпой, и не голь какая-нибудь бродячая, а на всех шлемы, кольчуги видел, мечи в руках! Народ вяжут, добро всякое тащат! На всем посаде уже были, а детинец не знаю, взяли или нет, я ждать не стал.
— А что же Порелют? — спросил сотник Требимир.
— А что он, если он в детинце? Не знаю, удержались или нет, я когда уехал, ворота ломали.
— Много их? — спросил сам Столпомир.
— Не знаю, князь! — с тоской ответил Горденя. — Не считал я, ночь ведь была, да и секирой по голове схватил бы, пока стал бы считать! Много, не десяток, целая дружина! Хорошая дружина, не хуже твоей!
Он огляделся, окинул взглядом кметей на скамьях, которые вслушивались в его речи, усиленно моргая и стараясь стряхнуть хмель. И вдруг заметил среди них Зимобора, который тем временем подобрался поближе и старался не упустить ни слова.
— И ты здесь, сокол залетный! — Горденя тоже его узнал. — Вот где нашелся! Здравствуй, или не признал меня? А ведь невеста твоя тоже пропала. И она пропала, и она с нами в беседе была, а теперь не знаю, где она! — с досадой окончил он, глядя на Зимобора весьма хмуро.
Поутихшая было ревность вспыхнула снова. В душе Горденя был убежден, что будь Дивина его собственной невестой, с ней бы не случилось ничего плохого. Уж он бы, доведись ему добиться любви такой девушки, не бросил бы ее на целых полгода и не жил бы где-то за лесами и долами, не сидел бы на пирах в княжеской гриднице!
— Я его знаю, княже, — с усилием стараясь казаться спокойным и не выдать, как похолодело все внутри при этих словах, выговорил Зимобор. — Он из Радегоща.
— Да и я его знаю! — заметил десятник Звонец, усиленно протирая слипающиеся глаза. — Помнишь, Вьюга, прошлой зимой драка была?
Кое-кто стал усмехаться при этих словах, вспоминая, как прошлой зимой молодые кмети схватились с посадскими парнями, которым показалось, что пришлые слишком уж досаждают радегощеским девушкам. Горденя тогда так отличился, что его вспомнили многие.
— Да я отца твоего знаю, вспомнил и тебя теперь. — Князь Столпомир тоже кивнул. — Дружина, говоришь?
Горденя только кивнул.
— Откуда же ей там взяться? Может, варяги?
— Нет, княже, не варяги. Может... — Горденя еще раз оглянулся на Зимобора. — Смоляне, может. Ну, не знаю. Некогда мне было разбирать, пока голову не снесли.
— Завтра утром выступаем, — решил князь и обвел глазами гридницу. — Простите, гости дорогие, пировать на сегодня хватит, остальным спать, чтобы завтра на заре готовы были.
— Нет, княже! — вдруг подал голос Зимобор и шагнул вперед. — Не завтра. Сейчас.
Теперь все повернулись к нему.
— Это еще почему? — настороженно спросил князь. Он очень осторожно принимал решения в конце пира, зная, что думает теперь не разум, а хмель. — О невесте беспокоишься? — Он мельком взглянул на Горденю, которого отроки уже усадили на скамью в дальнем конце и поили пивом. — А я и не знал, что у тебя в Радегоще невеста. Ты не говорил. Кто она? Чья дочь?
«Твоя, княже!» — хотел ответить Зимобор, но промолчал.
— Надо выступать сей же час! — продолжал он вместо этого. — Ведь там же твоя дочь! Твоя дочь в полон попала! Если сейчас не поспешим, не найдем ее уже никогда! Она — там, в посаде! А посад... — Он оглянулся на Горденю, а тот уже спал, уронив голову на стол, усыпленный теплом и пивом после долгой холодной и голодной скачки. В его могучем кулаке на столе был зажат кусок хлеба.
Но выступить немедленно не получилось: князь побоялся вести в зимнюю ночь перепившуюся дружину, опасаясь слишком многих потерять в снегу. Дремлющие в седлах и на ходу попадали бы в сугробы и там заснули бы навек. Пришлось ограничиться тем, что пир прекратили, всем было велено спать.
Только сам князь Столпомир почти не сомкнул глаз, то вставал, то снова ложился и ворочался под шкурой, изнывая от беспокойства. Он не успел даже поверить толком, что его пропавшая, забытая дочь вернется, и вот уже ему снова грозит потерять ее навсегда! Что за напасть на этот раз? Едва ли варяги могли незамеченными попасть так далеко в глубь кривичской земли. Но если не они, то чья еще многочисленная и хорошо вооруженная дружина могла здесь оказаться? Только смоленского князя. Вернее, смоленской княгини. Князь Столпомир очень хорошо помнил ту давнюю войну с Велебором, развернувшуюся именно в этих местах. И сейчас у него была как никогда весомая причина постоянно вспоминать эту войну...
Утром, наконец, князь вышел к Радегощу со своей ближней дружиной, велев витьбескому старосте собрать и отправить следом местное ополчение. Не зная, что за противник его ждет, он не хотел пренебрегать лишними силами, и вслед за дружиной после полудня отправилось около сотни пеших ратников, вооруженных копьями, рогатинами, топорами и луками.
Из-за глубокого снега, занесшего лед Лучесы, двигаться быстро не получалось. Еще до сумерек дружине встретились люди из самого Радегоща, посланные воеводой Порелютом. От них узнали, что Горденя сказал чистую правду. Кто именно на них напал, радегощцы тоже не знали, но они принесли хотя бы те утешительные вести, что детинец разорен не был. Напавшие, кто бы они ни были, не решились брать его в осаду, а значит, не располагали силами для встречи с самим полотеским князем. К тому времени как воевода Порелют смог послать гонцов, нападавшие уже покинули разграбленный посад, уводя людей и увозя добычу. Но преследовать их в одиночку воевода не решился и ждал помощи. Никто не знал даже, в какую сторону они ушли: обильный снегопад уничтожил все следы.
Радегощ бурлил и гудел. На посаде оказалось два двора, выгоревших полностью, еще три или четыре обгорели слегка, но, к счастью, перемена ветра и обильный снегопад помешали пожару распространиться. Князя и его дружину, прибывшую через четыре дня после набега, встретили с восторгом и ликованием. Еще на въезде в посад княжеского коня обступили старики. Отцы и деды уведенных парней и девушек, в ту ночь пировавшие у старосты Стрижака, теперь жаждали скорее отправиться в поход, чтобы вызволить своих детей и внуков. Вот только куда идти, они не знали и ждали, что князь им на это скажет.
И князь не отказывался: уверяя, что во всем разберется и поможет, он отправился в детинец, а довольные радегощцы разошлись по дворам проверять уже уложенные припасы и оружие.
— Что же ты, сокол мой, ни одного лешего не захватил? — негромко, чтобы не слышала дружина, спросил князь у воеводы Порелюта. — И как теперь искать их будем: поди туда — не знаю куда?
— Так я с ними и не сталкивался вплотную, — пробормотал молодой воевода, отворачивая румяное от стыда и досады лицо. — Бились они в посаде, с посадскими. А ко мне в детинец поломились немного, в ворота постучали, да и ушли. Нам ночью со стены и не разобрать было, кто они и сколько. Но у меня есть... На улицах пяток трупов подобрали.
— Вот подарок! — Князь хмыкнул. — А чародей у тебя есть, чтобы мертвых говорить заставил?
— Такого нет. Тетка Елага говорит, не берется она за подобные дела. Она у нас по травам больше...
— Ну, посмотрим. — Князь что-то вспомнил и оглянулся назад, где в дружинном ряду между Хродлейвом и Радоней шел Ледич. — Если они и правда смоленские — у меня есть кому их опознать.
Тела были сложены в холодном сарае у реки, где кто-то из местных рыбаков хранил свою долбленку. Держать чужих мертвецов в самом городе, конечно, было невозможно. На воеводском дворе князю показали только снятое с них оружие, пояса, три помятых шлема. Столпомир окинул снаряжение опытным взглядом: мечи были хорошие, один даже варяжской работы, очень дорогой. Шлемы и наборы поясов — славянские, и только на одном потертая серебряная пряжка изображала грозного варяжского дракона. Такие пряжки иной раз бывают единственным, что сохранит со своей родины варяг после десяти или даже двадцати лет жизни по эту сторону моря.
Оглянувшись, князь нашел взглядом Ледича и кивнул. Тот подошел сквозь раздавшуюся толпу.
— Не видал такого? — спросил Столпомир.
Зимобор смотрел молча. Шлемы и пряжки поясов двух других были сработаны не просто в Смоленске, а в кузницах княжьего двора. Даже при дрожащем свете факелов он узнавал хорошо ему знакомую руку Кутейника и Бокогрея. Но язык не повиновался, отказываясь говорить об этом. Каково было ему убедиться, что его собственные родичи напали на землю, в которой он нашел свой новый дом! И как на него посмотрят здесь, в Радегоще, если узнают, что он вырос на одном хлебе с теми, кто принес сюда такое горе!
Князь ждал ответа. Зимобор снял с пояса свой скрамасакс[52] и положил рядом с одним из смоленских. Сходство отделки их рукоятей и ножен бросалось в глаза, и Столпомир сам видел, что обе эти вещи вышли из рук одного мастера.
— Смоленские? — все же спросил он.
Зимобор кивнул.
— Неужели княгиня? — Столпомир повел плечом и беспокойно, неуверенно усмехнулся. У него не укладывалось в голове, что молодая женщина посмела бросить вызов ему, зрелому мужчине и опытному воину.
— Не знаю, — сказал Зимобор. — Надо людей посмотреть. С кого снято.
— Завтра посмотришь. Теперь уж темно, не поведут.
Утром, как только рассвело, двое воеводских кметей проводили Зимобора к рыбацкому сараю. Возле двери они чуть не споткнулись о толстую веревку, полузанесенную снегом; по всей длине на ней было завязано множество хитрых узлов. Это тетка Елага позаботилась окружить мертвецов чарами, чтобы они не натворили в ограбленном городе еще какого-нибудь зла. Весь дверной косяк был исчерчен угольными знаками, затворяющими путь, а дверь подпирало бревно. Отворив дверь, кметь хмурым кивком послал Зимобора внутрь, а сам с товарищем предпочел ждать на берегу. Дверь оставили широко открытой, чтобы впустить побольше света. В сарае казалось еще холоднее, чем снаружи: здесь не было ветра, но застоявшийся воздух словно бы впитал в себя холод самой смерти. Сваленные у стены тела были не похожи на людей, а напоминали скорее кучи брошенной в беспорядке одежды. Человеческого в них не осталось ничего. С трудом найдя взглядом головы, Зимобор взял одного за плечи, перевернул, подвинул ближе к свету. Весь бок убитого был покрыт, как броней, заледеневшей кровью, но лицо оставалось почти спокойным. Это был Травеня, кметь Буяровой дружины.
У Зимобора чуть отлегло от сердца, и он скорее перевернул другого. Прочица, тоже Буяров. Третьего Зимобор не помнил по имени, а четвертым оказался варяг по прозвищу Молчун, один из двух варягов в дружине его брата.
Набег смолян на Радегощ взбудоражил Зимобора до крайности. То, к чему его подталкивала Младина, теперь стало неизбежным. Он пришел в Полотеск, чтобы, так или иначе, заручиться поддержкой Столпомира в борьбе за смоленский престол. Неизвестно, как долго еще он собирался бы с духом, чтобы идти походом на собственную землю, но теперь удаль Буяра не просто дала ему повод, а не оставила другого выхода — ведь он не мог оставить в его руках Дивину!
На улицах уже толпились радегощцы, собравшись и вооружившись для похода, с коробами на спинах, топорами за поясом и рогатинами в руках. Люди подтягивались к торгу, воеводских кметей окликали, спрашивали, скоро ли выступать. Зимобора провожали недоверчивыми хмурыми взглядами: многие теперь вспомнили, что он — из смолян и даже вроде в каком-то родстве с тамошними князьями.
Князь Столпомир сидел в Порелютовой гриднице в окружении своих бояр и местных старейшин, но сразу поднял голову, завидев в дверях Зимобора. Народ расступился, давая дорогу.
— Ну что? — быстро и требовательно спросил князь. — Признал кого-нибудь?
Зимобор кивнул:
— Это смоленские. Из дружины княжича Буяра, все четверо.
— Того Буяра, который, говорят, теперь в Оршанске сидит?
— Его самого.
— Как же он сюда попал?
— Откуда мне знать? — с досадой ответил Зимобор, злясь на себя, что не знает такой важной вещи. — Может, мало ему Оршанска показалось, захотел себе побольше земли захватить. А ее, Избраны, людей нет. Значит, это не княгиня, это только Буяр нашалил. Ну, княжич. — Зимобор спохватился, что слишком по-свойски говорит о княжеской семье.
— Значит, на Оршанск нам идти! — подал голос староста Стрижак, и люди вокруг зашевелились, загомонили.
— На Оршанск! Может, еще догоним!
— По такому-то снегу и он тоже недалеко уйдет!
— Да бывал я в этом Оршанске, даже вала плохонького нет, село селом!
— Ну что, догоним лиходеев? — спросил князь. — Дорогу до Оршанска знаешь?
— Знаю дорогу. — Зимобор кивнул. — А догнать не догоним, они уже на месте. За четыре дня княжич дошел. Даже с полоном.
— А если Буяр успел город поставить, много ли у него дружины?
— Своих у Буяра человек сорок. И воев он в такой глуши не много наберет.
— Значит, отобьем?
— Отобьем. — Зимобор уверенно кивнул. — Скорее, княже! Прикажи выступать. А то еще кто-нибудь, сохрани Макошь, узнает, кто она, — тогда запрячут так, что сам леший не найдет.
— А ты-то что так хлопочешь? — Князь усмехнулся, но взгляд его оставался настороженным.
— Твоя дочь мне не чужая. Я ведь здесь весной был, в Радегоще. И я с ней обручился. Я не знал, что она твоя дочь, и она сама не знала. И до сих пор не знает.
Зимобор молча выдержал взгляд князя. Он не мог дальше скрывать свое обручение, которое определяло его прошлое и его будущее.
— Так у меня, выходит, не только дочь, а и зять почти что есть. — Князь недоверчиво усмехнулся и ущипнул левый ус. При этом он не отрывал взгляда от лица собеседника, точно пытался рассмотреть, сколько в этом правды.
— Когда обручалась, она думала, что сирота без роду-племени и сама за себя решает.
Зимобор понимал князя лучше, чем тот догадывался. Он очень живо представлял, что подумали бы в Смоленске, если бы Избрана вдруг, никого не спросясь, обручилась с каким-нибудь пришлым иноземцем!
— Но если это и правда моя дочь, то за кем ей быть — мне решать.
— А ты сам уже один раз мне ее обещал.
— Обещал? — Столпомир поднял брови. — Когда это? Я ведь знаю, что в дружине болтают. Дескать, кто мою дочь найдет, тот ее в жены получит и мою землю за мной унаследует. Но мы ведь не в кощуне. Не обещал я такого, бабы выдумали...
— Не выдумали. Я — Зимобор, сын Велебора смоленского. Десять лет назад ее за меня сватали, и ты согласился, и нас с ней обручили. У меня и перстень есть... — Зимобор положил руку на пояс под полушубком. — Половина перстня... Смоленская земля — моя по праву, мой отец ею владел. И мне ее в наследство оставил. Только дети княгини Дубравки мне уступить не хотели, низким родом матери попрекали и даже извести пытались. А я не хотел над отцовским курганом кровь родичей проливать. Теперь вижу, что зря уступил. Уж я бы не пустил братца Буяра воевать.
В гриднице было полно людей, но она казалась пустой. Никто даже не охнул при этом известии, настолько оно показалось невероятным.
Только князь Столпомир даже не переменился в лице. Он пристальнее взглянул на собеседника, пытаясь понять, говорит ли он правду, действительно ли это сын Велебора смоленского или все-таки брат его младшей жены, решивший воспользоваться случаем и занять место своего родича.
— Увидим смоленских — спроси у кого хочешь, — предложил Зимобор, понимая его сомнения. — Тебя-то я мог бы обмануть, но их — нет. Вот, смотри.
Он развязал кошель и вынул застежку для плаща, где в круг был вписан золотой сокол — знак Перунова рода. Золотой сокол блеснул в пальцах, как солнечный луч, вдруг вырвавшийся на волю из мрака безвестности, в гранатовом глазу вспыхнула багровая искра — казалось, птица Сварога проснулась после долгого сна. Столпомир внимательно посмотрел на застежку в протянутой ладони, но в руки не взял — это был оберег чужого рода.
— Значит, ты... — проговорил Столпомир, не отрывая взгляда от сокола, потом все же поднял глаза на Зимобора. — А я думал...
— Что ты думал?
— Не важно. Ну, так хочешь стать смоленским князем? — прямо спросил Столпомир.
— Хочу, — просто ответил Зимобор.
Князь смотрел ему в глаза. С самого начала Ледич, якобы сын старосты Корени из-под Торопца, внушал ему противоречивые чувства. Он держался просто и весело, был своим в дружине среди кметей, как рыба в воде, но князя не покидало смутное ощущение, что здесь он встретился с чем-то большим. В Ледиче не было заносчивости, но была уверенная гордость; он умел одинаково хорошо и драться, и договариваться с самыми разными людьми на нескольких языках. Трудные задачи не вызвали у него ни робости, ни даже удивления — он словно бы с рождения привык, что ему будут доставаться именно такие задачи. И эта уверенность в своей избранности была подозрительно знакома князю Столпомиру... Слишком напоминала ему его самого в молодости, когда он, рожденный сыном, внуком и правнуком князей, был уверен, что люди и боги не сводят с него глаз.
— Ну, значит, я еще не так стар, чтобы из ума выжить! — Столпомир усмехнулся и подкрутил ус. — Ты мне с самого начала его напоминал — того, кто приезжал сватать мою дочь десять лет назад. Но, думал, может, и правда родич по матери, вот и похож...
— А я же говорил, что он... — начал Судила и запнулся, сам запутавшись в своих толкованиях.
— Ладно! — Князь хлопнул ладонью по столу. — Вернешь мне мою дочь — я тебе верну смоленский стол. А теперь хватит болтать — завтра поутру выступаем.
Когда полотеское войско вышло к Оршанску, их здесь никто не ждал. Смоленские князья уже давно думали поставить здесь городок, чтобы закрыть дорогу возможным набегам, и этим делом было поручено заняться Буяру. Сейчас готов был только занесенный снегом вал да временный тын. Серьезным препятствием для войска и защитой жителей он служить не мог.
Передовой отряд Столпомира, выходя из леса, еще видел, как спешно закрывались ворота за последними жителями, прячущимися под защитой воеводской дружины. Из окошек поселка еще поднимался дым от топящихся печек, но ворота стояли раскрытыми, на снегу виднелось множество следов поспешного бегства.
Князь Столпомир, опытный в походах, заранее приказал вырубить в лесу крепкое бревно. Но Зимобор просил не торопиться пускать его в ход.
— Осада, драка, еще загорится, а люди, скорее всего, заперты! — говорил он. — Как бы не случилось чего... с ней. Погоди, княже, ворота выломать мы всегда успеем. Деваться им теперь некуда.
— Чего же ты хочешь?
— Пусти меня вперед.
— Сколько человек тебе надо?
— Никого не надо. Пойду поговорю с Буяром, если он сам здесь. Может, уговорю миром отдать пленников. Он ведь не слепой, видит, что у нас людей в десять раз больше, чем у него дружина.
— Ты своего брата знаешь. — Князь Столпомир усмехнулся. — Отдаст он миром то, что однажды взял?
— А не отдаст миром, я его на поединок вызову. От этого не откажется. Побоится, что трусом посчитают, и выйдет.
Против этого предложения князю Столпомиру было нечего возразить. Даже если его несостоявшийся зять будет побежден в поединке, у полочан оставалась в запасе возможность выломать ворота. Но Столпомир всей душой желал Зимобору победы: он вовсе не хотел, чтобы в тесном городке, где заперта его дочь, началось сражение.
У Зимобора была и другая, не менее весомая, причина всеми силами избегать битвы. Среди Буяровых людей легко мог оказаться кто-то из кметей прежней отцовской дружины, кто-то из ближней дружины самого Зимобора. Да и Буяровых кметей, которых в Смоленске прозвали «братья-разбойники» за их буйные нравы и шальные выходки, он всех отлично знал. И он вовсе не хотел увидеть в строю напротив себя Вересича, Годилу, Глухаря или еще кого-то. Что он, самозванец какой-нибудь, вынужденный занимать престол с помощью чужого оружия? Зимобор понимал, что избежать этого теперь будет очень трудно, и все сильнее осознавал, какую страшную ошибку совершил, не явившись на погребение отца. Его не пустила туда Младина, но зачем он вообще стал ее слушать? Но то дело прошлое, его не поправишь. А в будущем Зимобор теперь был готов на все, лишь бы избежать битвы между полочанами и смолянами.
Полотеское войско тем временем уже все вышло из леса и растянулось по заснеженному берегу Оршанки. Сидевшие за тыном не могли не видеть их численного превосходства и ожидали самого худшего.
Но от войска отделился всего один человек и неспешно пошел к воротам.
Когда он приблизился шагов на двадцать, со стены слетела стрела и воткнулась в снег у его ног. Полочанин остановился и помахал еловой лапой, которая сейчас заменяла зеленую ветку — знак мира. Его голову защищал варяжский шлем с полумаской, закрывавшей верхнюю половину лица, а снизу к полумаске была прикреплена кольчужная сетка. Он был высок, крепок, на поясе имел хороший меч и боевой топор, в руке держал круглый красный щит с двумя белыми соколами по сторонам умбона. На нем был стегач, видный из-под волчьего полушубка, покрытого простым сукном, и по его движениям опытный глаз видел, что поверх стегача наверняка есть еще кольчуга. Кольчугу Зимобору нарочно для этого поединка выдал Столпомир, сняв с десятника Звонца.
— Чего тебе надо? — закричал с помоста за тыном Буяр. — Кто вы такие?
— Подумай, князь Буяр, сам догадаешься! — ответил полочанин. Буяр не удивился, что тот узнал его даже из-за стены, но от звука этого голоса в душе зашевелились какие-то нехорошие предчувствия. — Город Радегощ грабил? Или скажешь, не ты? Или скажешь, такие шалости с рук спускают?
— Я отомстил за мою обиду на охоте! — надменно отозвался Буяр. — Люди вашего воеводы украли мою дичь, а я за это увел у них целое стадо! — Он засмеялся, но совсем невесело. — Скажи своему князю, разве это не справедливо?
— Князь Столпомир думает, что нет. И теперь он хочет вернуть свое стадо обратно, все, до последней головы. Отдайте нам наших людей из Радегоща, и тогда князь Столпомир не тронет ваш город.
— Разевай рот пошире! — грубо ответил Буяр. — Что ко мне попало, то пропало!
— Ты только из-за тына такой смелый? — насмешливо спросил полочанин. — Если ты, князь Буяр, готов постоять за свою добычу, то выходи! — Он показал на свободное пространство перед воротами. — Я вызываю тебя на поединок. Если ты будешь побежден, то твои люди открывают ворота и отдают нам в целости все то, что взяли в Радегоще.
— И кем же это я буду побежден? — насмешливо откликнулся Буяр. — Кто ты такой, чтобы я с тобой сражался? Из какого болота выпрыгнул?
— Меня зовут Ледич. Я десятник из дружины князя Столпомира. Ну, ты выходишь? Или сражаться с мужчиной не так приятно, как хватать беззащитных девок прямо с посиделок?
Буяр оглянулся на своего старого десятника Звана — и расставшись с Секачом, который остался в Смоленске, он сохранил привычку в трудных случаях искать взглядом кого-нибудь постарше и поумнее. А Зван выглядел на редкость мрачно и избегал его взгляда.
— Иди снаряжайся, — хмуро посоветовал он. — На поединке, может, еще одолеешь, а если всем войском навалятся — сомнут, мало нас. Ступай. Да помни: бьешься за голову свою. Проиграешь — мы все не жильцы.
— Чего так? — изумился Буяр, но Зван только рявкнул:
— Ну, ступай одевайся, не слышал, что ли?
— А ты на меня не ори! — Буяр покраснел от досады. — Ты здесь кто такой? Ошалел совсем!
— Что, ругаться будете, как бабы на торгу? — крикнул им другой десятник, Суровица. — Чтобы эти там смеялись? Иди, княже, снаряжайся. Журавка, ступай помоги!
Зван молчал и только сжимал рукоять собственного меча. Полочанин спокойно ждал перед воротами, слегка разминался, чтобы не мерзнуть, и каждое его движение, поворот головы, рост, голос, фигура — все это было так знакомо старому десятнику, что он уже и не сомневался. Что там этот варяжский шлем с полумаской — знакомое лицо всегда узнаешь и под шлемом, поскольку видел не раз, и именно в шлеме. Зван уже понял, с кем они опять имеют дело и чем это грозит. Но Буяру он ничего говорить не стал. Если сразу брата не узнал, то и сам дурак. А чем позже он догадается, тем лучше будет для него. Меньше будут колени дрожать.
Вскоре ворота открылись, и Буяр вышел на дорогу. Оба противника сбросили полушубки, и на полочанине действительно оказалась кольчуга. Поверх кольев тына на них смотрели кмети Буяра, из-за реки — дружина Столпомира.
Но в сторону чужого войска Буяр бросил только один беглый взгляд. Гораздо больше его интересовал противник. Все в нем было чужое: и одежда, и оружие, и шлем, почти полностью закрывавший лицо, но в фигуре и в каждом его движении чувствовалось нечто настолько знакомое, что Буяр, несмотря на весь его задор, невольно терялся. Он не мог понять, в чем тут дело, и от этого чувствовал себя неуверенно.
Они обменялись первыми ударами. Как вполне опытный для своих лет боец, Буяр видел, что ему достался серьезный противник, сильный и умелый. Перед глазами его огромным красным пятном мелькал щит с белыми соколами, и отчего-то казалось, что ему снится этот поединок, и этот заснеженный берег, и лес, и город Оршанск за спиной. Как будто не было этой зимы, не было осени в Смоленске, и лета тоже не было. Как будто он заснул еще весной, и ему приснилось все, начиная со смерти отца...
Почему он вдруг подумал об отце? Почему ему кажется знакомым каждый выпад, каждый удар сильной руки этого полочанина? Буяр уже забыл, каким именем тот назвался, но с каждым мгновением все больше и больше убеждался, что все это с ним уже бывало.
Секач выучил его хорошо: даже в растерянности он продолжал сражаться так, что победа над ним никому не показалась бы легкой. Но его странный противник угадывал каждое его движение, как будто видел все наперед. Как будто их учили вместе...
— Держись, князь Буяр, на тебя же люди смотрят! — насмешливо проговорил он. — Княгиня Избрана тебе поражения не простит.
— Тебе-то какое дело! — огрызнулся Буяр и тут осознал еще одну странность: выговор у полочанина был смоленский. И голос! Голос был настолько знаком, что это было невероятно! Можно подумать, что это... он... если бы только Буяр не привык, не разрешил себе думать, что он убит и его больше никогда не будет...
— А такое, что я тебя вообще убил бы за такие выходки!
И едва Буяр успел услышать эти наглые слова, как полочанин бросился на него, щитом отбил удар меча, ногой подбил ему ногу и опрокинул на утоптанный снег. Все случилось так быстро, что Буяр не успел опомниться, как увидел прямо над собой бледно-голубое небо, щит противника впечатал в обжигающий холодом снег его правую руку, а стальной клинок меча коснулся горла.
— Говорил же тебе Секач: за ногами следи! — услышал Буяр знакомый голос, и последние сомнения исчезли. — А ты все так же, вяз червленый тебе в ухо!
Сквозь железные кольца полумаски на него смотрели такие знакомые светло-карие глаза, и взгляд этих глаз, пристальный и сердитый, тоже был ему знаком. И наводил ужас. Буяру очень редко случалось видеть своего веселого старшего брата разгневанным, но если уж это случалось, значит, причина была серьезной и виновным оставалось только прятаться.
Буяр вдруг ощутил себя нашалившим мальчишкой. Старший брат вернулся с того света, и вернулся очень сердитым! От недоумения и ужаса Буяр не мог даже моргнуть. И как только он не узнал его сразу! Узнал бы, если бы мог допустить мысль, что брат, исчезнувший на Княжьем поле ночью перед погребением отца, вдруг объявится, как из-под земли, больше полугода спустя в заснеженных лесах на самых межах с двинскими кривичами.
Князь Столпомир тем временем сделал знак своей дружине и первым пошел вперед, к воротам. Ворота раскрылись: у Звана и Суровицы хватало ума сдаться, раз уж старший княжич воскрес, взял в плен младшего, да еще и привел с собой значительное войско.
Князь Столпомир занял Оршанск, но даже половина его дружины не могла там поместиться. Ни новые постройки городка, еще не обжитые, даже без печей, ни избы всех трех родовых поселков не вмещали столько народу. Прямо на улицах внутри городка и снаружи под стенами разводили костры, варили кашу, жарили мясо.
Оставаться здесь долго из-за холода и недостатка припасов было невозможно, и князь Столпомир в тот же день принялся за поиски дочери. Из угнанных жителей Радегоща ему сразу смогли представить не больше десятка человек, которых Буяр раздарил местным старейшинам. Все это были молодые парни и девки, но Дивины среди них не оказалось. Сам Столпомир не видел дочь десять лет и не взялся бы сейчас узнать ее, но Зимобор качал головой: не она, не она, и это тоже не она.
— Да знаю, ты Дивину ищешь! — сказала Ярочка, которая обнаружилась тут же, в клети новопостроенного воеводского двора. — Только ее тут с нами нету. Я ее вообще с той ночи и не видела.
— А где все остальные? Вас же человек сто было!
— Остальных уже по Днепру увели. — Ярочка всхлипнула и махнула рукой на восток. — И батьку моего тоже, и наших всех. Может, и она там. Не знаю.
Челядь и кмети подтвердили ее слова: основную часть радегощских пленников на другой же день угнали по Днепру, откуда лежал путь в Смоленск. После голодных зим, проредивших население, работники были нужны везде, потому что какой прок князю с земель, где никто не живет, не пашет, не собирает урожай, не бьет дичи, не собирает мед и не платит дани?
Зимобор рвался между двумя заботами — о Дивине и о смоленских делах. Раз уж он «воскрес из мертвых» и заявил свои права на власть, сделал первый шаг, победив Буяра и захватив Оршанск — хоть и маленький, а все же княжеский город, — теперь приходилось идти дальше, хочет он того или нет. Ошарашенный Буяр без сопротивления поклялся больше никогда не выступать против старшего брата и признать его над собой заместо отца, как и полагалось по обычаю. Следовало двигаться вперед, подойти к Смоленску как можно ближе, пока княгиня ничего не узнала и не собрала войско. Зимобор вовсе не хотел во главе полотеской дружины сражаться против тех людей среди которых вырос и которые были ему как братья. И понимал, что чем больше он успеет сейчас, тем менее вероятной будет эта битва. Если он покажет свою силу, сам Смоленск не захочет биться против своего же законного правителя.
Но Смоленск и Избрану требовалось убедить, что за ним не только право, но и сила.
К Избране Зимобор отправил Буяра с дружиной. Может быть, разумнее было бы его не отпускать на волю, но Зимобор хорошо понимал, как тот обрадовался его мнимой смерти, и иметь это рядом ему было неприятно. При себе он оставил всех трех десятников — Суровицу, Звана и Боряту, которые должны были, во-первых, послужить заложниками, а во-вторых, подтвердить всем смолянам покорность Буяра старшему брату.
— Передай сестре, что я вернулся, да не так, как уходил! — сказал Зимобор. — Если она мира хочет, то будем мириться, но только Смоленск она мне отдаст. А не захочет отдать — я сам возьму.
— Иди вперед! — посоветовал ему Столпомир. — Возьмешь Ольховну, а оттуда и до Смоленска недалеко. А я буду в Радегоще ждать мою дочь.
Идти в настоящий поход на Смоленск князь Столпомир не был готов. Он помог Зимобору взобраться на первую ступеньку, а дальше тот должен был сам брать свою землю в руки.
Наутро Зимобор с, дружиной пошел по Днепру к городку Ольховне. Городок открыл ворота безо всякого сопротивления. Сражаться за права младшего княжича, которого здесь нет, против старшего, который здесь и с дружиной, ольховцы посчитали лишним. Здесь сидела собственная родовая знать, привыкшая к тому, что близкий к границе город служит предметом борьбы между князьями, и вовсе не хотевшая, чтобы в этой борьбе город в очередной раз сгорел.
Все радегощские пленники были здесь, на воеводском дворе. Правда, без потерь не обошлось: Чарочку, как оказалось, уже продали какому-то мимоезжему гостю, которому понадобился холоп, а еще двое мужчин и одна женщина умерли, слишком сильно простудившись по дороге из Радегоща в Оршанск.
Но Дивины не нашлось и здесь. И где она, никто не знал. Вишеня и Гречиха вспоминали, что на лесной дороге она вроде бы поначалу была с ними, а потом так тихо исчезла, что никто и не заметил. Раньше людям было не до размышлений, но и теперь все не очень удивились.
— Видно, она глаза отвела этим чучелам, да и ушла! — покашливая, сказал Вишеня. — Понятное дело, в лесу ее научили. И не тому еще научили. В лесу-то.
Выходит, ее следовало искать позади, где-то в лесах между Радегощем и Оршанском. Зимобор понимал, что ему сейчас не стоит покидать Ольховну, а следует как можно лучше закрепиться здесь. Он думал о Дивине день и ночь, терзался тревогой и тоской, гнал прочь мысли, что она могла просто замерзнуть в лесу, но был вынужден скрывать свои чувства, сохранять уверенный и бодрый вид.
Убедившись, что в Ольховне Дивины нет, он тот час же послал кметей обратно в Оршанск. Искать надлежало там. В округе имелось еще несколько поселков, где она могла найти приют, и по ним разослали людей. Князь Столпомир сам осматривал всех женщин в задымленных полуземлянках, даже если хозяева клялись Родом и Рожаницами, что здесь все свои и никаких чужих девок они не видали. Ему приходилось везде возить с собой Елагу, спешно вытребованную из Радегоща: в отсутствие Зимобора ни он сам, ни кто-то другой из полочан не смог бы узнать прежнюю девочку в выросшей Дивине.
Зимобор оставался в Ольховне, но каждый день и каждый час ждал вестей. Днем он был полон надежды, но по ночам, слушая, как за маленьким окошком гудит метель, не мог не думать, что испытания той страшной ночи были не по силам девушке. Была такая же метель, был мороз... Она заблудилась, замерзла, погибла...
Все ближайшие поселки уже были обшарены, но ведь в лесу есть еще немало домиков и двориков, где живет одна отколовшаяся от рода семья бортника или охотника или просто какой-нибудь одичавший старик, годами не видевший людей. Она могла попасть в такой дворик, о котором даже в поселках не знают. В округе бытовали рассказы о каких-то странных лесных жилищах, в которые попадают заблудившиеся. Один мужик рассказал, что еще молодым однажды набрел в лесу на избу, где жила старуха с дочерью. Там его хорошо приняли, накормили, уложили спать, а утром он проснулся в траве под елкой, и вокруг — ни следа жилья. Хорошо, что летом было дело.
Искать такие избушки в густом бескрайнем лесу было бессмысленно, оставалось надеяться на удачу. Вечерами Зимобор подолгу смотрел на свою половинку золотого перстня, как-то даже попробовал приложить его к пальцу и убедился, что перстень, даже доведись ему найти вторую половину, уже ему не годится: пальцы четырнадцатилетнего парня, для которого перстень предназначался, были потоньше. Теперь это был просто кусочек золота с солнечными крестиками.
Он сходил в местный храм Рожаниц, стоявший внизу у реки, попросил жрицу погадать, но она только развела руками.
— И рада бы помочь, князь-батюшка, да нету ее! — ответила ему чародейка, возвращая половинку перстня, еще мокрого от воды гадательной чаши. — Не вижу ее ни на земле, ни под землей, ни на этом свете, ни на том.
— Но как же так может быть! — в отчаянии воскликнул Зимобор. — Чтобы совсем нигде!
— Может, княже! — подтвердила другая женщина. — Бывает, если кто на Той Стороне, то отсюда не видишь.
Зимобор ничего не ответил и вернулся на княжий двор, сжимая в кулаке половинку перстня. Младина. Вот существо, способное увести человека от глаз смертных, как когда-то увела его. Но Дивина — ее враг и соперница. Если младшая из Вещих Вил действительно завладела ею, то он не увидит Дивину больше никогда! Он будет виноват в ее гибели. Как он скажет об этом князю Столпомиру, который так надеется вернуть дочь? А если она не вернется, то даже смоленский престол его не утешит.
Дивина не знала, сколько дней прошло — может, сто, а может, два-три, те последние, которые удавалось припомнить. И то с трудом — уж слишком все они были похожи. Было ощущение, что она живет в варежке, которую Лес Праведный скинул с руки, чтобы дать приют маленькой, подобранной в чаще замерзающей зверюшке.
На самом деле она жила в избушке — маленькой избушке на трех пеньках, как на куриных лапках. Снаружи она была не больше тех, которые ставят в лесу для покойников[53], но если протиснуться в узкую дверку, то внутри она оказывалась гораздо просторнее и годилась для житья тому, кто еще способен шевелиться. Там даже имелась маленькая печка, возле которой грелся большой серый кот.
Делать Дивине было почти нечего. Она вставала до рассвета, варила кашу; потом из лесу выходил медведь с охапкой кое-как наломанных дров, и Дивина выставляла ему на крыльцо большую миску каши — в награду за труды, ради которых косолапому приходилось просыпаться и вылезать в снега из теплой берлоги. Каждый вечер Дивина ставила на крылечко горшок, и утром в нем оказывалось молоко, но только если ночь была лунная. Каждый день на лопаске прялки появлялась новая кудель — как раз на вечер, и Дивина пряла весь остаток дня, разговаривала с котом, но он на все отвечал только «мяу» или «мр-р». Дивина была уверена, что он умеет говорить, просто не хочет.
На первый взгляд, ничто не мешало ей уйти из избушки на ножках, но Дивина даже не хотела пробовать. Принимая от косолапого дрова, она поглядывала на заснеженный лес, стоявший вокруг крепостной стеной, и возвращалась в избушку. Откуда-то она знала, что во всем этом мире нет никого, кроме нее и Леса. А значит, сколько бы ни пройти по нему, все равно останешься с ним наедине.
От порога избушки тянулась только одна тропинка, по которой Дивина отваживалась ходить. В полдень, когда короткий зимний день сверкал и осыпал серебряными искрами белый снег, она брала ведро и шла к роднику. Родник был маленьким, но таким сердитым и уверенным, что даже не подумал ложиться спать до весны и продолжал суетливо перебирать и перебрасывать песчинки в своей ямке. Над ямкой стоял маленький сруб из потемневших бревнышек. Поставив на снег ведерко, Дивина опиралась о край сруба и заглядывала внутрь. Это и была ее единственная возможность выйти из царства вечных снегов. Родничок исправно служил ей окошком в тот мир, который она утратила.
Увидеть в колодце суженого можно только в особые девичьи дни, но в этом колодце Дивина видела своего суженого когда угодно. Каждый раз она видела Ледича — только его, а все, что его окружало там, в далеком мире, было затянуто туманной дымкой. Но его лицо рисовалось очень отчетливо, и оттого тоска ее не проходила. С каждым днем ее любовь и стремление к нему делались все крепче и крепче, как крепчает лед на морозе. Сейчас она любила Ледича гораздо сильнее, чем в тот день, когда накрыла его своим венком и назвалась его невестой. Теперь он означал для нее жизнь среди людей, любовь, свободу, будущее. Только он мог вывести ее обратно на белый свет из этих бесконечных снегов.
И каждый раз, когда она смотрела в колодец, в лицо ей веяло ландышем. Острый, пронзительный, холодный аромат, смешанный с запахом свежего снега, казался угрожающим, тревожным. Он словно бы предупреждал: не тронь, мое! И Дивина уходила назад в избушку на ножках, иногда лишь на полдороге вспомнив о ведре, которое так и стояло возле сруба. А дальше уже темнело, и у нее не было другого занятия, кроме как сидеть при лучине, тянуть бесконечную нитку из кудели и слушать, как в подполе (откуда бы тут взяться подполу, но он был) шуршат и суетятся то ли мыши, то ли кикиморы. Спасибо, хоть не выходили. Каждый день, полный мыслями о Ледиче, был длинным, как год, но эти дни-годы сливались в один, бесконечно повторяющийся день.
Иногда Дивине становилось страшно. Как знать, сколько она живет здесь на самом деле? На какой срок Лес Праведный заключил ее в это снежное безмолвие? Может быть, в человеческом мире прошел уже век или два, и Ледича никакого давно нет, он состарился, поседел, как этот снег, и кости его истлели в склоне родового кургана... А она все ждет, ждет, как весна, заключенная в нерушимую крепость снежных туч, Ждет, когда Перун разобьет тучу молотом, а Ярила разбудит спящую весну поцелуем... У нее теперь в запасе вечность, но на что ей она, если его, ее единственного и сужденного ей, нет рядом?
Однажды утром, прямо на рассвете, ей послышалось, будто за дверями кто-то скулит. Торопливо накинув полушубок, Дивина открыла дверь и вышла на крыльцо. Тихое поскуливание раздавалось где-то совсем рядом. Казалось, где-то тут, в снегу у стены, плачет маленький зверек, замерзший и голодный. Дивина осторожно спустилась по ступенькам и действительно увидела в снегу что-то темное. Это был щенок черненький, с серым брюшком и мягкими висящими ушками. Он барахтался в снегу, пытался вылезти и обиженно скулил.
— Ах ты, горе мое! — изумилась Дивина и поскорее подхватила его на руки. Тельце зверька было довольно упитанным и тяжелым. — Откуда же ты тут взялся?
Она давно не видела собак и не могла представить, откуда щенок появился в зимнем лесу. Принеся его в дом, она вытерла звереныша полотенцем, поскорее раздула печку и погрела немного молока в плошке. Щенок тыкался ей в руки влажным черным кожаным носиком, а потом поднял мордочку, и Дивина ахнула. Глаза у зверька оказались невероятного ярко-голубого цвета, как чистое весеннее небо.
А между тем это был, как она скоро разглядела, не щенок, а волчонок, хотя волчатам сейчас совсем не время появляться на свет. Да и как он попал к ее избушке? На снегу не было ни единого следа, ни звериного, ни человечьего. Дивина вообще не встречала в этом лесу другого зверья, кроме своего медведя, не замечала следов, не слышала волчьего воя. Не мог же детеныш упасть с неба? Но волчонок ничего не говорил, а только вылакал молоко и заснул на коленях у Дивины.
С волчонком ей стало веселее — было с кем возиться. Звереныш пил молоко, ел размоченный хлеб, даже кашу, и Дивине казалось, что за несколько дней он немного подрос. Волчонок оказался веселым, игривым и понятливым, не кусался, а лишь слегка сжимал ее руку крошечными зубками, и его диковинные голубые глаза сияли, придавая всему облику зверька что-то сказочное. Иной раз ей казалось, что в полутьме от его шкурки исходит легкое золотистое сияние, но это, скорее всего, были отблески горящей лучины.
Дней через пять или шесть Дивина, возвращаясь от родничка, в замешательстве остановилась на опушке. Что-то было не так. Сам воздух на полянке изменился, ходил волнами, постепенно успокаиваясь, — как будто в стоячую воду бросили камень. И на снегу проявились следы. Волчьи следы. Причем они появились после ухода Дивины, потому что перекрывали ее след, идущий от крыльца.
Волки? Откуда? Может, волчица пришла за детенышем? Дивина заторопилась, чувствуя, что ее поджидают новости.
Она только взялась за изогнутый березовый сучок, заменявший дверную ручку, как сразу поняла, что в избушке кто-то есть. Чужое присутствие ощущалось буквально кожей — Дивина слишком привыкла к своему нерушимому одиночеству, чтобы не почувствовать перемену. Изнури веяло теплом, и струя дыма выходила из-под приоткрытой заслонки на окошке — а ведь она никогда не оставляла огонь в печи без присмотра.
Перед горящей печкой сидел гость и держал на коленях ее волчонка. Дивина как вошла, так и остановилась на пороге, опустив ведро и не смея шагнуть дальше. Сердце бешено билось — как же она отвыкла от гостей!
И притом это был не человек.
Навстречу ей поднялся, улыбаясь, молодой мужчина — лет двадцати пяти на вид, высокий, не слишком широкий в плечах, но сильный, с длинными руками и ногами. Лицо у него было продолговатое, с глубоко посаженными узкими глазами и небольшой бородкой, полуседой, несмотря на молодость. В полутьме избушки его глаза ярко вспыхнули зеленой искрой, а когда он улыбнулся, стали видны крупные волчьи клыки в ряду верхних зубов, таких красивых и блестящих, что ими можно было бы залюбоваться, если бы они не внушали ужаса. Гость вроде бы не занимал много места, но, казалось, заполнил собой всю избушку. От него веяло нечеловеческой силой, при взгляде на него душа словно проваливалась в черную пропасть подземелья и видела сразу множество вещей: черные подземные реки, неведомые мрачные поля, куда уходят умершие, безоглядные дремучие леса, от создания мира не видавшие людей, сон мед. ведя в берлоге, игры волков на поляне, слышала да. легкий вой, песнь самого леса...
— Заходи, красавица, не бойся! — сказал гость.
Голос у него был низкий и звучный, теплый и совсем не угрожающий. На коленях он держал волчонка, и волчонок выглядел очень довольным. На плечах гостя была накидка из косматой волчьей шкуры, и Дивина сразу поняла, что между этими двоими есть какая-то тесная связь.
Она вошла, безотчетно распахнула полушубок и села.
— Не узнала меня? — Гость еще раз улыбнулся, снова блеснули его клыки, и Дивина отметила, что и впрямь когда-то где-то это видела. При всей его огромной силе гость не казался опасным, и она перевела дух. — А мы ведь встречались с тобой, сестра. В начале зимы ты меня пирогами угощала. Помнишь?
Пирогами? Так это...
— Ты... — едва выговорила изумленная Дивина.
— Я! — Он весело кивнул, и на миг ей померещилось, что вместо человека перед ней сидит громадный волк с черным и серебряным волосом.
— Князь Волков!
— Он самый!
— Но как же ты...
— Вот, за сынком пришел! — Он качнул на руках волчонка. — Спасибо тебе, сестра, что ты его подобрала, кормила, ухаживала. Далековато его забросило, я едва нашел. А теперь пора ему дальше идти.
— Как же ты сюда попал? — спросила Дивина, и тут же сама поняла, что для оборотня, живущего на грани миров и способного проходить за любую грань, этот мир так же доступен, как и тот, внешний. — Постой! — ахнула она. — Ты ведь можешь и на Эту, и на Ту Сторону проходить!
— Могу. Мне и проходить не надо — я сразу на двух сторонах и живу.
— Что там? Расскажи! — взмолилась Дивина. — Я ведь сама не знаю, давно ли тут сижу, может, думаю, на той стороне уже целый век прошел, все умерли, кого я знала, а я и не заметила!
— Там Новый год сегодня.
— Новый год?
— Ну да. Потому я и пришел за сыночком.
— Да уж я чую, кто-то пришел! — раздался от порога еще один голос, и оба собеседника разом обернулись. — Кто-то такой пришел, что его и не зовут, да и дверь перед ним не затворишь! Ну, здравствуй, Князь Волков!
В дверях стоял Лес Праведный — высокий старик, седой, как снег, с длинной белой бородой и ледяными серыми глазами. Лес Праведный всегда был такой же масти, как лес: весной — серо-бурый, голубоглазый, летом — зеленый, осенью — рыжий и желтый, а зимой — белый. Ледяной посох в его руках звонко постукивал по обледенелым ступенькам, с подола и рукавов белой шубы летели легкие снежинки.
— Здравствуй, дядя! — Князь Волков снова встал и поклонился, как младший старшему, но без робости, дружелюбно.
— Не соскучилась тут, внучка? — спросил Лес Праведный, опускаясь на лавку. По теплой избушке полетел свежий морозный дух. — Дай, думаю, проведаю. Ну что, тепло ли тебе?
Старик усмехнулся, и Дивина улыбнулась, потом вздохнула:
— Тепло, батюшка, только скучно. Так хочется на белый свет поглядеть! Даже не знаю, много ли времени прошло. Вот, за все время первый гость у меня.
— Да уж, этот гость одиноким девицам опасен! Недоглядел я! — Лес Праведный усмехнулся, потирая ус, а Князь Волков шутливо обиделся:
— Ну что ты, дядя! Зачем позоришь? Это не я, это братец мой, что огненным змеем летает![54]
— Знаю, знаю, за сыночком пришел. Ладно, не бойся его, внучка, он тебя не обидит. А на что тебе в белый свет? Ты здесь живешь, не старишься, красота твоя девичья не вянет. Хоть сто лет пройдет, а ты все та же будешь, как цветочек лазоревый.
— Я, может, и та же. А... другие?
— Какие — другие? — Лес Праведный наклонил голову и лукаво глянул на нее из-под белых косматых бровей. Эти брови почти занавешивали глаза, так что поймать его взгляд было нельзя, но это и к лучшему. — О ком тебе грустить?
Дивина опустила глаза. Ей хотелось сказать о Ледиче, но она не смела.
— Ты мой указ нарушила, обручилась, — продолжал старик. — Молчи, я знаю почему. Раз слово дала, нарушать его нельзя. Но раз уж ты жениха от смерти спасла, а он тебя не спас — пусть теперь сам сюда за тобой приходит. Тогда, может, и отпущу.
— Но как же он придет за мной, если не знает, где я? Даже если искать будет — только и узнает, что пропала в лесу.
— Вот пусть в лесу и ищет. Вот весна придет...
— А она еще не пришла — весна? — Дивина оглянулась в сторону окошка. Заслонка была отодвинута совсем чуть-чуть, да и снаружи уже почти стемнело, но все же в щель было видно немножко синего зимнего воздуха. — Я все думаю: может, это у меня здесь все тот же день, а у них там уже сто лет прошло...
— Этого не бойся. Пусть у тебя здесь хоть сто лет пойдет, а как захочешь туда вернуться, вернешься в любой день. Захочешь — в тот, из какого ушла...
— Нет, в этот не хочу! — Дивина вспомнила и содрогнулась.
— Ну, в другой можно. Там уже Новый год. Везде угощение нам готово, вот, пойду собирать! — Лес Праведный усмехнулся и взял из сеней огромный, во всю спину, плетеный короб.
— Ты туда пойдешь! — Дивина вскочила и всплеснула руками. — Дедушка, миленький, отец мой родной, возьми и меня! Хоть ненадолго возьми, хоть на один вечерочек!
— Ну, хочешь, возьму! — Лес Праведный рассмеялся, лукаво поглядывая на нее и показывая, что видит все ее мысли. — Только ты не думай: все равно ты теперь моя, захочу — сразу назад верну, как рукавицу за пояс. От меня не сбежишь.
— Как захочешь, так вернешь, только пусти меня хоть на один вечер с людьми погулять. У всех праздник, а я что же, одна тут буду сидеть?
Она посмотрела на Князя Волков, словно просила поддержки; он сделал ей какой-то знак бровями, подмигнул, словно обещал что-то.
— Ну, идем! — Посмеиваясь, Лес Праведный запахнул шубу, и теперь шуба почему-то оказалась уже не белой, а бурой, как у медведя.
Шапка его превратилась в медвежью голову с оскаленной пастью, на руках и на поясе зазвенело множество бубенчиков. Дивина, на ходу заматывая платок на голове, побежала за стариком, уже открывшим дверь и перешагнувшим порог. Казалось, если сейчас же не успеть проскочить вслед за ним в приоткрытые врата, то он уйдет один, а она опять окажется на той же опостылевшей пустой поляне. Дивина даже не заметила, что ее полушубок странно потемнел и потяжелел. Вслед за стариком она выпрыгнула из избушки и сама не видела, что с ней сталось, — но даже медведь, окажись он здесь вечером, от удивления, наверное, сел бы прямо на снег.
Перед новогодними праздниками поиски пришлось прекратить: не такое настало время, когда можно бродить по лесам. Дни сделались такими короткими, что казалось, с утра и не рассветает. Сквозь дневные сумерки отчетливо, хотя и молчаливо, проглядывал иной мир. Наступал солнцеворот, земной мир и мир вечный сближались, чтобы на миг отразиться друг в друге и опять разойтись. Все разъезды прекратились: в такие дни легко заехать прямо на тот свет.
В Ольховне тоже готовились к празднику. Девушки и молодые женщины, поначалу напуганные появлением чужой дружины и сидевшие по домам, теперь снова стали собираться с куделью и рукоделием в подклеть княжеского терема, к жене боярина Далибора. Многие из полотеских кметей тоже ходили на посиделки к ольховским девушкам. Несколько раз приглашали самого Зимобора, и он приходил, но и там, глядя на румяных, немного смущенных присутствием князя девушек, думал о Дивине.
В ночь солнцеворота на площадке святилища разложили огромный костер, помогая новорожденному солнцу одолеть зимнюю тьму. На конце каждой улицы разожгли от его огня другие костры, поменьше. Весь городок теперь был окружен огненными замками, запиравшими путь голодной зимней нечисти и обогревающими предков, которые в эти темные ночи приходят проведать потомков. На каждом крыльце, на каждом окошке стояла в горшках каша из цельного зерна с черемухой, лежали в мисках блины, прикрытые чистыми новыми полотенчиками.
На следующий день дети, собираясь стайками, ходили от двора к двору, пели хозяевам добрые пожелания на предстоящий год и получали за это печенье в виде козочек и коровок. Зимобор улыбался, слыша где-то за тыном звонкие детские голоса. Вспоминалось, как двадцать лет назад и сам он тоже вот так ходил с другими детьми по дворам детинца. С ними тогда ходила и Избрана, а Буяра они не брали, потому что тот был еще слишком мал. Только в Смоленске пекли из теста не коровок, а свинок.
Двадцать лет назад! Ныне он сам уже мог бы быть отцом, если бы его судьбу не изломала эта мнимая смерть невесты... Дивины... И их пятилетний сын уже бегал бы вприпрыжку с другими детьми и грыз бы сладкую медовую коровку, и его щеки от мороза были бы как два снегиря...
После полудня уже парни и девушки забегали между дворами, держа в руках целый ворох шкур, тряпок и кудели. Дверь в подклеть то и дело визжала и хлопала, изнутри доносились визг, смех, крики. Самые молодые из кметей вскоре не вытерпели и тоже ушли. Даже Зимобору хотелось пойти посмеяться вместе со всеми, но сейчас он был хозяином этого дома и должен был ждать.
Когда начало темнеть, из подклети показалась наконец «коза». Ее представлял кто-то из местных парней — рослый, плечистый, похожий скорее на медведя, чем на козу. На нем был черный козий тулуп, вывернутый мехом наружу, другой такой же тулуп надели ему на ноги и сшили наряд у пояса, чтобы не разваливался. На голове его была огромная маска с козьей мордой и длинными рогами, сплетенными из соломы и просмоленными. Фигура получилась такая жуткая и внушительная, что дети кричали от страха, и даже взрослых пробирала дрожь, когда это чудище, приплясывая и поворачиваясь на ходу, входило во дворы и ревело, наклоняясь к окошкам:
Вокруг «козы» прыгали, визжали и вертелись еще какие-то черные, непонятные фигуры: все были одеты в вывернутые кожухи и полушубки, у всех вместо лиц были маски — волки, медведи, козы, свиньи. У кого-то был лошадиный череп на палке, у кого-то белые бычьи рога на шапке. У всех в руках были горящие факелы, от прыжков и плясок летела искры, тянуло дымом, и вся эта нечисть криком и ревом требовала угощения, впрочем, обещая за это хозяевам «избушку ребят и хлевушку телят».
Завидев среди своей ватаги или на улице фигуру в женской одежде, «коза» с ревом набрасывалась на нее и била своими соломенными рогами; дикие спутники «козы» кидались туда же и норовили загрести девушку или женщину, даже роняли на снег. Правда, не всегда это оказывалась действительно женщина, как не всегда и нападавшие на нее были мужчинами. В этот вечер все перемешалось: девушки одевались парнями, а парни — девушками; косматые, черные, измазанные сажей и обвязанные куделью фигуры носились друг за другом, сцеплялись, падали с визгом и хохотом в снег, загоняли одна другую в углы.
Постепенно и старшие тоже стали собираться в ватаги. Пока молодые с «козой» больше кричали и гонялись друг за другом, их отцы и матери ходили от двора к двору с решетом, где было намешано разных семян, и с бороной. Впереди шел рослый старик в косматой шубе и с медвежьей головой вместо шапки. Он разбрасывал зерна по снегу, вслед за ним две старухи волокли борону. Прочие шли следом и пели:
У каждого двора толпа останавливалась, другой старик протягивал мешок открывшей дверь хозяйке, и все хором требовали:
На воеводский двор обе толпы ввалились одновременно. Старики шли с бороной и решетом семян, вокруг них вертелись «козы» и прочие «лешие» со своими факелами. Зимобор стоял на крыльце, раскладывая пироги, лепешки и жареные свиные ноги по протянутым к нему коробам. Как доброму хозяину, ему обещали «и в конюшню конев, и в хлевушку коров», и даже в подпечку котят. А он смотрел на старика с решетом и не мог понять, откуда тот возник, — в Ольховне он таких не видел. Конечно, сегодня все ряженые, но где взять такой рост, такую белую бороду, совсем не похожую на кудельные космы остальных «стариков», с визгом и совсем не старческой резвостью носившихся по двору за горбатыми и страшными «старухами». Волхв, что ли, какой-то из леса вышел? Есть такие, что живут весь год в глуши и не видят людей, зато знают много тайного — спросить бы у него о Дивине, может, ему известно, что делается на Той Стороне?
А старик важно ходил по двору, засевал снег семенами, а перед ним плясала и кривлялась «коза», сзади старухи волокли борону, следом резвилась вся ватага. Вот вся толпа пошла дальше по улице, дружина и челядь повалили за ними. Оставаться дома в эту дикую, жуткую и такую веселую ночь было и скучно, и опасно. В каждом доме был приготовлен стол, покрытый лучшей, новой скатертью, были разложены в мисках и горшках самые лучшие угощения — в основном те же блины и каша с черемухой, древнейшая еда для поминания предков. В каждом доме горел огонь, лучины гостеприимно освещали накрытый стол. Сейчас, когда живые бесновались на улице, всеми способами заклиная будущее плодородие земли и плодовитость всего живого, умершие придут в свои прежние дома и невидимо сядут за эти столы. Никто из живых при этом присутствовать не должен, и Зимобор, не возвращаясь в гридницу, побежал вслед за всей толпой. От криков и песен, от мелькания огней, от верчения и скакания, от игры рожков и сопелок его печаль прошла, в крови кипело возбуждение, от которого было жарко. По коже пробегал озноб, было жутко и весело разом, хотелось так же скакать и кружиться, как скакало и кружилось все вокруг. Старики и старухи, медведи и козы, живые и мертвые вертелись в общей пляске во славу Велеса, бога этих темных ночей, хозяина всех богатств земли и подземелий, лесов и полей, бога умерших и еще не родившихся.
Из сеней выскочила еще одна дикая фигура и понеслась через двор, распевая диким голосом:
— Мы ходили, мы ходили через горы на поля!
По голосу Зимобор узнал Радоню: на нем была длинная женская рубаха, из-под которой торчали мужские сапоги, лицо закрывала страшная берестяная личина, на которой были намалеваны огромные глаза и широкий красный рот с черными зубами, а по спине болталась длинная кудельная коса.
— А ты, княже, что стоишь? — Перед Зимобором вдруг выросла еще одна фигура — среднего роста, плечистая, в волчьей накидке и в диковинной личине в виде волчьей головы. Голова была как живая — уши стояли торчком, в глазах горела зеленая искра, пасть с блестящими белыми зубами дышала теплом.
У Зимобора поплыло перед глазами: эта фигура вынырнула оттуда, из тьмы иномирных глубин, с которыми в эту ночь сливался земной мир. От нее веяло жаром, как из кузницы, и обжигающим холодом, как из проруби. Оборотень куда-то звал, что-то обещал, к чему-то подталкивал, но неясно было, есть ли он на самом деле или мерещится.
— Не стой, грейся! Иди, княже, иди к людям, а то счастье свое проспишь! — волчьим низким голосом прорычал оборотень, но Зимобор его отлично понял. — Иди, да по сторонам гляди, как следует: бегает тут белая козочка, дразнит серого волка! Что сегодня упустишь, потом весь год не догонишь!
Зимобор поймал брошенную маску: к шапке с медвежьими ушами была старательно пришита берестяная личина с медвежьей мордой и такими же страшными черными зубами. Живо стащив полушубок, он вывернул его мехом наружу и теперь ничем не отличался от буйной толпы.
Оборотень куда-то исчез, и хорошо: он не казался угрожающим или враждебным, но само его присутствие сковывало и наводило оторопь.
Выскочив за ворота, Зимобор опять наткнулся на Радоню.
— Бежим, «старичка» какого-нибудь в уголок загоним! — вопил кметь и несся по истоптанному снегу.
«Старички» его уже заметили, и в толпе послышался женский визг. Горбатые «старухи» ловили «стариков», лезли черными лапами под одежду, норовили поцеловать куда-нибудь под бороду, а те отбивались и визжали девичьими голосами. Какой-то подозрительно малорослый «медведь» с хриплым ревом гнался за «старухой» выше его на две головы, а «старуха», будучи зажата в угол у чьей-то двери, вдруг сама с воплем кинулась на «медведя» и утащила его в сени — проверить, что у него там под шкурой. «Медведь» завизжал, было коротко и звонко, но быстро умолк.
Все перемешалось; Зимобор то сам бегал за кем-то, то убегал от кого-то, и совсем нельзя было понять, то ли вот это чучело в растрепанной кудели изображает старуху, то ли козу, то ли лешего, то ли кикимору и охотится ли оно на настоящих девушек под звериными личинами и мужской одеждой или убегает от мужчин в женских рубахах. Много было визга, много воплей и хохота, когда кто-то из ловцов, догнав выбранную добычу, обнаруживал под ее нарядами все то же самое, что имел и сам. Но из сеней, хлевов и курятников доносились звуки борьбы и понятной возни, знаменовавшей удачную охоту. Зимний праздник заклинания всеобщего плодородия был важен не меньше, чем летняя Купала, и дикому возбуждению беснующихся ряженых не мешал даже холод.
Несколько раз Зимобору мерещилась в толпе оскаленная волчья морда и спина, покрытая серой, с серебряным отливом, волчьей шерстью. Где-то в общем шуме низкий, звучный голос пел веселые, задорные песни, черная, серебристая тень мелькала, овевая лица теплом и холодом, но не давалась взгляду, растворялась во мраке и шуме. Разглядывать было некогда: кто-то хватал Зимобора, кого-то хватал он, иногда в общей свалке перед чьим-нибудь крыльцом даже не видя, что под руками. Двое парней барахтались прямо на снегу посреди улицы — один был одет старухой, а другой козлом с огромными рогами и кудельной бородой: козел прыгал над лежащей старухой, а она и вопила, и стонала, и охала, и народ с хохотом огибал их, кто-то спотыкался, а кого-то «козел» норовил сцапать и пристроить к «старухе».
— Что-бы коро-ва! По ведру дои-ла! — дико орал «козел». — Что-бы кобы-ла! Два воза вози-ла!
Едва держась на ногах от смеха, Зимобор прислонился к тыну, жадно хватая ртом холодный и такой сладкий воздух.
Кто-то страшный, косматый с ревом прыгнул на него и выхватил из-за пояса рукавицу; Зимобор вдохнул и бросился в погоню. Напавший на него был весь обернут серыми и белыми козьими шкурами, огромная голова была украшена длинными белыми рогами, а на берестяной рябой личине с черным «румянцем» щерилась пасть с оскаленными волчьими зубами. На спине у «козы» был высокий горб, длиннющие руки почти подметали снег, и похищенную рукавицу она почему-то держала локтем. С диким визгом, хрипло дыша, «коза» прыгала вдоль по улице; Зимобор догнал ее и схватил за плечи, но она вырвалась и побежала дальше. При этом он убедился, что на самом деле плечи у чудища гораздо меньше, чем на вид, и само внутреннее чувство, обостренное всем буйством этой ночи, подсказывало, что перед ним женщина.
Зубастая «коза» заманила его в самый край улицы, где за последним двором уже был пустырь, а потом вал и тын городка. Заслонка на окошке крайней землянки была отодвинута, на окне стояла накрытая миска с кашей и горела рядом лучина — уже осталось совсем чуть-чуть. Было тихо — хозяева где-то веселились, и только их деды и бабки невидимыми тенями чинно сидели за накрытым для них столом.
«Коза» хотела завернуть за угол дома, но запуталась ногами в своих шкурах и упала. Она уже почти встала, но тут Зимобор поймал ее и с размаху прижал к стене. «Коза» вскрикнула женским голосом, а потом вдруг вцепилась в его медвежью личину и сорвала ее вместе с шапкой.
Видя, что добыча не вырывается — то ли устала, то ли не прочь быть пойманной, — Зимобор выпустил ее и сдвинул огромную маску. Казалось, что он снял с чудища саму голову. Отбросив козью личину, он сжал ее лицо в ладонях и торопливо поцеловал, пока добыча не отдышалась и не начала брыкаться. Перед глазами его все плыло, он только чувствовал тепло ее частого дыхания, прохладу нежных девичьих губ — добыча ему попалась что надо. Быстро нашарив края двух серых шкур, он рванул их в разные стороны и запустил обе руки в тепло под шкурами. Ни о каких опасениях он не помнил: в нем кипела сила божества, этой темной ночью обновляющего мир.
И чуть не упал — перед ним было лицо Дивины. Она тяжело дышала приоткрытым ртом, вцепившись в его запястья, и смотрела прямо ему в лицо. Голова кружилась, и казалось, что это лицо — морок, еще одно чудо этой безумной и священной ночи. Зимобор провел пальцами по щеке девушки — это по-прежнему Дивина, только на щеке у нее появился черный след золы.
Все его бурлящее возбуждение разом схлынуло, ноги ослабели, голова закружилась.
— Ты мне мерещишься? — прошептал он, готовый к тому, что она сейчас исчезнет.
Вместо этого она слегка покачала головой, потом сказала:
— А в общем, да. Мерещусь.
— Это как?
— Я вроде как здесь, а вроде как меня нет.
— Но ты же здесь. — Зимобор взял ее за плечи и слегка встряхнул. — Я тебя столько искал... И дальше думал искать после праздников. Где же ты была?
— Я теперь опять у Леса Праведного живу. Он меня назад к себе забрал. А сейчас сам на праздник пришел угощение собирать, и я с ним выпросилась. Повезло Ольховне — сам Лес Праведный им урожай заклинает, а как он скажет, так и будет: в поле скирдами, на столе пирогами.
Она улыбнулась, и до Зимобора, наконец, дошло, что это и правда не видение.
— Так тот старик с решетом — это и есть Лес Праведный?
— Он самый. Он меня привел, он и обратно с собой заберет.
— Постой! Подожди! — Зимобор никак не мог собраться с мыслями, но помнил, что должен сказать ей что-то очень важное. Но что именно, никак не мог сообразить: само то, что он опять видит ее перед собой, казалось важнее и чудеснее всего на свете. Он не мог понять, сон это или явь, голова кружилась, мысли разбегались. — Послушай! Я у твоего отца теперь в дружине. Настоящего отца, ты знаешь! Ты сама хоть знаешь, кто твой отец?
— Отец? — Дивина нахмурилась. Она, похоже, не могла понять, о чем идет речь.
— Ну, родной твой отец, настоящий! Это князь Столпомир! Полотеский князь! И я уже был с тобой обручен когда-то, много лет назад, а ты потом пропала, и все думали, что ты погибла, а мы с тобой встретились и снова обручились — значит, это судьба! Я сам не знал, узнал теперь только, недавно. Твоему отцу сон о тебе приснился, и он поехал тебя искать. А у меня и половинка перстня моего сохранилась, того, который моя мать разрубила, когда ты пропала.
Зимобор сам не понимал, что говорит. Хотелось сказать сразу много, но он не мог сообразить, что из этого Дивина знает и помнит, а что ей нужно узнать.
— Ты был со мной обручен? Раньше? Когда? — Дивина смотрела на него в полном изумлении.
— Когда ты еще маленькой была, да и я тоже... Я сам почти не помню. Отцы нас сосватали, чтобы помириться, наконец, они же столько лет воевали.
— Отцы?
— Твой отец — Столпомир полотеский, и мой — Велебор смоленский.
— И ты — сын смоленского князя? Что ты говоришь?
— Я — сын смоленского князя. Там сейчас моя сестра правит, но я...
— Перстень! — Дивина что-то вспомнила и положила руку на грудь, где висела в ожерелье вторая половинка перстня. — Постой! У меня же свой перстень есть! Мой обручальный перстень. Я его носила, а потом Лес Праведный мне половинку принес и сказал, что от прежнего обручения я свободна. А у меня же... Погоди!
Она вытащила из-под одежды тонкий ремешок, на котором висело что-то маленькое.
— Вот! — Она показала небольшое, рассчитанное на тонкий девчачий пальчик, золотое колечко. — Вот это мне подарил... жених... И это ты? — Она подняла на Зимобора изумленные глаза и смотрела на него каким-то новым взглядом. — Я ничего не помню, ничего! Но если мой родной отец обо мне вспомнил, отдай ему и скажи, что я жива и к нему вернусь... может быть.
— Конечно, вернешься! — Зимобор схватил ее за плечи и прижал к себе. — Я тебя не отпущу! Он сейчас в Радегоще, он ждет тебя! Ты же у него одна осталась, одна от всего рода!
— Нет, до весны мне к вам нельзя. — Дивина покачала головой. — Пока снега не сойдут, реки не вскроются и земля не оттает, мне к людям не выйти. А как весна придет, приходи за мной.
— Куда?
Зимобор крепко держал ее за плечи, но и девушка, и стена, возле которой они стояли, и снег вокруг, и даже сам себе он казался каким-то ненастоящим, зыбким и полубессмысленным, как сон. Вот сейчас этот сон кончится, и он не успеет узнать самое важное.
Лицо Дивины было прямо у него перед глазами, но казалось неверным, бесплотным, как отражение в воде. Пока снега не сойдут и земля не оттает... Так могла бы говорить весна, плененная Велесом богиня Леля...
— Куда же за тобой приходить?
— А иди, куда глаза глядят. За Зеленой Межой все тропинки в одно место бегут — о чем думаешь, туда и попадешь.
— Нет, нельзя так! — Зимобор не мог смириться с тем, что она опять уйдет, сейчас, когда наконец-то нашлась. — Я тебя не отпущу!
— Нам теперь нельзя своевольничать! — строго ответила Дивина. — Мы с тобой, сокол ясный, и без того дров наломали. Меня младшая Вещая Вила прокляла, она же и за тобой ходит. Уж я не знаю, кто первый ее разгневал, кто во всем виноват, но мы с тобой только по отдельности от нее в безопасности. И пока не придумаем, как спастись, нам вместе быть нельзя.
— Но что же тут придумать? — в отчаянии крикнул Зимобор и даже встряхнул ее, держа за плечи. — Она же — Дева Будущего, она нас всех переживет, что же с ней можно сделать?
— Старуха знает! — только успела крикнуть Дивина, как вдруг сбоку повеяло сильным холодом. — Ищи Старуху!
Зимобор обернулся. Возле них вдруг выросла, из темноты и летящего снега соткалась высокая неясная фигура, похожая на ледяной столб. Взметнулся вихрь, Дивина качнулась, и неодолимая сила разом вытянула ее из рук Зимобора. Ледяной столб стал рослым стариком в белой одежде, с длинной белой бородой и суровым взглядом из-под густых, нависших, заснеженных бровей. Рукой с длинным ледяным посохом он поманил к себе Дивину, и она пошла, неловко ступая по снегу, и разодранные шкуры волочились за ней. Как во сне, Зимобор сделал шаг следом. Старик погрозил ему посохом: не шали, мол, я-то все про тебя знаю! — и Зимобор остановился, и кровь застыла в жилах, как реки застывают в берегах от удара вот этого ледяного посоха. Дивина сделала последний шаг к старику, он накрыл ее широкими рукавами белой шубы... Вдруг она обернулась и крикнула:
— Как тебя зовут?
Странно услышать такой вопрос от собственной невесты, но может, ему и померещилось. Но назвать ей своего настоящего имени Зимобор не успел: снова замела метель, ветер свистел, бросал в глаза белые хлопья. Он только набрал воздуха, чтобы ответить, как понял, что отвечать некому. Старик и девушка исчезли. По пустому двору гулял снежный ветер, и только за окошком мигала догорающая лучина.
У его ног на снегу лежала огромная берестяная личина с козьими рогами. Рядом валялась его собственная рукавица, уже полузасыпанная снегом. Зимобор поднял личину, рукавом отряхнул широкую пасть с нарисованными углем черными зубами. Если бы не это, так знал бы, что все померещилось.
«Ищи Старуху...» Если кто-то знает, как бороться с младшей их трех вил, то разве что две старшие. Или она имела в виду, что ключ от всех этих дверей где-то в прошлом? Непонятно... И где ее найти, Старуху?
На другое утро Зимобор поехал в Радегощ. Увидев перстень Дивины, князь Столпомир переменился в лице. Через столько лет он едва ли мог узнать эту вещь, но сам этот детский перстенек всколыхнул столько воспоминаний о прошлом — о детях, когда они были маленькими, о жене, совсем молодой и прекрасной, о себе самом, тоже молодом и полным юной удали, — что Столпомир на время забыл о Зимоборе. Перед глазами вставали горницы, залитые солнцем — в молодости всегда светит солнце, — и счастливый детский визг, и веселый голос княгини Славницы, так смешно и мило коверкающей славянские слова, и свое собственное ощущение радости оттого, что впереди так много всего хорошего...
— Она сказала, что до весны ей из леса дороги нет, а весной велела приходить за ней, — сказал Зимобор. — И весной я ее найду — или сам в лесу сгину.
— Сгинуть — не надо, — задумчиво проговорил князь Столпомир, с трудом выходя из мыслей о прошлом. — А вот найти — найди. Что тебе для этого нужно?
— Не знаю еще, — честно ответил Зимобор. — Лес Праведный не дал времени поговорить.
— Ну, главное, жива! — Князь Столпомир оправил пояс, провел рукой по бороде, стараясь сосредоточиться. — А пока давай решай, что с твоей сестрой делать. Ольховна теперь твоя, пора в Смоленск собираться. Дадут тебе ополчение?
— Дадут.
— Собирай, сколько сможешь, и как праздники кончатся, так выступаем. К Смоленску как пойдем, по Днепру? Или на Касплянское озеро?
— Ты сам все знаешь, князь. — Зимобор улыбнулся. Полотеские и смоленские князья так часто ходили в походы друг на друга именно в этом направлении, что хорошо знали дорогу. Зимобор сам не хуже мог рассказать, как идти и где ночевать в походе на Полотеск.
— До него три перехода, значит, должны успеть, пока смоленское войско не подошло. Они ведь тоже до Велесова дня[55] из города не выйдут?
— Не выйдут. Княгиня богов почитает.
— А сестра твоя как — очень упряма? Если отсюда ей предложить мириться и Смоленск уступить — не отдаст? Кто ей помешает? Мать, воевода, бояре?
— Ей и воеводы не надо! Она сама такая — лучше умрет, но не отступит. — Зимобор потер маленький шрам на подбородке, оставшийся от давней детской драки с сестрой. С тех пор прошло двадцать лет, но он отлично все помнил. Теперь им предстояло драться не за игрушку, а за власть над целым княжеством, и цена победы здесь будет гораздо выше, чем один маленький шрам.
— Значит, поезжай в Ольховну, собирай войско. После Велесова дня иди сюда, отсюда вместе двинемся. Я тоже еще людей подтяну, сколько успею.
Попрощавшись с полотеским князем, Зимобор поехал обратно в Ольховну. От новогодних праздников оставалось еще пять дней, а потом предстояло выступать в поход. От надежд на скорую встречу с Дивиной пока приходилось отказаться, но зато и тревога за нее больше не терзала. По крайней мере, она жива и сейчас в безопасности у Леса Праведного. А Младина... В конце концов, на что ей обижаться? Ведь он подружился с князем Столпомиром и вместе с ним идет возвращать смоленский престол, то есть делает то, чего она от него и хотела.
Вот только зачем она этого хотела? Чего она хочет для них всех, Дева Первозданных Вод, счастья или гибели? На то оно и будущее, что его замыслы невозможно разгадать. Каким из своих многочисленных ликов повернется к ним Великая Богиня, светлым или ужасным, добрым или жестоким?
Зимобор неспешно ехал через заснеженный лес, в котором, как солнце в тучах, где-то спряталась его любовь и весна. Он был на самом дне года, в самой нижней, самой темной точке. Но мир устроен так причудливо, что точка высшего расцвета и есть начало увядания, а точка гибели — первый шаг к возрождению. До весны было еще очень далеко, но именно сейчас, со смертью старого солнца и рождением нового, начиналась дорога к весне.
Москва, 2005 г.
Изборск из перечисленных на самом деле наиболее древний: он имел городские укрепления с VIII века.
По мере возможности переданный русскими буквами древнескандинавский стих «Старшей Эдды». В переводе А. Корсуна он звучит так:Руны найдешьИ постигнешь знаки,Сильнейшие знаки,Крепчайшие знаки,Их вырезал вещий,И Хрофт их окрасил.
Конец ноября.
21 ноября.
Витьбеск — древнее название Витебска, стоявшего на реке Витьбе. В IX веке он уже существовал, хотя еще был мало похож на город.
Скрамасакс — длинный боевой нож с односторонней заточкой, к славянам мог попасть через скандинавов. Дружинная культура вообще отличалась смешением множества национальных элементов.
Имеется в виду очень древний обычай, согласно которому покойника не закапывали в землю, а оставляли в лесу в особо построенном маленьком домике на пеньках. Отсюда, видимо, родился образ избушки на курьих ножках и Бабы-яги, стерегущей границу между живым и мертвым миром.
Огненный, или летучий, змей — персонаж славянского фольклора, прилетающий к девушкам и одиноким женщинам с целью их соблазнения.
6 января.