- Да, я был тяжко болен.
- Во время поездки?
- Да, - ответил Тимар, для которого эти невинные расспросы были равносильны допросу с пристрастием. Ведь ему приходилось следить за каждым своим словом.
- Вы долго хворали?
- Несколько недель.
- Господи! И нашлось кому ухаживать за вами на чужбине?
У Тимара чуть не сорвалось с языка: "О да! Подле меня был ангел!" Но он тотчас же спохватился и вместо этого сказал:
- За деньги-то как не найтись!
Тимея, даже когда огорчалась, внешне никак не выказывала своих чувств, и сейчас тоже Михай не мог подметить, чтобы хоть какое-то движение души отразилось на этом всегда бесстрастном лице. Ведь оно и прежде было таким же застывшим.
Холодный поцелуй. Каким они обменялись при встрече, не сблизил их.
А Атали шепнула Михаю:
- Ради бога, сударь, берегите свою жизнь!
Тимар понял издевательский смысл этих слов: ему надо жить, чтобы Тимея страдала. Ведь если Тимея вдруг овдовеет, на ее пути к счастью не останется преград. А для Атали это невыносимо, как муки ада.
Растущее в душе Тимара отвращение к жизни теперь усилилось мыслью, что этот демон, люто ненавидящий их обоих, молится о продлении его жизни, лишь бы продлить их с Тимеей страдания.
Все заметили разительную перемену, происшедшую с Тимаром за лето. Веселый, жизнерадостный человек превратился в исхудалую, безгласную тень.
Свой первый день дома он провел, уединившись у себя в кабинете. А секретарь, заглянувший к Тимару пополудни, увидел на его столе конторскую книгу, раскрытую на той же странице, что и утром. Хозяин к ней даже не притронулся.
Доверенные лица Тимара, узнав о его возвращении, немедля поспешили к нему с кипами документов. На каждое сообщение Тимар равнодушно говорил "хорошо" и подписывал се бумаги, какие перед ним клали. Правда, иные документы подписывал не там. где следовало, а на других расписывался дважды.
Под конец он выставил из кабинета всех посетителей. Сказав, что хочет спать, но после было явственно слышно, как он часами непрестанно расхаживает взад-вперед по комнате.
Когда Михай за обеденным столом встретился с женщинами, взгляд его был столь мрачен, что никто не решался с ним заговорить. Обед проходил в молчании. Тимар едва притронулся к еде, да и к вину не выказал охоты.
А через час после трапезы хозяин нетерпеливо поинтересовался у лакея, отчего до сих пор не подают обед, начисто забыв о том, что обеденное время давно прошло и вся посуда на кухне вымыта.
К вечеру им до такой степени овладели сонливость и вялость, что стоило ему чуть присесть, как он тут же засыпал. Однако, когда он разделся и лег в постель, сна не было ни в одном глазу.
О, как холодна эта постель!
Все в этом доме дышало холодом: каждый предмет обстановки, каждая картина на стене, даже старинные фрески на потолке, казалось, вопрошали: "Зачем ты возвращаешься сюда? Ведь ты не чувствуешь себя дома, ты здесь - чужой!".
Ах, как холодна постель!
Слуга, явившийся доложить хозяину, что ужин подан, застал своего господина в постели и поспешил сообщить об этом Тимее. Тимея зашла к мужу спросить, что с ним.
- Ничего страшного, - отвечал Михай, - просто устал с дороги.
- Послать за врачом?
- Нет, не стоит, ведь я не болен.
Тимея, пожелав ему доброй ночи, удалилась; ей даже не пришло в голову проверить, нет ли у него жара.
Тимар, лежа в постели, никак не мог уснуть и невольно прислушивался к каждому шороху в доме. Он слушал, как все домашние разговаривают шепотом и на цыпочках прокрадываются мимо двери кабинета, чтобы не потревожить его сон.
А его занимала одна мысль: куда убежать от самого себя? Разве что в царство снов. Это было бы прекрасно, если бы туда попадали с такою же легкостью, как в царство смерти. Но в мир сновидений нельзя вторгаться насильно.
Опиум? Что же, хорошее средство. Своего рода самоубийство, которое уводит в сон.
И Тимар следил, как постепенно смеркается и вечерние тени погружают в сумрак углы комнаты; ночь становится все темнее, и наконец темнота сгущается в непроглядный мрак - глухую тьму, как в подземелье или перед глазами незрячего человека. Такую тьму доводится "увидеть" лишь во сне.
А Михай понимал. Что спит и что слепота, поразившая его зрение, есть не что иное, как ослепление сном.
При этом Михай отчетливо сознавал, где именно он находится. Он лежит в собственной постели, в своем комаромском доме; у кровати стоит ночной столик, на нем старинный китайский бронзовый светильник с расписным фарфоровым экраном; на стене рядом с кроватью большие часы с музыкой; шелковые занавеси на окнах опущены до полу. Массивная кровать старинной работы снабжена выдвижным ящиком, а в сущности, второй кроватью - это поистине произведение искусства, какие и сейчас еще удается видеть в старых домах; в такой постели на ночь могла расположиться целая семя.
Тимар отлично помнил также, что он не запер дверь комнаты, а стало быть, к нему может войти кто угодно. А если кто-нибудь проникнет, чтобы убить его? И какая разница между сном и смертью?
Эту загадку он пытался разрешить во сне.
И вдруг ему приснилось, что дверь тихонько открывается и кто-то входит - женские шаги. Полог у постели чуть слышно шелестит, отодвигаемый чьей-то рукою; над ним склоняется женская фигура.
- Это ты, Ноэми? - произносит во сне Михай и в ужасе спохватывается. - Как ты сюда попала? Вдруг тебя увидят!
В комнате темно, ему ничего не видно, но он чувствует, как кто-то садится с краю постели и прислушивается к его дыханию.
Вот так же долгими ночами прислушивалась к его дыханию Ноэми в хижине на острове.
- Ты и сюда пришла ухаживать за мной, Ноэми? Я очень тронут, но под утро тебе придется уйти, чтобы рассвет не застал тебя в доме.
Раздался бой часов, гулкий, как удары колокола, и возвестил о наступлении ночи. Сидящая на краю постели женщина встает, чтобы остановить маятник: бой часов и музыка могут потревожить спящего; при этом ей приходится наклониться над постелью так. Что Михай слышит биение ее сердца.
"Как тихо бьется сейчас твое сердце!" - думает он во сне.
Затем ему чудится, будто чья-то рука пытается нащупать на ночном столике химическое зажигательное устройство.
"Уж не хочешь ли ты зажечь свет? Это было бы опрометчиво с твоей стороны! Ведь стоит кому-нибудь заглянуть с галереи в окно, и тебя увидят".
Трут начал тлеть, и с помощью лучины ночник был зажжен. Отчетливо проступили контуры женской фигуры. Лица Михай не видел, но хорошо знал, что это Ноэми. Кому же еще быть подле него?
Женщина осторожно повернула экран, чтобы свет не падал Михаю в глаза.
"Ах, Ноэми. Ты опять намерена бодрствовать подле меня всю ночь? Когда же ты сама будешь спать?".