Тишину в зале можно было резать ножом, и, конечно, грохочущие удары моего сердца слышали все вокруг. Я почувствовал, как дрожит колено Хелен рядом с моим. Я знал, что еще немного и мы не выдержим.
Голос мисс Ливингстон был нежнее зефира, не то я, наверное, взвыл бы.
- Джимми, деточка, не начать ли нам еще раз сначала?
- А? Хорошо.
И он вновь взял ураганный темп, полный огня и неистовства. К этому времени остальные родители уже знали первую половину "Танца мельника" не хуже меня, и мы все вместе ждали грозного перехода. Джимми достиг его с рекордной быстротой. "Та-рум-тумтидл-идл-ом-пом-пом", а затем "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум " И все.
Колени Хелен стучали друг о друга, и я с тревогой посмотрел на ее лицо. Оно оказалось очень бледным, но все же у меня не создалось впечатления, что она созрела для обморока.
Джимми сидел спокойно, и только его пальцы барабанили по деревянной полосе у клавиш. А у меня точно стягивали удавку на горле. Выпученными глазами я безнадежно посмотрел по сторонам и увидел, что Джефф Уорд по ту сторону прохода держится из последних сил. Лоб и щеки у него опять пошли пятнами, у скул вздулись желваки, а лоб лоснился от пота.
Напряжение достигло предела, и вновь жуткую атмосферу слегка разрядил голос мисс Ливингстон.
- Ну, ничего, Джимми, детка, - сказала она. - Пойди пока на свое место и немножко отдохни.
Мой сын встал с табурета, пересек сцену, спустился по ступенькам и сел во втором ряду среди своих товарищей.
Я тяжело откинулся на спинку. Ну, что же, малыш осрамился. И как! Хотя он словно бы не очень расстроился, я был твердо убежлен, что его грызет стыд: ведь только он один застрял на середине.
На меня накатила волна липкой горечи. Мнорие родители оборачивались и слали нам с Хелен кривые улыбки дружеского сочувствия, но легче мне не становилось. Я почти не слышал продолжения концерта. А жаль. Потому что старшие ученики играли очень неплохо. Ноктюрны Шопена сменились сонатами Моцарта, и у меня осталось смутное воспоминание, что какой-то высокий юноша как будто бы сыграл "Экспромт" Шуберта. Прекрасный концерт, прекрасные исполнители - все, кроме бедняги Джимми, единственного, кто не сумел доиграть до конца.
В заключение мисс Ливингстон подошла к краю сцены:
- Я хотела бы поблагодарить вас, уважаемые дамы и господа, за теплый прием, который вы оказали моим ученикам. Надеюсь, вы получили не меньше удовольствия, чем мы сами.
Опять раздались аплодисменты, заскрипели отодвигаемые стулья и я тоже встал, чувствуя себя довольно муторно.
- Ну, как, Хелен, поедем? - спросил я, и моя жена кивнула в ответ. Лицо ее было застывшей скорбной маской.
Но мисс Ливинготон еще не кончила.
- Прошу вас, уважаемые дамы и господа, немного подождать. - Она подняла ладонь. - Тут есть один молодой человек, который, я знаю, мог бы сыграть гораздо лучше. И мне было бы грустно уйти домой, не предоставив ему еще одной возможности показать, на что он способен! Джимми! - Она наклонилась над первым рядом. - Джимми, может быть... может быть, ты попробуешь еще раз?
Мы с Хелен обменялись взглядом, полным холодного ужаса, а по залу разнесся бодрый голос нашего сына:
- Ага! Попробую.
Я не поверил своим ушам. Вновь поджариваться на медленном огне? Да, ни за что! Но, увы! Слушатели покорно опустились на свои места, а знакомая маленькая фигурка взбежала по ступенькам и промаршировала к роялю.
Откуда-то из неизмеримого далека до меня долетел голос мисс Ливингстон:
- Джимми сыграет "Танец мельника"!
Этих сведений она могла бы нам и не сообщать. Мы их как-то уже усвоили.
Словно в кошмаре, я опустился на свой стул. Несколько секунд тому назад я ощущал только неимоверную усталость, но теперь меня свела такая судорога напряжения, какой я еще ни разу не испытывал. Джимми поднял руки над клавишами, и по залу словно прокатился невидимый девятый вал.
Малыш начал, как обычно, - с полной беззаботностью, а я конвульсивно заглатывал воздух, чтобы перетерпеть роковой миг, который приближался с беспощадной быстротой. Я же знал, что он снова остановится. И знал, что в то же мгновение рухну без чувств на пол.
Смотреть по сторонам у меня не хватало духа. Собственно, я крепко зажмурился. Но музыку слышал - так ясно, так четко... "Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум..." Нескончаемая пауза, и вдруг: "тидл-идл-ом-пом, тидл-идл-омпом" - Джимми залихватски понесся дальше.
Не сбавляя темпа, он проиграл вторую половину, но я, весь во власти несказанного облегчения, продолжал жмуриться. Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил "Танец мельника"! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын.
Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
- Боже мой! - еле выговорила она. - Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте,
- Мам! Пап! - воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. - Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
- Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку между нами.
- А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
- А потому! - воскликнул он в телячьем восторге. - Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!
31
Когда Уолт Барнетт вызвал меня к своему коту, я удивился: с тех пор как Зигфрид смертельно его оскорбил, заставив заплатить десять фунтов за простенькую кастрацию жеребца, он все эти годы прибегал к услугам других ветеринаров. К тому же человек вроде него - и вдруг тревожится из-за кота!
Многие поговаривали, что в Дарроуби никого богаче Уолта Барнетта не найти - просто купается в деньгах, которые нажил многими и разными способами. В первую очередь он, конечно, занимался скупкой и продажей утиля, но держал еще грузовую контору, торговал подержанными машинами, подержанной мебелью - ну, словом, всем, что попадало в руки. Мне было известно, что обитает он по-прежнему за городом и владеет кое-какой живностью, в частности лошадьми. Но все это приносило ему деньги. Деньги были главной его страстью. А какую прибыль можно извлечь из кошек?
Далее, с недоумением размышлял я, подъезжая к его конторе, если человек обзаводится котом просто так, следовательно, у него есть в душе какой-то теплый уголок, какая-то способность к сочувствию, а уж это абсолютно не вязалось с натурой Уолта Барнетта.
Я пробрался через заваленный всяким утилем двор к деревянному строению в его дальнем углу, откуда Барнетт управлял своей империей. Он сидел за дешевым письменным столом и был точь-в-точь таким же, каким мне запомнился: плотное туловище, лопающийся по швам синий залоснившийся костюм, прилипшая к краю губы сигарета. Даже сдвинутая на затылок коричневая фетровая шляпа словно бы донашивалась еще с тех пор. Не изменилась ни мясистая красная физиономия, ни заносчивое выражение, ни враждебно-подозрительный взгляд.
- Вон он! - Без лишних слов Барнетт ткнул пальцем в чернобелого кота, восседавшего на столе среди бумаг.
Типичное приветствие! Никаких "здравствуйте" я, впрочем, от него не ждал, а улыбаться он никогда не улыбался. Я нагнулся к коту и почесал его за ухом. Наградой мне было басистое мурлыканье. Кот выгнул спину и потерся о мою ладонь. Очень крупный, пушистый, с красивой окраской - белая грудь, белые лапы, и, хотя я предпочитаю трехцветных кошек, он сразу завоевал мои симпатии, такое дружелюбие от него исходило.
- Прекрасный кот, - сказал я. - Так что с ним?