Помощь пришла - спасательный буксир с водолазами. Прорезали отверстие в обшивке, но там еще были стальные шпангоуты, в 25 сантиметрах один от другого. Разрезать шпангоут не успели - поднимался шторм. Дневник выплыл через проделанное отверстие, туда хлынула вода, и перевернувшийся буксир затонул на глубине.
Я вспомнил этот дневник в последнем рейсе, когда вода ударила в иллюминатор и наступила темнота. А он прожил в темноте больше двух суток.
Не хочу разбирать подробно той аварии, по ней работали две авторитетные комиссии. Когда ББС перевернулся, сделали все возможное, однако море оказалось сильнее.
Но раньше, до выхода ББС в рейс, было допущено несколько элементарных ошибок. Каждая из них в отдельности казалась незначительной, в комплексе они привели к гибели людей.
Я долго сомневался, надо ли об этом рассказывать. И решил все же рассказать, чтобы было предельно ясно: морская работа непроста и опасна, требует абсолютной точности, добросовестности, и любое отклонение от этих принципов приводит к необратимым и неотвратимым последствиям...
И хватит о смерти, переверну пластинку на другую сторону - о жизни.
Пластинки коллекционировал Митек Денисов, а лишние экземпляры иногда дарил мне. О нем и собираюсь рассказать, хотя его жизненная история нужна мне не сама по себе. Я с ее помощью хочу подвести возможных моих читателей к одному важному выводу, касающемуся особенностей морской работы. Точнее - к тезису о том, что море у людей кое-что и забирает.
"Кто много плавал - тот мало читал!" - афоризм этот, среди прочих, родил Митек, которого, учитывая его небольшие габариты и по-юношески изящную фигуру, называли еще и Денисиком.
Плавал Митек действительно много. И жизнь у него была нелегкая: в детстве лишился родителей, воспитыался у дяди или у тети (не помню точно), закончил сначала рыбную мореходку, семь лет болтался на сейнерах и логгерах в Атлантике, страдая, как сам признался, от качки, затем - в духе времени кончил высшее училище в Ленинграде - и очно, что настоящий подвиг для женатого уже человека и папы, и вторично ушел в моря, где дослужился до второго помощника, но наконец взмолился и начал учить мореходов будущего.
Когда мы отправились с ним к берегам италийским, Митек не только вышеприведенный афоризм выдал. Компания у нас подобралась дошлая и языкастая, и решили мы обессмертить совместное пребывание в морских просторах на "Зените". И начали сочинять всякие пакостные стишки и наклеивать их в толстый альбом для рисования, а иллюстрации брали из всяких зарубежных проспектов и каталогов, потому как талантов поэтических у нас было в изобилии, а изобразительных - ни одного. Объявили конкурс на лучшее название нашего опуса. И придумал его Митек. Сам не чаял, что так удачно придумает.
Так вот, помимо всего прочего, Денисик был большой любитель пива и даже хвастался, что в туманной юности одолел на спор ящик "Жигулевского", не вставая и не удаляясь за уголок. Мы тогда застряли в Питере, никак не хотел порт нас выгружать, а тем более - загружать. Митек таскался по музмагазинам, отыскивая модного в ту историческую эпоху Тома Джонса. А потом появился как-то вечером довольный, облизывающийся, словно кот после дюжины мышей. "Где был?" - спросили мы его строго, так как не забывали, что он отец семейства. "Пивбар нашел - прелесть! - объявил Митек охотно и честно. - На Пяти углах. Пива - три сорта. И раки!" Я немедленно привлек Денисика к ответу, поскольку был уверен, что последний рак на европейской территории страны съеден еще до начала космической эры. "Как? Какие они - раки?" пытливо спросил я, и Митек без колебаний полез в расставленные силки: "Да обыкновенные - жареные!" Мы встретили это признание дружным ревом, и наш журнал заимел название: "Жареные раки".
Рейс тот проходил в разгар лета, и было нам весело (что-то не припомню, когда мне так весело еще бывало), хотя особых приключений на нашу долю не выпало, если не считать курсантских самоволок на стоянках. И собирались мы на разные "юбилеи", которые сами же и придумывали (например, месяц пребывания на борту). И Митек на юбилеях хорошо, душевно пел, много он морских и лирических песен знал. Но как-то, в каком-то шибко интеллектуальном споре (вроде о том, как читается - ПикАссо или ПикассО) над Денисиком зло посмеялись, ибо он вообще не слышал про ПикассО-ПикАссо. И он возмущенно заявил: "Вам хорошо, вы имели возможность работать над собой, а я все в морях и в морях. Кто много плавал - тот мало читал".
Я почему этот афоризм вспомнил? Чуть позже ясным станет. А сейчас хочу докончить о Денисике. Моряк он был хороший, и певун что надо, но к концу рейса выяснилось, что мнителен, как старушка-пенсионерка. В Александрии мы стояли недолго, повезло. Наши ушлые воспитанники где-то в порту надыбали баржу, выгружающую арбузы, и преступили закон, хотя мы сурово предупреждали их, что в арабских странах за хищение отрубают правую руку...
Ну, короче, арбузов попробовали и мы. А на выходе у Денисика схватило живот. Жил я с ним в одной каюте и неосторожно намекнул, что в здешних негигиенических краях и холера - не редкость. У Денисика немедленно температура подскочила до тридцати девяти. Он лежал отрешенный и печальный, тихо стонал и требовал доктора. Мы знали, что наш эскулап - опытный водолаз и гиревик, поэтому посоветовали другу потерпеть. Но он просил медицинской помощи. Позвали ему водолаза. Тот передал мне на каютном пороге пригоршню разноцветных таблеток, посоветовал принимать их от трех до пяти за раз и удалился добивать очередного "козла". Три дня Митек стонал и жаловался на судьбу, а потом "холера" пошла на убыль. Но бравого гиревика он возненавидел. А перед списанием мы поднатужились и изобразили в "Жареных раках" всю эту коллизию: доктор и Митек, и таблетки, а я к картинке придумал стишки: "На него вы поглядите - он изгнал холеру с Мити!"
Очухавшись, Денисик на первом же сабантуе опять запел и, подумав, мечтательно заявил: "А я знал одну морячку - у нее денег куры не клюют!" Вот еще несколько афоризмов его, увековеченных в "Раках": "Моряк дальнего плавания отличается от собрата-каботажника тем, что от него всегда пахнет чесноком", "Шторм, как и критику, любить невозможно, но терпеть приходится", "Лучше, когда нет солнца, чем когда нет счастья". Увы, наш жизнерадостный друг и не предполагал, сколь жестокий удар готовит ему судьба. Через полгода после нашего возвращения из рейса его супруга призвала мужа и заявила ему... ну, не знаю, в каких словах она оформила свое решение, но сделался Митек опять холостым. Вообще-то не нравилась его подруга нам и раньше, а я позднее подумал, что подвела Денисика неумеренная любовь к легкой музыке, так как неверную супругу звали Кариной, а в период их жениховства была такая сверхмодная песенка - "Карина"...
Изречения Денисика, как и все великие фразы, трактовать можно по-разному, и я сейчас трактону их уже в ином, не столь веселом плане и духе. Потому что в судьбе нашего многострадального и многотерпеливого товарища как в зеркале, как в типическом образе гениальной драмы отразилась судьба других его коллег. И я не столько семейный крах Денисика имею в виду, а нечто более важное и тонкое, хотя женщины возмутятся и предъявят мне претензию: "Что может быть важнее семьи?"
А понял я это внезапно, на тридцать третьем году пребывания в системе ММФ, причем не в рейсе, а на глубоком и долгом сухопутье, ночью, когда не спалось.
За месяц до того я летал во Владивосток: организовалась по воле главного адмирала морских писателей поездка группы маринистов ("опытных", как писала газета "Водный транспорт"), чтобы научить создавать шедевры молодых гениев ДВК. Гении мне понравились, очень взволнованно и серьезно они отнеслись к семинару, и казалось, на них падает отсвет величия их огромного края...
Из Владивостока нашу мощную бригаду "западников" повезли на автобусе показывать порт Находку и бухту Врангеля с новейшим портом Восточный.
Теперь я знаю, что самая золотая из всех осеней - в Приморье. Золотая с багровым - от кленов. Дряхлый автобус, предоставленный нам, лихо катил по сопкам и распадкам, стояло не по-октябрьски высокое, теплое солнце, в сизой дымчатой пелене бежали назад и плавно текли золотые реки лесов, и приехали мы в чистый и аккуратный город Находку, а его мэр, моложавый, пронзительно-артистичный, с шуточками и прибауточками рассказал нам, как они там резко снизили процент преступности. "Можете всю ночь прогулять - и никто вас не разденет, гарантирую! - жизнерадостно объявил он. - В вытрезвитель доставить могут, этого не отрицаю, потому что у нашей ДНД жесткий план: не менее двадцати задержанных на нос!" Гулять ночью мы все же не пошли, а утром поехали в порт Восточный, и со всей ответственностью заявляю, что не видел нигде и никогда такой великолепной, величественной, удобной, очаровательной, пленительной бухты, как эта, названная в честь открывшего ее в 1859 году корвета "Америка". Наш корвет был, российский, из эскадры адмирала Путятина, - только вот зачем-то бухту переименовали недавно (все это относится к концу 1979 года). И из трех дивных сопок над ней - "Трех сестер" - одну срыли до половины, добывая из нее не золото или уран, а песок для строек, и теперь как будто собираются ее обратно насыпать...
Перед возвращением выяснилось, что наш шофер лежит под автобусом и пытается восстановить кардан. Тогда я организовал группу "штрейкбрехеров", и мы вчетвером укатили во Владивосток на "Комете". Посмотрели на берег с моря, увидели остров Аскольда, мыс Скрыплева и полуостров Басаргина, и сверкающие огнями безработные плавбазы на рейде. К пристани мы причалили за час до того, как на Владивосток налетел - краешком - тайфун по имени "Тим", вечером по телевидению показывали, как "Тим" бесчинствует в Японии, и всю ночь наша 12-этажная гостиница дрожала и гудела, - конечно, я вспоминал морячков и рыбачков, стоящих на рейде, идущих в порт или уходящих от берега. Во Владивостоке постоянно думаешь о моряках.
А загрустил я позже. Вспоминая плывущих моряков, не грустил, а просто им сочувствовал, и запечалился, вспомнив Митин афоризм в полете до Москвы. Сначала мы летели на "ИЛ-18" до Хабаровска, внизу расстилалась тайга с озерцами и речками, и блеснула вдали Уссури, самолет медленно, незаметно снижался. А потом открылся огромный, весь из протоков и островов состоящий Амур. И через час мы пересели в уютный и будто бы небольшой (на 168 пассажиров!) "ИЛ-62", он мягко набрал высоту, и я прилип к иллюминаторам. Дикие и величественные пейзажи увидел внизу: серебристо-фиолетовые горы, стеклянные, замершие реки, пятнышки снега - тоже необычного, не белого, а серо-стального. Стал я придумывать эпитеты для всего этого великолепия, и на ум сразу пришло: "космические". На том и остановился, а через месяц прочел, как В. Конецкий сравнил колымские пейзажи с "внегалактическими" - и тут понял, что нечего мне возникать со своим образным мышлением, не тяну и не потяну никогда.
Но не от того я загрустил, нет. А потому, что сообразил, как много потерял, бродя за морями в чужих краях, - иначе почему же вид даже с высоты 11 километров на родную землю так потряс меня, и ведь там, на земле, величия этого в тысячу раз больше, а я его меняю на слащавенькие средиземноморские картинки с глянцевым морем, открыточно-бирюзовым небом, опереточно-изящными горами.
Верно ли, что морские бродяги уходят все в сторону и в сторону от родимых краев, и не приходится ли им за это платить чем-то более ускользающим, но и более нужным душе, чем формальная разлука с родиной? Кто много плавал - тот не только мало читал. И видел он мало. Я, еще понятно, на судне человек временный, потому и глазею часами вокруг, а моряк кадровый, настоящий - ему после вахты в койку бы, в кинцо, на "козлодром", и красоты чужие, закордонные - до феньки ему уже давно, лет двадцать. Прежде всего потому, что они именно чужие, и еще - осточертели они, а родные и милые сердцу - нечасто он видит, и теряет от этого нечто важное и решающее...
В полете до Москвы по салону летала муха. Я спросил стюардессу, откуда она - дальневосточная или московская, но девушка почему-то обиделась. А космонавты наши берегут и лелеют своих мух и зовут их "Нюрками". Им-то дорога и муха родная.
Что ж, такова эта жизнь. И усмирить обиду на судьбу, успокоить совесть можно, наверное, давним и гордым изречением: "Если не я - то кто же?"
"Плавать надо всегда - море есть всюду, где есть отвага", - так сказал Карел Чапек, когда берег скрылся за горизонтом. И отвага нужна не только, чтобы сражаться с волнами и ветрами.
"О ХМЕЛЮ..."
...Как только вышли в океан, исчез капитан, перестал приходить в кают-компанию к завтраку, обеду и ужину. Никто не удивлялся его отсутствию, не обсуждал ситуацию. Через трое суток Самый Главный объявился, чисто выбритый, спокойный, деловой, как и положено...
В годы моей штурманской юности в Архангельске жил и писал книги Борис Викторович Шергин, не оцененный по достоинствам до сих пор. Да и я, к стыду своему, познакомился с его творчеством лет тридцать спустя. А ведь мог даже и лично познакомиться с этим человеком, скромным и мудрым, как рассказывали его знакомые.
В книге Б. Шергина нашел запись устного морского устава древних поморов, называемого "Устьянский правильник". Писатель отлично знал свой неяркий, терпеливый край и его жителей, привыкших голодать и холодать, но и мужественно, без похвальбы, бороться с невзгодами.
Вот кусочки из того устава прекрасных мореходов Севера. Между прочим, сейчас, когда празднуется 300-летие Российского флота, мне за них обидно: гораздо раньше Петра I начали они ходить по морям...
*
"Мореходством нашим промышляем прибыль всем гражанам. Не доведется такую степень тратить... (А как часто доводилось и доводится! В середине 70-х годов, летом, на одесском рейде стояли по 50-60 груженых теплоходов, а сегодня Россия лишилась половины флота и портов).
*
"Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходцу вспять зрит" (Понимают ли это морские жены?).
*
"Если преступил устав и учинил прошибку, не лги, но повинись перед товарищи и скажи: "Простите меня!" - и огрех мимо идет".
*
"Которые от многие службы морские в глубокую старость пришли...звери давать мерные, не детьми, и кожа чтоб не резана, не колота" (Вот и дожил я до поры, когда для моих друзей статья эта стала актуальной и необходимой!").
*
"Кто свою братию, морскую сиротину, в пир созвать постыдится, того устыдится Христос на Суде Своем".
*
"О человече! Лучше тебе дома по миру ходити, куски собирати, нежели в море позориться, преступая вечную заповедь морскую..." (Это о том же: "Кто свою братию, морскую сиротину, в пир созвать постыдится").
А сейчас хочу о "пирах морских" поговорить. Деликатная тема, грустная, а часто - трагическая. Но нельзя из песни слова выкидывать.
В книге Б. Шергина с тоскливо-суровым негодованием приводится и такой пункт морского устава:
"О хмелю. Всем ведомо и всему свету давно проявлено, какая беда пьянство. Философы мысли растрясли и собрать не могут. Чины со степеней в грязь слетели, крепкие стали дряблы, надменные опали, храбрые оплошали, богатые обнищали..."
Верные предупреждения. Тем более для тех, кто на флоте живет и работает, где все такое ежеминутно угрожает катастрофой, гибелью многих людей. Воспоминания моей юности, касающиеся данной проблемы, однако окрашены в лирические или даже в юмористические тона.
Но трижды в подобных ситуациях посчастливилось даже и спасать людей.