— Ну, знаете, это просто возмутительно! — Джулиано воздел руки и повернулся к другим членам комиссии, призывая их разделить свой праведный гнев. — Да вы должны чувствовать себя убийцей!
— Чепуха! — отрезал Тюльпанов, и не подумав оскорбиться. — Что ж, по-вашему, надо печатать всякую муть, чтобы не ущемить чьего-то самолюбия? Эдак мы планету превратим в мусорную яму.
— Спокойней, друзья, — вмешался председатель. — Мы должны трезво разобраться в ситуации, страсти здесь не помогут. Я прошу вас, профессор, — обратился он к Джулиано, — не делать поспешных выводов и избегать резкостей. А вас, Платон Николаевич, не играть с нами в кошки-мышки. Проблема весьма серьезная, давайте и обсуждать ее всерьез. Оставим пока в стороне печальную участь Ляпидуса и пожар в лаборатории, хотя, не скрою, последовательность этих двух событий наводит на некоторые размышления. Обратимся к сути дела.
— Что вы имеете в виду? — спросил Вайль.
— Прежде всего, я хотел бы получить сведения за весь период эксперимента. Ваш Питон, если я не ошибаюсь, трудится уже второй месяц.
— Ничего себе труд — пожирать человеческие мысли, — не удержался Джулиано.
— Совершенно верно. Здесь итоговые данные.
Тюльпанов протянул председателю листок. Тот пробежал его глазами.
— Ага. Вот то, что нас интересует. Принято на обследование четыре с лишним тысячи научных работ. Благополучно миновали пятипроцентный порог 62. Остальные забракованы.
Послышались возгласы удивления.
— Платон Николаевич, Максим Максимович, — продолжал бесстрастно Нолли, — вам не кажется, что это, ну, скажем, слишком?
— Кажется, — признался Вайль, потирая нос.
— Нисколько! — заявил Тюльпанов, бросив на своего соавтора уничтожающий взгляд. — Урок для плагиаторов, только и всего.
— Вы губите культуру! — завопил Джулиано, вскакивая с кресла.
— Я ее спасаю! — Тюльпанов тоже поднялся, как бы принимая вызов.
— Надеюсь, до кулачного боя у нас не дойдет, — заметил хладнокровно Нолли. Он сделал паузу, чтобы дать время враждующим сторонам остынуть. — И все-таки трудно поверить, что всего лишь полтора процента научные работ заслуживают права на публикацию. Согласитесь, Платон Николаевич, тут что-то не так.
— Признаюсь, я и сам не ожидал подобного результата. Ошеломительно. Списывают почем зря.
— Что значит списывают! — опять занервничал Джулиано. — Историки древности, например, по крупицам собирая новые сведения, опираются в основном на Геродота, Тацита, Плутарха и прочих античных авторов. Это что, по-вашему, плагиат? Нонсенс. Не можете же вы запретить исследователю пользоваться первоисточниками.
— Вы, мой друг, — с лицемерной учтивостью возразил Тюльпанов, — не усвоили принципа действия Питона. Машина запрограммирована на обнаружение новой информации, и, если таковой нет в помине, она добросовестно нас предостерегает. Это, если хотите, своего рода ОТК. На любом промышленном предприятии есть сейчас автоматический контроль качества продукции. Не вижу, почему наука должна быть исключением.
— Вы сами ответили на этот вопрос. Потому, что научное творчество не имеет ничего общего с поточным производством, — вмешался молчавший до той поры географ Легран.
— По мне, брак везде брак. Позвольте напомнить вам данные статистики. Количество ежегодных научных публикаций в конце XX столетия удваивалось за 8-10 лет, спустя полвека — всего лишь за три года, а в наше время оно утраивается в каждом полугодии. Эта лавина погребает под собой, вытесняет из оборота весь накопленный в прошлом запас знаний. Она закупоривает поры науки. Исследователи вынуждены тратить уйму сил ради хотя бы беглого знакомства с трудами своих коллег, у них не остается времени для собственных наблюдений и размышлений. Хуже того. Втягиваясь в круговорот вторичной информации, они, сами того не замечая, начинают перепевать давно открытые и даже закрытые истины, утрачивают потребность сказать новое слово. А в итоге поступление свежих идей падает катастрофическими темпами. Что это, как не кризис перепроизводства? И нет другого способа выйти из него, как положиться на Питона.
Тюльпанов перевел дыхание.
— Нас не надо агитировать, Платон Николаевич, — сказал Нолли. — Положение действительно тревожное, хотя вы несколько сгущаете краски. Именно поэтому было дано согласие на эксперимент. Вопрос в том, не следует ли внести коррективы в его условия. Вот мы более или менее произвольно установили, что право на выход в свет получают работы, содержащие не менее 5 процентов новой информации. А что, если среди рукописей, забракованных вашим Питоном, есть такая, в которой всего лишь одна свежая мысль, зато гениальная?
Тюльпанов растерялся.
— Вы попали мне в солнечное сплетение, — признался он еле слышным голосом. — Тут наш Питон пасует. Машина не в состоянии оценить гения. Это выходит за пределы ее воображения.
У него опустились плечи. Подавленный вид этого беспредельно уверенного в себе человека, терпящего поражение, взывал к сочувствию, и даже главный его оппонент сжалился.
— Утешьтесь, и люди не всегда способны распознать гения, по крайней мере при жизни. Меня, — продолжал Джулиано, — больше заботит другая сторона дела. Правильна ли методика, в соответствии с которой информация признается повторной? Известно, к примеру, что Шекспир заимствовал многие сюжеты у Бен-Джонсона, а тот, в свою очередь, нередко брал их из хроник. Что, если Питон на этом основании зарубит «Ричарда III»?
— Здесь совсем другое, — подал голос Вайль. — В художественной литературе, в искусстве главное — образ, характер. За историю Орлеанской девы брались многие, сюжет у всех был един, но Вольтер, Шиллер, Шоу, Аннуйль — каждый открывал свою Жанну. В науке же открытие может быть сделано только единожды.
— Мне вспоминается печальная история Брокта, — задумчиво сказал Нолли.
— Никогда не слышал, — заявил географ.
— Ее сознательно не афишировали. Был такой чудак. Вознамерившись вернуть человечеству художественные шедевры, погребенные в лабиринте знаний, он стал публиковать их под своей фамилией. К несчастью, плагиат обнаружили.
— Уж не хотите ли высказать… — начал Джулиано.
— Нет, — жестко перебил Нолли, — я не собираюсь его оправдывать. Однако благодаря Брокту многие получили возможность познакомиться с незаслуженно забытыми произведениями. Мы с вами решаем сейчас противоположную задачу: как избавить читающую публику от макулатуры. Скажу вам честно — я за Питона. Но трагический конец Ляпидуса… Вправе ли мы доверять машине судьбы людей?
— Можно подумать, что мы не делаем этого в тысяче других случаев, начиная от каждодневной езды в транспортных средствах с автоматическим управлением, — хмыкнул Тюльпанов, быстро обретший утраченное равновесие. — С другой стороны, что изменилось бы, получи Ляпидус отрицательный отзыв о своем творении не от Питона, а от авторитетного Ученого совета? Я вам больше скажу, Питон — благодетель, он оказывает неоценимую услугу не только обществу, но и тем авторам, чьи рукописи бракуются. Одни усвоят из этого урока необходимость более строго относиться к своей работе, не соваться в печать, если не можешь сказать ничего нового. Другие и вовсе сообразят, что взялись не за свое дело, и постараются найти для себя более подходящее занятие.
— Во всем этом есть резон, — согласился Легран. — Послушайте, друзья, а почему бы нам не пойти по самому простому пути?
— Понизить порог проходимости! — подхватил Тюльпанов. — А заодно утихомирить обиженных, разрешив им печатать свои опусы за собственный счет тиражом, скажем, до 500 экземпляров.
— У них и так есть это право. Нет, — покачал головой Нолли, — уступками и компромиссами здесь не отделаешься. Скажите, Платон Николаевич, Максим Максимович, не могли бы мы поговорить с самим Питоном? Вдруг у него есть своя точка зрения?
— Разумеется, — с готовностью откликнулся Тюльпанов. — Вы еще не знаете, какую мудрую электронную голову сотворил наш Вайль.
— Советоваться с машиной… — усомнился было Джулиано, но все встали уже с мест, и ему не осталось ничего иного, как присоединиться к коллегам.
Колоссальный электронный комплекс, получивший кличку Питон, целиком был упрятан под землю. На поверхности, в двадцатиэтажном корпусе, располагалась различная подсобная техника, в задачу которой входил контроль за нормальной работой машины, текущий ремонт, а главное — питание ее информацией (Тюльпанов именовал этот процесс «кормежкой») и получение ответов на поставленные вопросы. Все нити управления сходились в рубке — небольшой, уютно обставленной комнате, в которой не было никаких приборов; связь с механическим мозгом включалась нажатием кнопки, смонтированной на уголке стола.
— Кто начнет? — осведомился Тюльпанов, когда все расселись. — Мы с ним понимаем друг друга с полуслова.
— Позвольте все-таки нам непосредственно пообщаться с вашим детищем, — вежливо возразил Нолли.
Тюльпанов пожал плечами и дал знак, что включает связь. Он вздрогнул, услышав знакомый женский голос: «Я к вашим услугам, друзья». Тысячи раз приходилось Тюльпанову проделывать эту операцию, и каждый раз он мысленно клял Вайля, который хотел сделать ему приятное, а превратил Питона в источник, бередящий его душевную рану.
— Не знаю, как к вам обращаться? — сказал Нолли.
— Зовите Питоном, как мои постоянные партнеры, — прозвучал ответ. И географ не удержался от смеха.
— Не вижу повода для насмешек, — сухо заявила машина.
— Не обижайтесь, — поспешил успокоить ее Нолли, знавший по собственному опыту, что сложные электронные комплексы нередко отличаются норовистым характером и для успешного контакта с ними важно найти правильный тон. — У нас к вам несколько вопросов.
Питон промолчал.
— Что вы понимаете под повторной информацией?