Швец в кресле что-то пробормотал. Аверин оторвал взгляд от экрана.
Он видел лицо Швеца в профиль, видел его нос, похожий на утиный, и глубоко посаженный глаз. Глаз был закрыт.
- Смотри на экран! - скомандовал Аверин.
Изображение руки на экране продолжало выводить вязь слов, иногда, словно спотыкаясь, в нерешительности зависало над бумагой, иногда что-то зачеркивало, иногда что-то дописывало...
Настоящие руки Швеца, прошуршав проводами, съехали с подлокотников и бессильно закачались над полом. Лицо под широким эластичным обручем, охватывающем голову, было безжизненным.
- Открой глаза или выключу! - пригрозил Аверин, нервничая от нехорошего предчувствия.
Он метался взглядом между экраном (ручка задумчиво застыла над неоконченным словом, потом неуверенно зачеркнула его), между лицом Швеца (оно еще больше осунулось и было угрожающе спокойным) и стендом (все работало штатно и даже пульс пришел в норму).
- Ну тебя к черту, выключаю! - раздраженно бросил Аверин, шагнул к креслу и толкнул Швеца в плечо.
Тело Швеца неожиданно податливо отозвалось на этот толчок. Швец съехал вбок, голова его безвольно мотнулась и запрокинулась.
"Сознание потерял! - Аверин обмер. - Но почему же тогда экран не выключается?.."
А с экрана донесся шум автомобиля за окном, и рука перевернула страницу.
Аверин бросился в угол зала, к аптечке, включил подсветку, схватил пузырек с нашатырем. Подбежал к Швецу, сунул нашатырь ему под нос. С таким же эффектом он мог поднести нашатырь к подлокотнику кресла. Он сдвинул с запястья Швеца браслет, нащупал пульс. Пульс толкался в его пальцы размеренно и спокойно, подтверждая показания на стенде.
- Ах, так? - зло сказал Аверин. - Тогда хватит! "Скорая" тебя в чувство приведет. - И добавил, адресуясь к мнемовизору: - А потом и с тобой разберемся.
Он погрозил кулаком экрану - там продолжалось неспешное движение шариковой ручки, - подскочил к стенду и крутанул рукоятку. Еще одно небольшое усилие пальцев - и мнемовизор будет выключен. Он бросил взгляд на показания пульса Швеца - и разжал пальцы. Пульс почти пропал.
Аверин поежился, выругался и осторожно вернул рукоятку в прежнее положение. Пульс пришел в норму. Швец, скособочившись, полулежал в кресле, на экране было все то же...
Он проделал манипуляции с рукояткой еще три раза - с тем же результатом,
- подобрал с пола пузырек, вдохнул и едва не замычал от расколовшего голову острого запаха.
Некоторое время он в растерянности стоял у стенда, потом передернул плечами и начал действовать. Поправил голову Швеца, стараясь не смотреть ему в лицо. Подошел к стоящим на тумбочке у двери видео и обычному телефону, снял телефонную трубку и нажал кнопки "ноль" и "три".
- Приезжайте. Человек потерял сознание и в себя не приходит, произнес он, назвал адрес, свою фамилию и добавил: - Встречу на проходной.
Когда прибыли санитары с носилками, Аверин уже взял себя в руки.
Он довольно толково все объяснил и, тяжело опустившись на стул у стенда, отрешенно наблюдал, как они возятся возле Швеца, расставив у кресла содержимое своих белых чемоданчиков.
Он почему-то был уверен, что медицина не поможет. Швец ловко обвел его вокруг пальца и сбежал в свои воспоминания.
- Эначит, так, - произнес наконец крепыш в белом халате, глядя на экран и озабоченно потирая щеку. - Делаем вот таким образом. Телефон есть? Ага, есть. Значит, так. Звоню к нам, пусть готовят реанимацию. Вы, - он ткнул пальцем в насторожившегося Аверина, - вырубаете свое хозяйство, а мы быстренько хватаем его - и в машину. Откачаем, гарантирую на все двести.
- Нет, нет! - воскликнул Аверин и вскочил со стула. Белые халаты недоумевающе застыли. - Нельзя выключать! Он умрет, понимаете? Я уверен... Даже если вы его в вашей реанимации. . . Все равно, не сейчас, так потом. Нельзя выключать.
Что-то он им еще говорил, а Швец полулежал в кресле, и на экране создавался рассказ или повесть, или роман, и они хмуро слушали его, и старший махнул рукой.
- Ладно, дело ваше. Тогда оставайтесь, ждите своих начальников и решайте. Если что - звоните, у нас там будет полная готовность.
Они собрали свой инвентарь и ушли и Аверин остался один. Вернее, со Швецом, но Швец был далеко. Аверин переставил стул за стенд, отгородившись от кресла, сел и задумался. В зале растеклась тишина, лишь изредка ее нарушал шелест страниц и отдаленный рокот моторов за окном
т а м, на экране.
Итак, бывший однокурсник Сергей Швец ушел туда, где лучше. Ему, Швецу, лучше. И возвращаться не собирался. Обвел вокруг пальца. Обманул. Может быть, не ведая, что творит; скорее всего, не ведая, что творит - но ушел. Там он остался, в своих воспоминаниях, и не вернется. Выходит, мнемовизор не только благо? Выходит, он, ученый Николай Николаевич Аверин, не все предусмотрел? Это ведь получается все равно что с телевидением: думали о новом средстве связи, а получили велмколепный инструмент для оболванивания. Или взять лазер: рассчитывали на применение для сугубо мирных нужд сугубо мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие. Выходит, его мнемовизор тоже палка о двух концах? Сколько таких вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?.. Швец указал на тот, второй конец палки. Спасибо Швецу. Но что вот с ним делать - не будет же он вечно сидеть вот так, в этом кресле, растворившись в своих воспоминаниях?.. Что с ним делать?
Чернота за окном на экране чуть-чуть посерела. Едва заметно проступили деревья, дома. В одном из окон зажегся свет. Отражение юноши Сережи
Швеца задумчиво постукивало ручкой по подбородку. Т а м наступал рассвет.
Аверин посмотрел на часы. Шел первый час ночи. А что же будет,
когда Швец закончит свою первую ночь творения? Отложит ручку и закроет тетрадь, и отправится спать - и воспоминание прервется?
Прервется!
Аверин заерзал на стуле. Выходит, Швец волей-неволей вернется, и можно будет выключить мнемовизор и никогда, ни под каким видом не подпускать этого исписавшегося писаку к аппарату!
...Около четырех все стало ясно. Рука закрыла тетрадь, за окном в
слабом утреннем свете ползли троллейбусы, и люди с сумками спешили
на рынок - и экран подернулся слепым тусклым серебром. Аверин катапультировался со стула, подбежал к Швецу - тот полулежал в прежней позе, рукава свитера были сдвинуты до локтей и на коже краснели точки инъекций, - подскочил к стенду, готовый выключить все, что можно, посмотрел на экран - и у него опустились руки.
На подоконнике продолжала стоять белая кастрюля, продолжала гореть лампа под потолком, и вновь покачивалась нога в старом тапке. Ручка коснулась листа - и медленно потянулась по бумаге вереница букв, складываясь в слова...
Круг замкнулся. Всему суждено повторяться до тех пор, пока энергия будет питать аппарат.
Потом все шло несколько суетливо, несколько бестолково и не очень запомнилось Аверину. Возможно, он просто устал после бессонной ночи, потому что бессонная ночь в тридцать девять совсем не то, что бессонная ночь в семнадцать. Спозаранку в рабочий зал прибыл разбуженный телефонным звонком Аверина зам со свитой (директор был в отпуске), потом входили и выходили какие-то люди, и еще, и еще, суетились возле
Швеца и возле экрана, и возле стенда, и возле Аверина суетились, и
Аверин терпеливо и покорно всем все объяснял, и, кажется, опять над Швецом хлопотали врачи, а потом кто-то предложил Аверину пойти домой и отдохнуть. Но Аверин не пошел и до самого вечера смотрел на экран, где все ему было уже знакомо-презнакомо, и писал какие-то объяснительные, и отвечал на звонки, и слушал всякие распоряжения и разнообразные суждения, и пытался спорить...
Потом он все-таки пошел домой, а в рабочем зале осталась сменная дежурная спецгруппа, срочно созданная приказом по институту.
Он брел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое превратился снег под ногами прохожих. Гудели троллейбусы, толпились люди на остановках, в домах зажигались огни. Внезапно Аверин остановился в раздумье, потом свернул к краю тротуара и облокотился на ограду, невидяще глядя на разноцветные строки инфоров, бегущие на противоположной стороне улицы.
Ему внезапно подумалось, что он похож на Швеца. Все похожи на Швеца. Кто раньше, кто позже - но все сделают главное дело своей жизни. А дальше? Что дальше? Серая полоса бездумных дней?
А он, Николай Аверин, тоже хотел бы остаться в самом счастливом дне, остановить прекрасное мгновенье? Но какой день считать самым-самым? Первую рыбалку с отцом? Победу над футболистами соседнего квартала? Первый поцелуй? Встречу с Зоей? Миг, когда после десятков, десятков, десятков мучительных дней и ночей экран наконец ожил - мигая, разрывая изображение в лохматые лоскуты, - но ожил, и они увидели воспоминание лаборанта Вадика белых гусей, тяжело и низко летящих против ветра над угрюмыми волнами залива?..
И стоит ли обманывать себя надеждой на будущие более счастливые дни? Неужели Швец выбрал правильный путь?
Аверину представился бесконечный зал, тысячи кресел, тысячи экранов, и в каждом кресле - опутанный проводами человек, и на каждом экране - чье-то воспоминание, как самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет.